Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 8

Свет отключили, настало время отбоя, но Дима никак не мог заснуть. Размышляя о том, что привело его в столь неприветливые стены, не грезил о втором шансе и не жалел о содеянном. Повторись всё снова, он непременно сделал бы то же самое, вопреки здравому смыслу, законодательству и десяти заповедям. Вообще-то всякие там догматы он уважал, вёл тихий, бесконфликтный образ жизни, разве что вступился пару раз за девушку в тёмном переулке, но последние годы в Москве и это сделалось почти историей: всюду понавешали камер наблюдения, по дворам сновали милицейские патрули на новеньких ситроенах, и правонарушения спешно переместились в область дорожных разборок на тему – кто кого подрезал да кто кому не уступил. Замок на железной двери – снаружи, как символ отсутствия свободы передвижения, – мало его занимал. Волновало другое, до смешного мелкое, неприятности сугубо бытового плана: не «позаимствуют» ли хозяева квартиры его дорогой инструмент в счёт уплаты причитающейся арендной платы, что станет с наработанной годами клиентской базой, когда замолкнет надолго его телефон, и куда он вернётся, когда всё это кончится.

Главный вопрос: что станет с его Милой – Дима гнал от себя как безусловно преждевременный, хитрая уловка, которая пока что работала; ведь по совести, единственное, чем страшила его перспектива сурового наказание, была вероятность потерять её. Уже почти месяц он пытался набраться смелости написать ей письмо, где наконец-то признаться во всём, и даже набросал вполне пригодный черновик, но переписать набело и, тем более, отправить – не смел. Ждать, надеяться такая девушка явно не станет, у неё довольно занятий поинтереснее, равно как и ухажёров не за решёткой, но и молчать дальше было невыносимо. Разум подсказывал дождаться решения суда, когда участь его, наконец, прояснится и, следовательно, пропадёт, быть может, и сама надежда быть когда-либо с ней рядом. От подобной перспективы веяло каким-то совсем уж могильным холодом, но в то же время и желанной определённостью. Ведь в глубине души он давно смирился с тем, что бесценное сокровище никогда ему не достанется, и гораздо большей пыткой было бы ежедневно находиться с ней рядом, каждое мгновение, с каждым вздохом осознавая это всё отчетливее. Ведь он лишь жалкий штукатур, чей жизненный путь уже определён, и с годами ему вряд ли удастся вырваться из порочного круга обыденности, а она… она божественно прекрасна, один её запах сводит с ума, а её редкие случайные прикосновения останутся в его памяти навечно. К несчастью, Диме не удалось пройти заочную школу чувственности от Пэппи Длинный Чулок до Стендаля, чтобы задуматься о никчёмности собственных претензий на поэтическую возвышенность чувств, ужаснуться банальности переживаний, испугаться, удивиться и пережить ещё кучу эмоций, дабы прийти к единственно верной – смеху. Потому что его страсть оказалась не более чем смешной, и лишь в здоровой иронии содержалось доступное средство излечения, но панацее суждено было остаться невостребованной.

Караульный, шаркая, прошёл в конец коридора, и звук удаляющихся шагов напомнил Диме о необходимости хоть немного вздремнуть – подъём был уже близко. Не то чтобы ему так уж нужна была эта бодрость, грядущий день из приятных эмоций обещал разве что прогулку, недолгое хождение по кругу плюс возможность взглянуть на решётчатое небо, но и это тоже немало. Его мир остался прежним: то же непропорциональное сочетание положительных, нейтральных и отрицательных эмоций, разве что для сильного приятного переживания теперь достаточно было увидеть луч солнца или найти в баланде кусок подозрительной субстанции, что после тщательного всестороннего анализа оказывался-таки действительно мясом. С каким замиранием сердца исследовал он такие вот находки, стряхивая с объекта исследования переваренную, местами гнилую капусту, подносил к свету, рассматривал, надеялся и верил. Результат, соответственно, определял настроение на весь оставшийся день, как всего несколько месяцев назад то же определялось числом бесценных секунд, проведённых наедине с нею в тесноте их общего предбанника, куда он специально затащил велосипед и несколько упаковок напольной плитки, чтобы, протискиваясь в нагромождениях хлама, как бы случайно дотрагиваться до прекраснейшего на свете создания. С тем же успехом он мог бы, затаив дыхание, следить за поведением частиц в адронном коллайдере, готовясь открыть миру очередную ненужную истину или, рискуя жизнью, прививать африканских детей от полиомиелита – бесчисленное множество результатов при общности мотивации. Кусок белковой массы в жидкой похлёбке и вопль наблюдателя: «Земля», доносящийся с грот-мачты «Санта-Марии», дарили подозрительно схожие ощущения, и стоило ли в таком случае тащиться открывать далёкий континент. Несмотря на жестокость, с которой благородные конкистадоры насаждали в шестнадцатом веке европейскую культуру, Дмитрию нравилась эта часть мировой истории, и он собирался уже добавить к перечню образов красивого решительного идальго, отправившегося к чёрту на кулички за мечтой о туго набитом кошельке, когда заключение в СИЗО лишило его доступа к информации, без которой детально продумать нового героя не представлялось возможным. Конечно, можно было и пожертвовать исторической справедливостью ради эффектной выдумки, но в таком случае получилась бы уже не фантазия, а самая обыкновенная сказка – компромисс совершенно, очевидно и безусловно не приемлемый. Тюремные правила запрещали пользование мобильными телефонами, хотя многие, он знал, каким-то образом – впрочем, известно, каким, успешно обзавелись полезным девайсом и потому вовсю наслаждались связью с внешним миром. Бесценный канал существовал, по большей части, для переписки в социальных сетях и заочного романтического ухаживания за наиболее доверчивыми представительницами молодёжи с тем, чтобы по выходу на свободу тут же приступить к основной фазе отношений. Столь бездарное использование хранилища человеческих знаний искренне удивляло, но музыку традиционно заказывал тот, кто имел возможность платить, а одинокий бессемейный мастер по ремонту квартир к таковым явно не принадлежал.

