Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 6

Грязная серая штукатурка, низкий потолок, заплесневелое стекло решетчатого полуокна, сконструированного таким образом, чтобы и в солнечный день внутрь не проникали свободолюбивые и одним тем опасные лучи. Тюрьма, клетка. Узилище. Отсутствие свободы передвижения, о которой он бредил только что, ноль соблазнов, стабильность минимально обеспеченного существования, возможность посвятить себя чему-то стоящему, значительному – и непременно бессмысленному. Ведь в четырёх стенах всякое действие сродни парадоксу: беготня по вымышленному кругу, вместо того чтобы молча сидеть и ждать. Бесперспективная попытка избежать забвения, нацарапав универсальное ругательство поверх столь же убогого мировоззрения предшественника. Конец главы и целой эпохи. Начало.

Ему вдруг захотелось представить, что он какой-нибудь средней значимости политический заключённый. Недостаточно известный, чтобы судьбой его интересовались озадаченные правами человека западные СМИ, но всё же пострадавший за правду, один из немногих, кому хватило смелости бросить оскорбление власти в лицо, а не только выставить надпись: «Путин – это война» вместо фотографии в мессенджере. Последних в России всегда было с избытком, гордых неповиновением борцов за идеалы гражданского общества – посредством социальной активности на страницах профайла, где, на всякий случай, отсутствовала фамилия. Не то чтобы они сильно его раздражали, но эта вечная игра в непреклонность, оформленную в продуманный, всесторонне контролируемый и потому мнимый риск, временами заставляла его вспомнить те благодатные времена, когда за убеждениями хоть что-то стояло. Лично Диму текущая ситуация устраивала вполне, отчасти – потому что его не трогали, но во многом и благодаря приверженности здоровому праву силы, которое в его понимании всё же перевешивало толерантность, сострадание и прочие свойственные развитому обществу признаки. Подобно всякому на его месте, он не связывал нынешнее пребывание в заточении с этой не слишком жизнелюбивой философией, но полагал его результатом фатального стечения обстоятельств, принудивших его сделать то, что сделал. Морально-этическая подоплека убийства как такового его также не волновала: лишить жизни в честной драке один на один для него равнялось оправданию жестокости, тем более, что в основе поступка лежало тридцатилетней выдержки мировоззрение, основанное на личных понятиях о справедливости. Последнее составляло основу жизненной позиции молодого мужчины, хотя и принимало, как выяснилось, подчас весьма своеобразные формы. Имея достаточно времени для диалога с самим собой, Дима быстро пришёл к заключению если не об оправданности совершённого, то о некоторого рода безысходности, не оставившей ему пространства для маневра.

В интерпретации органов внутренних дел это укладывалось, однако, в банальную сто пятую статью без налёта «интеллигентствующей составляющей», как буквально выразился гражданин следователь, весёлый хваткий парень, запланировавший себе умеренно честолюбивую карьеру. Его задачей было сдать поскорее дело в суд, не вникая в бесчисленные подробности, которые, следуя завету ещё Жеглова, пистолет всё равно не перетянут. К тому же в данном случае виновность оказывалась налицо, чего не отрицал и сам обвиняемый, разве что досаждая на допросах следствию долгими пространными монологами – не относящимися к делу, но полагающимися быть скрупулезно запротоколированными – мокруха в районе была не редкость, но, положительной статистки ради, преступление Димы требовалось классифицировать как бытовуху, с чем наглый убийца категорически не соглашался. На этой почве возникло и развилось между ним и Вячеславом Владимировичем, так звали вершителя правосудия – ну не суд же, в самом деле, выносит приговоры в забытой богом областной дыре, полнейшее недопонимание на грани открытого конфликта.