Рассвет застал его за диалогом Игоря с новым клиентом. Последний был достаточно наблюдательным, чтобы заметить на руке продавца часы куда дороже его собственных, и потому тон покупателя был подчёркнуто уважительным.

– И кто же тот кудесник, что отвечает тут за закупки?

– Кудесников, к сожалению, нет, – Игорь как всегда обаятельно улыбнулся. – Есть только я. Приземляюсь, к примеру, в Марселе, беру машину напрокат и – вперёд колесить по просторам: от Прованса и на запад, чтобы, подобно нашим предкам из недалёкого прошлого, остановиться только у самого океана. Правда, Атлантического. Ну так я же и не диктатуру пролетариата насаждаю.

– А как, если не секрет, с доставкой? Не подумайте чего, всего лишь простое любопытство.

– Ну, если простое, то отчего бы и не рассказать. Подсовываю крупным поставщикам, что гоняют фуры через границу, у них всё равно идёт оплата – как официальная, так и нет, с машины, а акцизных марок идёт на заявленное количество. Так что законность на высоте: государство не в убытке, все довольны.

– И дело прибыльное? Конкуренция ведь большая.

– Вы, никак, хотите число тех конкурентов пополнить, – Игорь снова раздвинул уголки рта, давая понять, что шутит. У него имелся целый калейдоскоп улыбок, B2B научил его демонстрировать клиентам на переговорах всю палитру верноподданнических чувств, так что одной мимикой он уже при случае мог, наверное, озвучить и подробное ценовое предложение. – Это, конечно, пожалуйста, рынка на всех хватит. У нас же как: берут, шо подороже да пошикарнее, банально сверяясь с графиком меллезимов, вот и вся тактика. Про стратегию уж и не говорю. А вино нужно обновлять ежегодно, каждую осень отправляться на поиски и пить, пить до буквально посинения, чтобы по возвращению всерьёз тянуло полежать недельку-другую под капельницей. Вину достаточно пару лет, чтобы существенно изменить свойства, и чаще не в лучшую сторону. То есть, всяких там благородных оттенков и послевкусиев, конечно, прибавится, но вкус и, главное, опьянение, будет уже другим. Его нужно пить здесь и сейчас, это гимн настоящему, единственному богу, которому стоит молиться, и хранят его только недалёкие, ленивые или дураки. Возьмём этот Пессак, – Игорь достал откуда-то из-под полы бутылку, – напиток исключительный по свойствам, хотя бы и вкус достаточно посредственный: через два года ему стукнет десять, и тогда он превратится в кисловатую дребедень с претензией на аристократичность, но в данный момент гарантирует незабываемые ощущения от процесса. Рекомендую. Тем более, что и цена приемлемая.

– Более чем. А что же тогда будет, если выбрать подороже?

– Примерно то же самое.

– Извините, не понял. В таком случае, зачем переплачивать – ведь в пять раз дороже.