Ведь стоило подшить к делу все мысленные изыскания подозреваемого, коих накопилось уже на целый почти том, как невинный мордобой с фатальными последствиями тут же превращался в чуть ли не террористический акт со всеми вытекающими отсюда малоприятными последствиями. Излишне пристальное внимание начальства отродясь не доводило никого до добра, а здесь наклёвывалось резонансное дело, которое, упаси бог, ещё и покажут в новостях по телевизору. Идейный непримиримый исламист – что стоит навесить некрещёному ярлык фундаменталиста, творящий полнейшее беззаконие в менее чем ста километрах от центра силы великой державы, вроде как призванной эдакую ересь активно искоренять. Убить из ревности, по пьянке или в результате дорожной разборки – это одно, но привести в исполнение чуть ли не приговор, основанный на личных, ни с кем не согласованных и никем не санкционированных представлениях о справедливости… не успеешь оглянуться, как звёзды с погон полетят. Перспектива очевидно безрадостная в любой исторический период, но особенно удручающая юного поборника законности, положившего себе долгосрочной целью звание полковника, трёхэтажный дом с непременным лифтом, троих отпрысков – видимо, по числу этажей, жену из хорошей, то бишь влиятельной, семьи и парочку смазливых содержанок, дабы скрашивать досуг ревностного служаки.

Согласно закрытым исследованиям, мировоззрение человека в форме необратимо меняется в течение трёх лет безропотной службы закону, но юный Слава прошёл этот тернистый путь задолго до долгожданного зачисления в ряды. Ещё студентом академии он в своём авто поместил синюю фуражку на обозрение другим участникам движения, полагая одну только принадлежность к закрытой касте достаточным основанием для того, чтобы смотреть на окружающих свысока. Тем более что окружающие, предвидя стремительный взлёт удалого троечника, поспешили согласиться с преимущественным правом бывшего одноклассника на лучшее место под солнцем, чьи благодатные лучи, как хорошо известно, почему-то особенно тепло греют именно подонков. Тайная причина подобной избирательности остаётся на совести судьбы-злодейки, но бездарь Слава отчего-то легко поступил в заведение, куда и по блату-то пробиться непросто. В академические способности ушлого абитуриента верилось с трудом, и потому ходила среди народа другая версия, будто удачно переспал начинающий поборник законности с толстозадой женой декана, чем и обеспечил себе уверенно проходной балл. Теория, имевшая очевидное право на существование, ведь ещё школьником Слава отличался нетребовательностью при выборе подруги на вечер, особенно когда находился под мухой. В последнем случае он и вовсе готов был залезть «хоть на крокодила», как говаривал сам, лишь бы имелась в наличии «перспектива»: вкусно пожрать, выпить нахаляву, получить рецепт на фенобарбитал или умыкнуть из квартиры зазнобы какую-нибудь ценность на продажу. Был у него на сей счёт даже целый кодекс чести, свод правил непримиримого джентльмена, разрешавший красть, если самонадеянная мадам отказалась доставить рыцарю «оральное удовольствие» и не накормила борщом при этом. Однако при наличии достойной шамовки и хорошего, не слишком эмансипированного секса, прекрасный принц от хищений отказывался, полагая себя не в праве обижать «послушную, нежадную бабу». Мировоззрение по стойкости легко перещеголяющее цементную смесь марки М-500, а тут ещё довеском шли потомственная бедность – маманя трудилась продавщицей, а батя вот уже лет двадцать как отсутствовал, закономерное в таком случае унижение и невозможность, вследствие хилой конституции, понавешивать источникам раздражения хороших люлей. Он, было, отличился в начальных классах на школьном поприще, но вскоре осознал, как мало весит дневник отличника, когда на противоположной чаше весов – хорошие кроссовки, модный прикид, карманные деньги и куча дорогих «игрушек» при этом. Одноклассницы его презирали, и заплаканный, спрятавшийся в тёмному углу пропахшей испарениями раздевалки Слава поклялся себе достичь в жизни ровно такого положения, чтобы иметь законное право и возможность затем до самой смерти унижать их в ответ. Цель тем более достижимая, что приятная: тут вам не какой-нибудь бестолково-романтический пушкинский «Выстрел», и будущий разбиватель сердец начал действовать.

Для начала забросил к чёрту учёбу – занятие неблагодарное, к тому же – отнимающее кучу времени. Он нутром чувствовал, что для продвижения по службе интегралы ему точно не пригодятся, а в таком случае – чего ради корпеть над учебниками. Налегал только на русский язык и литературу, как залог грамотной речи и правописания, дальновидно оценив указанные навыки как ключевые при подготовке материалов дела: уже тогда Слай, прозванный так дворовыми хулиганами в награду за резкие, на грани истерики вспышки агрессии, видел себя исключительно следователем по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Из полагающихся знатоку классической русской литературы открытий он особенно ценил то, где говорилось о странной готовности окружающих подчиняться – если не власти, до которой было ещё далеко, то хотя бы откровенно наглому, отчасти истеричному напору. В результате тщедушный подросток, чуть что хватаясь за нож, заработал репутацию жестокого, опасного зверёныша, готового пойти до конца в ответ на любую мелочь, покусившуюся на его гегемонию внутри коллектива разнузданных отщепенцев. Компания во дворе подобралась соответствующая: дети из неблагополучных семей, рано пристрастившиеся к алкоголю и прочим более дешёвым развлечениям, среди которых почётное место занимала адаптированная под обновленные реалии «зарница». Милейшая игра, смысл которой заключался сначала в поиске бомжа, а затем в его планомерном избиении – до тех пор, покуда измочаленное тело не переставало реагировать на удары, превратившись в бездушный мешок для глумления победителей. Тут уж каждый развлекался как мог – от банального испражнения на голову поверженному до более изысканных вариаций на тему: то разводили под лежащим костёр, то выливали на лицо кислоту из найденного аккумулятора, с интересом наблюдая, как реагирует на химический раздражитель глазное яблоко. Познавая таким образом окружающий мир, Слава быстро убедился в никчёмности человеческой жизни, когда за ней не стоит закон, то есть погоны по бокам от головы, депутатская корочка, деньги, связи или ещё какой атрибут состоявшейся личности. Жалости, этого пережитка советской эпохи, он закономерно также не испытывал, предпочитая невинных пресмыкающихся презирать, благо в измочаленной плоти трудно оказывалось найти хотя бы отдалённые признаки homo sapiens – разумному, как минимум, хватило бы предусмотрительности убежать.

Верный мечте он, кстати, сделался решительным противником водки, портвейна и той едкого цвета бурды, именуемой аперитив, что пользовались заслуженной популярностью у остальных членов их проникнутой духом анархии группы. Умение противостоять соблазну обеспечило ему сначала уважение «коллег», а затем и лавровый венок бессменного лидера, полюбившегося шпане за готовность всегда идти до конца, если только риск быть пойманными не перевешивал удовольствие от нового впечатления. Кое-кому из младших чинов их импровизированной организации не терпелось попробовать себя в роли насильников, но предусмотрительный Слава поставил на инициативе крест, разъяснив недовольным, что у всякой смазливой девки наверняка отыщется могущественный кобель-покровитель, способный разыскать и наказать тех выродков, что смели покуситься на ценную собственность. Потому особо страждущим до нежных объятий и прочей «девчачьей» чепухи рекомендовано было или обходиться одной левой, или завязать многообещающее знакомство с кем-нибудь из студенток расположенного неподалёку ПТУ, где юные прелестницы осваивали ремесло квалифицированных малярш. Тут он немного схитрил, поскольку истинной причиной запрета была та самая детская клятва, отвергавшая компромисс в виде насилия: ему грезилось женщинами владеть, заставляя их если не любить, то хотя бы пресмыкаться перед облечённым властью состоятельным благодетелем, всякую секунду могущим променять её на новую счастливицу. На первых порах, то есть до получения звания майора, он разрешил себе, в качестве компенсации за многолетнюю стойкость, взять под крыло один-два притона, где опытные жрицы любви утоляли бы разбуженный гормонами голод, но в перспективе не готов был смириться с второсортным наслаждением унижения и без того многократно униженных. Он хотел вытирать ноги о чью-то едва ли не девственную чистоту, давить, глядя в испуганно-молящие глаза.

Растлевать и развращать, заставляя порядочных девушек превращаться в героинь порнофильмов. Этот план Слава детально продумал в возрасте тринадцати лет.