– Исключительно для тех, кто может себе позволить. В этом холодильнике, – Игорь, не глядя, махнул рукой вправо, – вино, скажем так, категории х. Отменное и, для подобного качества в границах нашей доблестной отчизны, весьма недорогое. То, что слева, будет лучше, скажем так, на треть, в лучшем, если уж баснословно повезёт, случае – наполовину. Но, когда денег у человека достаточно, он охотно переплатит за эти проценты и гораздо больше. Сам не пробовал, но, думаю, если прибавить к этой категории ещё десятую часть, поверьте, и без того незабываемых ощущений, то цена легко перевалит за тысячу евро уже в закупке, и, тем не менее, желающие найдутся в избытке. Здесь нет места привычной экономике, всякому там спросу и предложению. Это законы для гамбургеров, а в этих бутылках – концентрированное счастье.

– И вам нравится это счастье людям дарить?

– Мне нравится отдушина. Когда основной бизнес – это вечные тендеры, базарные склоки со временем надоедают. Здесь я перед клиентом не голый, он не может выкручивать мне руки, говоря, что вот там – дешевле, а вот здесь ему предлагают откат. В этих стенах – «оставь надежду, всяк сюда входящий», иными словами, засунь себе в задницу – это я не лично вам, конечно, – свою математику, бери с полки – бери, а не выбирай, порцию эйфории и дуй наслаждаться жизнью. Я хозяин Суэцкого канала, понимаете: хочешь – иди вот туда и плати, не хочешь – дуй через всю Африку. Мечта любого бизнесмена.

– Надо думать, бывало и так, что особенно настырных и требовательных покупателей взашей выставляли?

– Нет. К требовательным у меня претензий нет, меня раздражают знатоки. В такого размера кавычках, что удивляешься, как в дверь проходят. Этих – да, деликатно прошу вверенное помещение покинуть, они обо мне потом всякую дрянь в сети пишут. Что поделать, самый уязвимый народ эти наши подчёркнуто интеллигентные псевдо-интеллектуалы. Особенно, если с бабой.

– Всё же думаю, – улыбнулся уже покупатель, – положительных отзывов много больше.

– Вот сразу видно, что вы у нас в первый раз. Ни одного. Какой дурак станет рекламировать подобное место. Тут – чем меньше народу знает, тем лучше: ассортимент целее и закорючки на ценниках стабильнее. За то и люблю сие милое детище – моё личное надругательство над законами рыночной экономики, моя ей личная месть.

– Потрепала?

– Было дело, но уже, к счастью, далёкое прошлое. Однако за преждевременные, хотя и редкие, – скосив взгляд в сторону зеркала, добавил Игорь, – седые волосы с судьбой никогда посчитаться не поздно, как вы считаете?

– Всецело поддерживаю, – спешно перенимая тон разговора, ответствовал покупатель. Глеб был москвич из приезжих, дослужившийся до участвовавшего в прибылях управляющего рестораном, и лично приехал осмотреть лавку, где один постоянный и желанный гость их весьма недешёвого заведения регулярно закупался вином, которое ему одному было дозволено приносить с собой. Выдуманного по такому случаю пробочного сбора с лихвой достало бы на лучших представителей их коллекции итальянцев, но клиент был неумолим. Разгадкой этой тайны и занимался теперь опытный ресторатор, который больше всего ценил собственную репутацию знатока всего лучшего в мире алкоголя и гастрономии. Стоявший за прилавком был ему хорошо знаком – редкий, но запоминающийся тип пресыщенного фанатика, если подобное сочетание слов вообще уместно, но ничего лучше он придумать не мог. Такой находит себе увлечение под стать – не горные лыжи или что-нибудь другое нарочито экстремальное, но нечто, отвечающее потребностям натуры, отражающее философию, подобно тому, как художник стремится выразить собственное мировоззрение на холсте – Глебу было свойственно выдавать желаемое за действительное. – Однако вы избрали, – он уловил страсть нового знакомого к слегка вычурной речи, – весьма оригинальный способ.

– Да как-то само так пришлось. Выпил хорошего вина и вот, задумался, – разрушив столь трепетно созданный образ, промычал себе под нос Игорь, разговор, видимо, стал ему надоедать.

Резкие смены настроения были частью его характера, точнее – стали, когда тюремный быт внёс в неспешное расписание Димы некую долю хаоса: то на допрос, то внезапная проверка или обыск. Пенитенциарная система, как часть всякой карательной машины в России, страдала лёгкой паранойей: начальству всюду мерещились подготовки бунтов, хитроумные планы побегов, а иногда даже покушение. Информаторов среди контингента было полно, но толковых стукачей в разветвлённой сети шпионов не значилось. Данные поступали чаще противоречивые, в которых нетрудно было угадать потуги чьей-то убогой фантазии, но признаться в том, что битва за спокойный сон заключённых ведётся по большей части с ветряными мельницами, не позволяла честь мундира, помимо также вполне трезвого разумения, что без этих призраков вся деятельность администрации сведётся к обеспечению, как принято было говорить, околозаконных нужд сидельцев. Аппарат сверху донизу пронизан был опытными коммерсантами, готовыми всячески улучшить быт подведомственного оступившегося населения, и без активно прививаемого образа коварного врага мог запросто скатиться до статуса обслуживающего персонала – разве что только дорогостоящего. В последнем случае нельзя было поручиться даже за основополагающий принцип изоляции подследственных, ибо деньги, как известно, не признают никаких границ, включая и тюремные стены.