Желание поквитаться – как ни иронично, но такая же, по сути, что и у Мити, жажда справедливости в интерпретации отдельно взятой личности, обеспечили цельность натуры в сочетании с таким упорством в достижении цели, что никакие административные барьеры уже не могли его остановить. Вопреки мифам об отсутствии в тотально забюрократизированном государстве социальных лифтов, действительно честолюбивый и хотя бы относительно способный кандидат всегда найдёт возможность или просто лазейку, позволяющую взобраться на требуемую высоту, – как ни парадоксально, ограниченную лишь желанием указанного карьериста. Во всякой власти издревле существует запрос на исполнительных, чуждых морали и принципам людей, готовых сделаться правой рукой – а хоть бы и левой пяткой третьей ноги, для того, кому посчастливилось иметь покровителем солнце – не жалкий огненный шар где-то на задворках Вселенной, но конкретный влиятельный центр притяжения, в чьих лучах нежатся обильные всходы многочисленных карьер. Мотив у небесного светила бывает различный, но чаще спонтанный или даже случайный, вроде далёкого школьного романа или беспричинной симпатии к бывшему однокурснику, разок-другой когда-то подкинувшему жалкую сотню нищему студенту на опохмел. Таких он греет особенно охотно, ведь хорошо известно, что, достигнув всего, рано или поздно остаётся лишь одно наслаждение – собственную благосклонность дарить. Щедро, разбрасывая порой бездумно на головы далеко не самых достойных, но пресыщенность не знает радости воздержания – всякий предел для неё оскорбителен. Такова парадоксальная с виду мотивация, неочевидная сильному, но хорошо понятная слабому: делясь тем, что и так безгранично, сублимировать ощущение могущества.

С отчаянным упорством, хотя по большей части интуитивно, Слава искал себе вначале солнце, затем, убедившись в отсутствии такового, пытался сделаться послушным орудием на службе у избалованного фотосинтезом древа чужого успеха, но, потерпев фиаско и здесь, сосредоточился на планомерном, отчасти потому унизительном, продвижении по служебной лестнице. Госслужба без протекции способна превратить в безжалостного циника саму Мать Терезу, стоит ли говорить про эволюцию молодого опера, и без того наученного жизнью доверяться единственному инстинкту: давить и рвать. К моменту получения заветного капитана, задержавшегося, вследствие отсутствия должности, аж на целых два года, Слава дошёл до моральной стойкости первых чекистов: готов был убить вследствие одного только желания выстрелить. Это уродство мировоззрения, два столетия назад легко обеспечившее бы ему репутацию лихого рубаки-улана в великой армии Наполеона, в веке двадцать первом почему-то считалось атрибутом чуть только не серийного маньяка – досадная эволюция человечества, превратившее последнее в стадо безропотно-трусливых баранов. Собственно, сам он был далеко не храбрецом, но хорошо помнил то сладостное чувство победы, когда, превозмогая страх, триумфально завершал очередное рискованное предприятие. Особенно, если в сухом остатке имелась ещё и нажива: шпана охотно грабила хлюпиков из расположенной по соседству школы с углубленным изучением английского языка. Отнять карманные деньги, плеер и хороший шмот у богатого щенка всегда приятно, но особенное удовольствие заключается в том, чтобы, глядя в его испуганные глаза, устало скомандовать верным сатрапам: «Ладно, пусть идёт, а то детёныш опоздает к маминой сиське». В такие мгновения он безошибочно читал на лице жертвы искреннюю благодарность на грани любви и в интуитивном своем милосердии не ошибся: вернувшись домой, избалованные жизнью подростки уже не винили благородного главаря стаи в расхищении имущества, предпочитая указывать влиятельным родителям ложный след. В дальнейшем, видя, как единовременное, хотя и существенное «вспоможение» обеспечивает им безопасность прохода, что автоматически превращало Славу в подобие Робин Гуда, они делились с ним наличностью уже добровольно, взамен получая желанную протекцию безжалостной кровожадной толпы. Поставленные таким образом на «абонентское обслуживание» в некотором роде клиенты становились неприкосновенны, и однажды вожак лично избил куском арматуры непокорного бойца, рискнувшего шутки ради слегка поглумиться над обладателем импровизированной карты постоянного покупателя. В приступе слезливой благодарности наблюдавший сцену пострадавший подарил ему тогда компьютерную приставку.