В данном случае ничто не мешало продолжению столь многообещающего диалога, но Игорь вдруг одномоментно почувствовал себя усталым от бесконечных расспросов чересчур пытливого клиента и потому демонстративно уставился в монитор. Глеб, чувствуя, что разговор буксует, поспешил вернуться к амплуа покупателя, выбрал наугад два десятка бутылок и, поблагодарив хозяина за интересный рассказ, удалился, чуть приседая под тяжестью ноши. Вышло как-то по-дурацки, оба это почувствовали и оба пожалели, что не удалось завязать более тесное знакомство с интересным, по-видимому, человеком. Та немногочисленная часть московского среднего класса, что не посвящала досуг целиком поиску молодых приезжих дам и прочим нетривиальным удовольствиям, отчаянно тянулась к себе подобным, и упустить возможность пообщаться с близким по духу считалось в их среде порядочной неудачей. Тех, кто всё ещё покупал абонементы на весь театральный сезон, посещал выставки и читал не только одобренные глашатаями общественного мнения книги – безусловно, при наличии финансовой возможности вести куда как менее обременительный для мыслительного процесса образ жизни, оставалось в многомиллионной столице не больше, чем представителей вымирающего вида в Красной книге. Оставалось надеяться, что следующий раз окажется более удачным. Игорь расстроился и хотел было по привычке развеять тоску в компании юной обаятельной подруги, в миру – профессиональной содержанки, но вместо знакомого номера вдруг набрал фитнес-тренера, в надежде, что у того окажется свободное «окно». Лёха ответил положительно – в тот день у него отменилось две тренировки, и, оставив храм Бахуса на помощника, эволюционировавший до интеллектуала успешный бизнесмен поспешил к метро.

Воображение сыграло с Димой привычную шутку – назначенный в поверхностные жизнелюбы Игорь решительно вышел за рамки придуманного образа. Фабулы повествования это не нарушало, никто не мешал ему оставаться циником, без зазрения совести эксплуатировавшим бывшую жену, рассекать по Садовому на дорогом купе, умело соблазнять жаждущих соблазнения женщин, лениво прожигать жизнь, но при этом не ограничиваться одними лишь желаниями плоти. Свободное время и деньги несут в себе коварство бесчисленных возможностей, так что и узколобого чиновника от партии власти, волею случая попавшего на хлебное место, со временем запросто может занести в попечители МХАТа, любители современной поэзии или ещё в какую вневертикальную скверну. Что до Игоря, то для него бизнес никогда не был призванием, оставаясь доступным и не слишком обременительным средством поддерживать существование на желанном уровне, и, пройдя относительно без потерь сквозь все соблазны мегаполиса, доступные его в меру предприимчивым сынам, он благополучно отбросил большинство из них, дабы сосредоточиться на чём-то менее приходящем.

Знакомство с вечным закономерно началось музыкой, когда он записался на курсы игры на гитаре. Курсами они только назывались: речь шла об индивидуальных занятиях с корифеем отечественной эстрады, хотя ни фамилия, ни сценический псевдоним высокомерного преподавателя ничего не смогли поведать новому ученику. Претензия на известность, таким образом, заключалась в одном лишь гонораре, что оказался весьма впечатляющим, и результат вышел соответствующий.

– Вы, молодой человек, – вещал, глядя в большое зеркало за спиной обучаемого Эрнест Львович, – недостаточно пока ещё готовы к тому, чтобы посвятить искусству всего себя. Подчёркиваю: всего, без остатка, без самого малейшего остаточка, – причмокнув для пущей убедительности губами, закончил нравоучительную речь педагог. Его обильно крашеные кудри при этом совершили вслед за головой некий долженствовавший показаться внушительным то ли взмах, то ли бросок.

– Да мне бы только научиться играть, я не претендую, – аккуратно вставил обвиняемый.