У богатых воспитанных мальчиков тоже имелись свои бесчисленные счёты, и, объективности ради, стоило отметить, что в жестокости они никак не уступали дворовым рэкетирам, по части неспровоцированности агрессии и вовсе существенно ландскнехтов опережая. Славе прямо-таки врезался в память случай, когда тихий безропотный очкарик-медалист заказал им собственную сестру, по праву старшинства получившую мобильный телефон на день рождения раньше него и посмевшую чуточку подразнить им менее удачливого брата. Отличник и гордость класса предлагал указанное средство связи в награду дополнительно к внушительной сумме денег, почти новой куртке и брендовым кроссовкам, при условии, что наглой родственнице наденут на голову мешок, изобьют, поочередно изнасилуют, а затем дадут ему возможность на неё помочиться, оставшись, естественно, неузнанным. Из соображений безопасности он тогда в ходатайстве о расправе отказал, но маленький озверевший ублюдок, готовый растерзать близкого человека во имя собственных жалких комплексов, лёг в основу мировоззрения будущего служителя порядка. Людей он справедливо ненавидел – сначала из зависти, но позже – вполне объективно полагая всякого из семи миллиардов бездушным алчным сборищем низких страстей, достойным быть грубо использованным хотя бы лишь для того, чтобы не сделаться жертвой самому. Ему не довелось побывать в Поднебесной, дабы воочию узреть пугающую актуальность собственной «Теории о главенстве личности» – в данном контексте своей над остальными. Он написал её в шестнадцать, поклявшись, во-первых, свято блюсти тайну этого своеобразного заговора против всех, а во-вторых, неотступно следовать каждой из десяти заповедей:

– Все люди – звери. Без жалости и сострадания. Учти это и никогда не сомневайся в выборе.

– Бери, если можешь брать. Даже если это кажется совсем не нужным.

– Дави, если можешь давить. См. выше.

– Унижай, поскольку в возможности унижать скрыта сила. Единожды лишённый достоинства подчиняется охотнее. Тех, кто не готов гнуть спину – или уничтожай, или обходи стороной.

– Унижайся сам. Искренне и восторженно, доведя раболепство перед любым вышестоящим начальником до границ совершенной неприемлемости. Чтобы они же стали тебя за это упрекать, в глубине души испытывая величайшую признательность.

– Ибо нет в человеке большей страсти, чем страсть повелевать. Не знай другого идола, не поклоняйся другому богу.

– Когда настанет подходящий момент – предай. Неважно, как много для тебя сделал благодетель. Если будешь сомневаться – вспомни об унижениях и о том, кто есть на самом деле человек.

– При всяком удобном случае издевайся над женщинами. Они это заслужили, а ты заслужил это наслаждение.

– Презирай своих близких, особенно детей. Тогда у них не будет возможности тобой манипулировать.

– Делай всё вышеуказанное только при условии, что это не наносит вред материальному положению и карьере. Главное – движение вперёд, остальное приходяще.

Последний пункт выглядел более чем противоречиво, отрицая главенство предыдущих, но Слава дальновидно оставил себе отдушину – на случай, если практика построения карьеры пойдёт вразрез с сим постулатом современного человека. В другое время из него, быть может, вышел бы неплохой революционер или ещё какой идейный фанатик, но реальность глухого райцентра распорядилась иначе: слишком яркое впечатление производил чёрный джип главы администрации, рассекающий по залитым грязью улицам. Будто волшебная колесница Амона неслась сквозь напластования безликой посредственности, обращая на себя внимание испуганных смертных. «Власть – сродни бессмертию», – записал Слава на полях школьной тетради, покуда нудная математичка, очкастая шепелявая бабка, вдалбливала неразумным ученикам логарифмы. Как неимоверно жалки и бессмысленны попытки чему-то научить, передать знания, вопреки очевидному – повелевать всегда легче неразумной толпой. Сделавшись президентом – реальность подобного трезвомыслящий будущий карьерист отрицал, но в удовольствии помечтать себе не отказывал, он первым делом запретил бы обучение дальше устного счёта и элементарной грамотности, уничтожил бы все учебники, единственной официальной наукой объявив слепое поклонение Великому Разуму. Тому самому, что, создав из ничего мир, повелевает материей и небом, а управлять наиболее бестолковым куском грешной земли поставил лучшего из достойнейших – не жалкого императора-полукровку, сына Юпитера, но такого же, как они все, из плоти и крови, только оказавшегося равным Ему. В век Интернета и космических челноков он объявил бы квинтэссенцией благолепия себя, заставив в церквях служить молебны под сенью украшенного ризами портрета. Здесь, впрочем, он вряд ли особенно бредил, ибо духовная власть давно алкает сильного лидера, способного в буквальном смысле отнять жизнь у тех зарвавшихся уродцев, что позволяют себе смелость неповиновения завету божьему. Точнее «Свету Вячеславову» – так повелел бы он именовать непреложную истину собственного господства над душами и телами. Каждый гражданин Великого Храма, почему-то и в воображении ему всюду мерещились заглавные буквы, должен был прочувствовать, осмыслить и принять факт безраздельного владения им Великим Разумом, непогрешимым даже в величайшем разврате. В безумных мечтах ему грезилось превратить едва ли и в нынешнем виде думающее общество в стадо запуганных и оттого тем более преданных агнцев, готовых отдать на поругание хоть собственных детей, лишь бы заслужить – не жизнь, но благосклонность. С наслаждением, глотая слёзы умиления, будут взирать родители, как протягивает он холёную пухлую руку к личику их единственной дочери, в надежде, что Солнце не передумает и всё же снизойдёт до растления.

«Чем ты ниже, тем величественнее твои мечты», – прочёл – или вообразил, что прочёл – Слава когда-то в одном из произведений школьной программы и охотно с суровой правдой смирился. Здесь таилось некоторое даже удовольствие – повелевать, зная, что сам многократно ничтожнее любого из вынужденных гнуть перед тобой спину. Вершить судьбы тех, кому на роду, казалось бы, написано – не обращать и малейшего внимания на насекомое вроде тебя. О существовании иной мотивации он не догадывался, полагая всякого, кто отрицает главенство его принципов, жалким притворщиком, и Новое Время подоспело как раз вовремя, чтобы окончательно убедить Славу в этом. Ничто в этом мире не имело ценности большей, чем потребность, ни за что не платилось охотнее, чем за удовлетворение порождающих одно другое желаний – общество достигло гармонии абсолютной самовлюблённости. И даже манящая Европа, оазис мнимой человечности, с первого же знакомства подтвердила бессердечному цинику нетленность обновлённых десяти заповедей. За светлыми улыбками и открытыми лицами не оказалось ровным счётом ничего, а готовность помочь ближнему исчерпывалась тридцатисекундной консультацией о направлении движения – на большее двуличность дряхлеющего континента оказалась явно не готова. Всё там имело цену не менее определённую, чем на родине, но зато куда более высокую, ведь толпы осевших на её просторах ленивых иммигрантов нужно было как-то кормить. А, может, ещё какие расходы беспокоили неспешно умирающую старушку, но ни Лондон, ни Париж не заставили молодого амбициозного славянина изменить или хотя бы подвергнуть сомнению тот пугающе основательный фундамент, на котором выстроено было вполне отвечающее духу времени мировоззрение.

Потому и взялся он за Митю с неведомым доселе азартом, что увидел в нём угрозу несомненной до тех пор жизненной платформе, вызов его гегемонии, претензию на альтернативную – в мире, где есть место лишь одному богу, – точку зрения. Его модели поведения жалкий неудачник посмел каким-то образом пристроить многоточие, и механизм карательной машины призывно заскрежетал, раскручивался на полную, готовясь раздавить самонадеянного выскочку. Личной ненависти, впрочем, Слава к подследственному не испытывал: двигал им скорее страх разочароваться в железобетонных, как до того казалось, принципах – как человек он ему даже нравился. Действительно, было в нём что-то притягательное, обаяние беззлобного дурачка, что прожил бы до старости, не нарушив и жалкой статьи административного кодекса, но обстоятельства сложились иначе. Мотив преступления оставался неясен, вот только для вынесения обвинительного приговора никакой, собственно, и не требовался. Переклинило у парня в башке, раздробил череп первому встречному, и был таков. Плохо было, что не пытался убежать, спокойно ожидая прибытия слуг закона, да и рядом с жертвой найден был топор с отпечатками – к сожалению, опять же, не убийцы. Добавьте сюда чрезмерное алкогольное опьянение, так сказать, пострадавшего, и, не будь Дима совершенным простаком, мог бы давно уже сидеть дома, причём даже не под подпиской – чистой воды самозащита и ничего более. Проходил мимо, зашёл спросить дорогу, нетрезвый общеизвестный хулиган бросился с топором, за что и получил по голове, причём исключительно кулаком, никакого превышения пределов необходимой самообороны. А то, что вовремя не остановился, так это состояние аффекта, только и всего. В принципе, ничто Диме не мешало в любой момент объявить изначальные показания полученными под давлением и, помахав ласково ручкой, отправиться восвояси. Оставалось лишь надеяться, что бедняга не прозреет, и, дабы исключить возможность консультации с сердобольными опытными рецидивистами, опасному преступнику предоставлена была отдельная камера.