– Как это вы не претендуете? – чуть не срываясь на рыдания, тут же закричал, впрочем, продолжая любоваться отражением, непризнанный гений. – Да как вы смеете! Музыка – это призвание, а не какое-то там жалкое хобби. Невыносимо тяжело это сознавать, но я, по-видимому, ошибся и констатирую глубокое разочарование. Прошу вас не посещать более моих уроков. – Он встал, поклонился кивком головы и жестом Ильича, выбрасывающего ладонь в направлении светлого будущего, указал на дверь, в праведном гневе забыв о предоплаченном месяце занятий. Игорь успел посетить всего два, исключительно теоретических по форме и бессмысленных по сути, в результате чего с гитарой было покончено. Замахнулся было на фортепьяно, но, уяснив предполагаемый фронт работ, бросил, от греха, всю музыку разом.

Далее шла живопись. Заповедник стонущих под гнётом могучего таланта взбалмошных, бабски визгливых, но на удивление полнокровных, так что аж бока свисали, плотно выпивающих мужчин, гордо именовавших себя богемой, на достойное времяпрепровождение тянул слабо. В круг избранных его ввёл бывший однокурсник, отчисленный когда-то за банальную неуспеваемость, но уверенный, что пал жертвой чёрной зависти проректора, обожавшего поздних импрессионистов. В противовес жалким карикатурщикам прошлого Слава рисовал только прямыми линиями, уверяя, что лишь в правильной геометрии таится гармония. Его полотна демонстрировали выстроенные по линейке двухмерные фигуры людей с квадратными или ромбическими лицами, одинаковыми чертами и почти идентичным телосложением – эдакий Марк Шагал на службе военной диктатуры, отрицающей само понятие личности. Все они или воздымали руки к небу, или собирали некий воображаемый урожай. Других занятий у порядочного человека в Славиной интерпретации быть не могло.

– Пойми, старичок, – покровительственно, но, в целом, добродушно, просвещал он Игоря, – будущее несёт нам конец всякой идентичности. Гитлер просто рано высунулся, слишком новаторские пытался нести идеи, но через полвека его объявят пророком, вынужденным озадачиться жизненным пространством, вместо того чтобы претворять великую теорию в жизнь. Мы уже по сути своей масса, нам осталось только осознать, как это прекрасно: отсутствие воли, собственных желаний и стремлений, бессловесное и, что важнее всего, добровольное подчинение Великому и Непогрешимому.

– Богу, что ли?

– Какому на хрен богу, серость ты глицериновая. Отцу. Не какому-то там жалкому личному папаше, а недосягаемо высокому – но притом одновременно и близкому, вездесущему, глядящему и оценивающему тебя посредством миллионов соглядатаев, таких же как ты сограждан единой атлантической империи, готовых за малейший проступок отправить тебя на дно миллионом dislikов, когда профайл законодательно привяжут к его человеческому носителю. Тогда все наконец-то перестанут думать и переживать, заживут счастливо в воссозданном на некогда грешной планете рае.

– Ты под чем сейчас?

– Не суть. В этом мире как таковой живописи и вообще искусства в привычной форме не будет, всем будет страшно малевать что-то, выходящее за рамки твердокаменной посредственности, и вот тогда-то меня и вознесут на вершину их нового Олимпа, как зачинателя величайшей – хотя это как раз мелочи, – окончательной, финальной, итоговой традиции. После меня ничего уже не будет, я гробовщик творчества, его могильщик, только без шекспировской склонности к сентиментальности. Художник должен смотреть вперёд, это все знают, но никто не понимает, что это чёртово будущее совсем не обязательно должно ему при этом нравиться. Думаешь, Гойя так уж восторгался иными своими полотнами? Куда там, но он должен был. И я то же самое. Вдумайся, что значительнее по масштабу: написать Мадонну Литту или взять малярный валик, окунуть в банку с ярко-зелёной мастикой и замазать апогей человеческого величия, превратив в фрагмент забора. То-то же. А у меня за этим забором к тому же миллиарды восторженных почитателей.

– Какой же ты тогда художник, если только заборы красишь?

– Единственный настоящий. Художник – зеркало сущности бытия. Но у всех оно раньше было текущее, отражающее момент, в лучшем случае – исторический период, а моё будет бессмертным. Впрочем, ты как был неисправимо поверхностным, так и остался. Не взыщи, но сомневаюсь, что тебе у нас понравится, – закончил он краткий курс посвящения.