Таким образом, помимо взбесившегося начальства, сроки поджимали ещё и вследствие данного сугубо объективного обстоятельства. Дело требовалось сдать как можно быстрее, иначе вполне реальной представлялась возможность получить неполное служебное за содержание под стражей невиновного, а в таком случае о майоре к тридцати двум он мог бы окончательно забыть – на фоне тотального сокращения кадров и должностей вопрос заключался бы уже в том, как просто удержаться в рядах.

Тут, как назло, подоспел со своей беспутностью младший брат. Всеобщий любимчик, так что и Слава его обожал, умница, весельчак и поклонник не совсем законных способов поднятия настроения, залетел с пятьюдесятью граммами «твёрдого» на кармане. Под негласным покровительством старшего он торговал уже давно, но осторожно, сбывая проверенным дилерам по плитке и никогда не имея ничего при себе. Однако со временем расслабился, обленился и потерял, как водится, бдительность. Не заподозрить худого мог только беспросветный олух, которым Тоха уж точно не был: страждущий дешёвого кайфа, разыскивая его в ресторане, где тот для отвода глаз трудился официантом, дважды назвал громко его фамилию, при том, что имя Антон отнюдь не самое в их краях распространённое. Тех, кто брал по мелочи, следовало неизменно отправлять по адресу, но то ли взыграла жадность, или не оказалось под рукой телефона, что по рассеянности забыл в то утро дома, только доверчивый продавец отправился в туалет, залез в сливной бачок и тут же был под белы ручки «принят» коллегами из ГНК.

Народ там был, почитай, что знакомый – не раз бардачили вместе в бане, но на запрос о межведомственной толерантности получен был краткий и, к сожалению, ожидаемый ответ. Им спустили сверху повышенные разнарядки, контролируется всё лично шефом из области, а, главное, не веди себя как последний бездарь, тогда и проблем никаких не будет. Мелкая сошка обещала сдать им промежуточное звено уровня пониже среднего, так кто же знал, что им окажется родственник коллеги из соседнего, почти что, здания. К тому моменту, когда сверкнула в протоколе знакомая фамилия, по начальству уже доложились о раскрытии мелкооптовой сети, да ещё и получили указание рыть дальше. Что было совсем уж неожиданно, ведь дальнейшее расследование обычно передавалось непосредственно в управление, где ожидаемо попадало в долгий ящик: верхушка каналов сбыта давно и успешно работала на хозяев в профильных погонах. Здесь, однако, нежданно-негаданно попали, видимо, на конкурентов и стихийный альтернативный канал приказали решительно искоренить, а посему и перспективы вырисовывались плачевные. Как назло, излишне самоуверенный братик вёл себя почти что нагло, уверяя оперативников, что вскоре покинет неуютные стены их мрачного заведения, попутно предлагая скромную мзду за возврат дорогостоящего вещдока. Ребята участливо писали ему на бумажках: «Замолчи, болван», но Антон к доводам рассудка оставался глух, уповая на могущественного – досадное в текущих обстоятельствах преувеличение, родственника и покровителя. Кончилось тем, что со дня на день ожидали отправки смутьяна «в центр», и страшно было представить, чем это всё могло закончиться.

Что-что, а боль Тоха уж точно не смог бы вытерпеть и до кучи с поставщиком наверняка бы сдал им и увенчанного кокардой Вячеслава, который, что удивительно, злобы в ответ на предательство не чувствовал. В человеческой особи сильна потребность любить, и весь цинизм, ненависть и потребительское отношение к себе подобным уравновешивались у Славы чрезмерной привязанностью к «младшенькому», как он ласково называл неисправимого бабника, наркомана и дебошира. Умудрявшегося, тем не менее, оставаться гордостью семьи – хотя не смог окончить даже училища, и усладой соседей – накачавшись амфетамином, частенько от нечего делать помогал окрестным бабулькам по хозяйству. С детства баловень судьбы, не знавший умеренности или страха под сенью криминального братца, тот вырос жизнерадостным, лишённым комплексов вечнозелёным домашним растением, которое поливают, культивируют и до отвала кормят удобрениями всех мастей. «Хоть кому-то в нашем роду привалило беззаботного житья», – радовался, глядя на него, старший, и степень беззаботности Антона отчасти сделалась мерилом собственной влиятельности и успешности для Славы. Вопреки девятой заповеди, да и философии в целом, последний знал: сложись всё таким образом, что пришлось бы выбирать между собой и бестолковым, абсолютно неприспособленным к реальной жизни братцем, он бы пожертвовал карьерой, а то и вовсе свободой во имя того, кому вряд ли удастся сделать и десять шагов без постоянного присмотра нежного заботливого Славика – жестокого карьериста, прославившегося за бесчеловечность даже там, где по должности положено смотреть на людей как на строительный материал для делопроизводства.