Слава оказался прав, но всего удивительнее было то, что его штампованные люди-фигуры и мировоззрение в целом являли собой пример наименьшего отклонения от нормы. Публика подобралась с воображением; один творец, например, рисовал исключительно ежей. «Свёрнутый в клубок ёж внешне копирует строение атома, то есть повторяет также устройство планетарное, а, следовательно, и Вселенной. Это уникальный инструмент восприятия мира посредством холста». Давая простор фантазии, любитель ежей строил из их кластеров всё, не исключая пейзажей, детально прорисовывая каждого и следя, чтобы все они были уникальными, хотя бы какой-нибудь холм и состоял из целой сотни. Трагедия подкралась незаметно, когда, поддавшись соблазну реализма, он изобразил одного их них в обычном состоянии, то есть невинно ползущим в поисках грибов, яблок и прочей снеди, которую, если верить иллюстрированным детским сказкам, так удобно водрузить на спину. Программа дала решительный сбой, атомическое строение рухнуло в бездну аморфности, куда за ним вскоре последовало и психическое состояние автора. Употребив тройную дозу соответствующего моменту препарата, тот искромсал кухонным ножом все полотна и выбросился из окна – к счастью, лишь первого этажа. В итоге, приземлившись существенно раньше ожидаемого, облепив телом бордюр, отчаянно сопротивлялся подоспевшим фельдшерам «скорой», брыкался и кричал: «Оставьте меня, я уже дома».

Митя удовлетворённо потёр руки; иногда ему безотчётно хотелось называть себя так. Начало поисков Игорем призвания ему понравилось, хотя эпизод с живописцем был выдуман лишь отчасти. Слава действительно существовал, и также в роли однокурсника – только уже Димы, равно как и оригинальная теория будущего человечества. Фантазия, впрочем, не брезгует и реальными эпизодами, если те гармонично ложатся в структуру повествования и вызывают требуемые фрагментом эмоции.

Для полноты картины предстояло худо-бедно перебрать ещё хотя бы с десяток увлечений, и Дима вновь погрузился в мечтания. Красавец-мужчина вроде Игоря, очевидно, не мог обойти вниманием спорт, но прежде стоило покончить с духовностью. Поэзии, в лице безнадёжно старой, но бескомпромиссно бодрой старухи, помнившей и чуть только лично не переспавшей с немногими уцелевшими к концу сороковых предводителями Серебряного века, почти удалось поглотить его жаждущую новых впечатлений натуру. Эту Пиковую Даму – Митя разумел понятие «век» дословно и потому логично предположил, что, раз тот окончился в двадцатых, значит, и начаться должен был сто лет назад, а, следовательно, с Блоком и Мандельштамом соседствовали Пушкин и Лермонтов, – звали Дульсинея Оскаровна Штамм, что также являлось бессовестным плагиатом. Сие благозвучное фио-прозвище придумал в седьмом классе их учительнице литературы признанный оригинал Мишка Антонов, умница и полиглот, ходивший на все уроки с одной-единственной девяностостраничной тетрадкой и заслуживший по этому поводу лютую ненависть всех старорежимных, иначе говоря – ностальгирующих по совдеповской серости – выражение всё того же Мишани, педагогов. К числу последних относились также химичка, физрук и географ, но наиболее зрелищная битва всегда разыгрывалась под чередой портретов классиков от русской словесности.

Дульсинея, в простонародье Дунька-ЛИТО, эрудита-выскочку ненавидела, тем более что за свою карьеру успешно сломала, пережевала и выплюнула с дюжину подобных интеллектуалов, а одного даже смогла упрятать в колонию для несовершеннолетних. Времена, однако, поменялись, и собственное, а особенно отличное от ещё вчера обязательных догматов, мнение вдруг сделалось признаком ума и яркой индивидуальности, вместо того, чтобы обеспечивать носителю кучу неприятностей. В этом таилась известная несправедливость, ведь если раньше, когда за подобную смелость приходилось платить, на неё отчаивались немногие действительно решительные, то в начальный период буйства демократии то же самое, став исключительно почётным, тут же породило целый ворох оригиналов от двенадцати лет и выше. На конъюнктурщиков, впрочем, Марианна Викторовна, так её звали по паспорту, внимания особо не обращала, чутьём опытного педагога понимая, что те лишь следуют изменчивой моде. Зато идейных, а выродок Антонов был явно из таковых, поклялась давить до последнего вздоха – предпочтительнее, конечно, врага, но и самопожертвованию нашлось бы достойное место: то была железная коммунистка с принципами, которая неожиданное крушение любимой страны рассматривала как личное от судьбы оскорбление. Противостояние административного ресурса системы образования и жаждущей признания юности продолжалось долгие два года, пока на смену ярой сталинистке, а любовью своей к Иосифу Виссарионовичу она всегда и шумно гордилась, не пришёл демагог-демократ из нового поколения, обожавший своих хамоватых воспитанников и позволявший им писать в сочинениях такое, за что в благодатные времена культа личности и школьнику можно было запросто схлопотать внушительный срок. Устои рушились, опьянённая свободой учительская братия подталкивала сама себя в бездну, полагая отыскать там на дне нечто такое, с чем действительно жить станет несравненно легче и веселее. Капиталистическая пропаганда, однако, на поверку оказалась ещё более циничной, чем тоталитарная машина прошлого, и в несколько лет авторитет педагога упал столь низко, что преподавать стало невозможно, и Марианна, былая гроза родительских комитетов, превратилась в типичную озлобленную от одиночества пенсионерку. В школе она не появилась больше ни разу, напоследок прокляв на педсовете новые порядки, которые рано или поздно превратят лучшую в мире систему среднего образования в пачку американских тестов на дебильность – сие пророчество благополучно сбылось уже через десять лет.

Хотя он и использовал её шутливое прозвище, Диме она всегда втайне нравилась. Втайне, потому что открыто пойти наперекор мнению класса было чревато ярлыком изгоя, но переубедить себя он так и не смог. Тяготея к вещам ясным и очевидным, Митя всякую полемику с преподавателем осуждал, находя в ней мало пользы, в сравнении с негативным эффектом прививки чрезмерной свободы. В жизни куда как полезнее уметь отстаивать свою точку зрения, не вступая в открытый конфликт, особенно с тем, кто сильнее. Последовательно, но мягко продвигать собственные взгляды, завоёвывая очки доверия властьимущих, незаметно устанавливать нужный порядок вещей, вместо того чтобы бросаться на каждую встретившуюся амбразуру. Одноклассник Мишка был светлая голова, но разбазарил всё в бесчисленных попытках доказать кому-то право на собственное мнение. Ему почему-то казалось неестественным, чтобы это мнение совпадало с позицией большинства или содержимым учебника, а потому борьба не утихала ни на минуту, поглощая весьма ограниченные, как позже выяснилось, резервы молодого организма. К тому же, юное дарование полагало достойным сражаться лишь с тем, кто в школьной иерархии находится существенно выше старшеклассника с амбициями, и в результате на момент выпуска имел в заклятых врагах половину учителей, трёх завучей и директора лично. Что закономерно обеспечило ему посредственный аттестат, провал на вступительных экзаменах и вечный страх быть пойманным вездесущими посланцами военкомата. В тот период они с Митей даже сблизились, поскольку отставной эрудит превратился в неисправимого домоседа, боялся выйти даже в магазин, неделями просиживая за компьютерными играми, а никто другой из бывших одноклассников навещать столь откровенного неудачника не спешил. Миша превратился в одного из бесчисленных поклонников прошлого, возлагающих все надежды исключительно на будущее. То вспоминал былые победы и триумфы, которыми старался заполнить безрадостное настоящее, то делился масштабными планами кругосветного путешествия по достижении двадцати семи, и так порой бывал жалок, что хотелось убежать или спрятаться, лишь бы отгородиться от проникавшего, казалось, в самое сердце отчаяния.

Одно только воспоминание об этом нагоняло тоску. Приятную фантазию вновь заслонила грубая действительность. Следственный изолятор, в отличие от тюрьмы, не даёт чувства определённости: будущее туманно, но при том почти гарантировано печально, и это подвешенное состояние мучило Диму более всего. Получив срок, можно начать отсчитывать дни, часы и даже минуты, строить планы на то благодатное время, когда снова окажешься свободным, грезить о досрочном освобождении и мечтать, как станешь ценить каждое, буквально каждое мгновение, лишь только серые стены отступят. Навсегда, ибо всякий клянётся себе никогда снова не переступить порог узилища, стать тише воды и ниже травы, лишь бы только не вернуться сюда. Конечно, есть целая каста профессиональных сидельцев, для которых тюрьма и есть дом, единственно разумный мир с интуитивно понятными законами. Их принято громогласно презирать, а про себя бояться, забывая, что всякая доля – это, в большинстве случаев, всё же предмет осознанного выбора, и тюрьма для одних – тот же очаг душевного спокойствия и здравого смысла, что для других монастырь или далёкий тропический край вечного безделья.