Он помнил все его детские выходки, по сути ощущая себя отцом – достойным называться так сильным мужчиной, а не амёбоподобным батей, променявшим их обоих на банку и домино. К слову, на папашу давно хранилась у него в сейфе увесистая папочка, где под любовно выведенной готическим шрифтом фамилией, с присущей основательностью доказывалось участие родителя в хищении имущества с родного комбината в сотрудничестве с обеспечивавшей сбыт краденному бандгруппой за забором. Итого повторяющиеся эпизоды в составе ОПГ, от семи до десяти и страх вперемешку с уважением на лицах коллег, при виде как кто-то во имя чистоты мундира не останавливается ни перед чем. Слава хотел рвануть так к подполковнику, наиболее тяжёлая ступень, преодолеть которую – значит, решительно и навсегда застолбить себе место в ареопаге начальства. К тому же, растянутое на годы удовольствие куда приятнее сиюминутной радости, и, встречаясь с отцом за издевательски традиционным – ещё со времён тотальной бедности – новогодним столом, он мысленно с наслаждением примерял на того тюремный бушлат. С некоторым, разве что, сожалением, признавая, что одёжка окажется впору, да ещё и, пожалуй, отучит неисправимого алкаша выпивать: курорт, а не пенитенциарное учреждение.

В итоге Тоху нужно было вызволять, счёт пошёл уже буквально на дни, а спасательный круг не появлялся. Тогда в какой-то неприлично материнской агонии Слава добился приёма у областного начальства, где, в неполные три минуты изложив суть дела, пообещал сделаться безропотным верным слугой на коротком поводке у смежного ведомства, если тому угодно будет пощадить нерадивого отпрыска. Известное правило всякой охранительной – через «е» – структуры гласит, что стукачей много не бывает, и приятно стройный по контрасту с обычными коллегами-ментами полковник распорядился дело развалить, отправив на доработку. Обвиняемый, при более пристальном взгляде, оказался невинно пострадавшим случайным прохожим, давшим требуемые показания, как выяснилось в процессе следственных действий, исключительно из страха «ощутить в противном случае обувью по морде». Понятые объявлены были вымышленными, а сотрудники превысившими, хотя и незначительно – взыграло ведомственное рвение, служебные полномочия. В профессиональном ателье что пошить, что раскроить обратно материал могут буквально в одночасье. Главное же заключалось в том, что «старшему наркозащитнику» – продуманная издёвка вездесущих гэбистов – приглянулся непривычно искренний опер, рискнувший всем ради проштрафившегося братца. В обойме любой карательной машины беспринципной публики всегда в избытке, а потому и запрос на человечность, хотя бы в единственном экземпляре да на правах деревенского дурачка, изредка, но присутствует.

Таким образом, меньше всего думая о карьере, Слава, наконец-то, оказался в нужном месте и в нужное время, превратившись в отдушину для могущественного покровителя. Отчасти даже заслуженно появились в свете долгожданных лучей настоящие крылья, от перспектив приятно кружилась голова, и судьба медленно, зато уже, казалось, необратимо, стала поворачиваться к нему лицом. Он так долго этого ждал, так часто проживал момент решительного перелома в мечтах, что, столкнувшись с удачей лицом к лицу, поначалу слегка оробел. Так вдруг жутко сделалось при мысли о возможности ошибиться, сделать неверный шаг или хотя бы сказать лишнее слово. До тех пор он, по сути, и не понимал, как многого уже достиг, пробившись по карьерной лестнице не то что с низов – вынырнув на поверхность из самой что ни на есть задницы.