Не без труда вернувшись к Игорю, Митя продолжил знакомство своего героя с миром поэзии. Дульсинея Оскаровна, хотя и боготворила великих сочинителей начала двадцатого века, не чуралась и новизны, а потому чтения на даче в Новопеределкино устраивались регулярно. Современные поэты её, по большей части, ужасали, особенно когда приходилось слышать какую-нибудь совсем уж неуместную, выуженную в Интернете рифму вроде «пииты-космополиты», но старость заставляла быть менее избирательной. В своё время подобных рифмоплётов не пустили бы дальше прихожей, теперь же кроме них желающих посетить живую легенду не находилось, и гостиная сотрясалась от басовитых раскатов. В моду вошли две манеры чтения: почти что крик, срывающийся на восторженный, будто предсмертный, вопль, и наоборот, монотонный, что твой речитатив, едва слышный бубнёж себе под нос. Оба варианта вызывали у покровительницы талантов крупные слёзы, что юные и не очень дарования с радостью принимали за дань восхищения мастерством лучших представителей нации. Которая стремительно вырождалась, и собранный под одной крышей ценнейший генофонд с радостью помог бы Родине обрести второе дыхание, но желающих прильнуть к источнику или хотя бы просто раздвинуть ноги отчего-то не находилось. Была парочка своих, тучных плохо одетых поэтесс, всерьёз полагавших себя наследницами и продолжательницами дела Ахматовой и Цветаевой, да так рьяно им подражавших, что практиковали даже однополую любовь, но повелителям слова хотелось видеть в глазах подруг восхищение, а где его найдёшь у коллеги по перу. Диму наняли для небольшого ремонта в одной из комнат – оштукатурить стены с потолком да поклеить обои, и несколько вечеров подряд он был свидетелем бесчисленных триумфов, аплодисментов и донельзя интеллектуальных разговоров.

– Представьте, господа, – они все называли друг друга исключительно так, – вчера в трамвае наблюдал умилительнейшую сцену. Некий пролетарий, употребив много более, чем мог вынести его исстрадавшийся вестибулярный аппарат, облевав предварительно пол, не удержавшись, сел в собственную лужу. – Глаза слушателей уже горели в предвкушении элегантной развязки. – Нисколько, тем не менее, не смутившись, обратился ко всем присутствовавшим с деликатнейшей просьбой посодействовать в возврате, так сказать, в первобытное состояние, иначе говоря – испросил, не найдётся ли желающих поднять в буквальном смысле оступившегося снова на ноги. Таковых, по причинам слишком очевидным, среди пассажиров не обнаружилось, и тогда пострадавший, в приступе самого праведного гнева, оскорблённый, так сказать, до глубины истосковавшейся по доброте души, прокричал на весь салон: «Проклинаю вас, свиньи, за нежелание помочь ближнему». Нет, вы оцените апломб, – стараясь перекричать смеющихся, продолжал рассказчик, – тут не просто обида, здесь налицо сознание случившейся несправедливости, чуть ли не боль за отечество, в котором не осталось более места для взаимопомощи и иных воистину человеческих чувств.

– Так что же, Антуан, – вмешался стоявший справа великан с массивным, обтянутым застиранной футболкой животом, – помогли ему сограждане? Или, может, вы сами проявили сознательность, не дали пасть ещё ниже русскому нашему работяге?

– Я, честно признаться, всё же предпочёл воздержаться, – под общий одобрительный смех ответил поэт Антуан Безродный, он же Антон Дудкин. – Классовое чутьё, знаете ли, взыграло, – новый взрыв хохота. – Ну не могу я иметь дело с рабочей костью, это наводит меня на размышления о нашем бесславном прошлом и столь же противоречивом будущем. Эти люди, боже, это же собрание всех наших пороков: хамство, безудержное пьянство, мздоимство. Но притом – какая претенциозность.

– Аккуратнее, мои дорогие, – безуспешно пытаясь добавить голосу кокетства, вмешалась одна из дам-сочинительниц, – за вон той дверью один из их представителей как раз сейчас что-то выделывает. Или отделывает – я в этом, по счастью, не сильна.

– Тем полезнее ему будет узнать кое-что. А будет нужно, – великан поднял кулак вверх, – объясним подоходчивее.

Поневоле опытный в уличных драках Митя запросто мог тогда уложить чересчур самоуверенного толстяка одним быстрым ударом в челюсть, на то была даже в своё время поговорка: «Большой шкаф громко падает», но жалко было терять хороший заказ, да и какой-либо злобы или хотя бы досады раздухарившиеся поэты в нём не вызывали – хай себе куражатся, у него своих дел навалом, не хватало ещё заниматься чьим-то образованием. Возможно, где-то в России и существовала более достойная публика, имевшая право называться интеллигенцией, но они не заказали ему стяжку пола или установку батарей, а потому тот единственный опыт лёг в основу представления о претендующей называться лучшей части общества. Зато теперь он мог поместить туда Игоря, чтобы поставить жирную точку в сумбурных попытках приобщиться духовности.