Читать книгу Русский Колокол. Журнал волевой идеи (сборник) - Иван Ильин - Страница 71

Среди многих легенд о неукротимом Роланде[96] есть одна, исполненная глубокого смысла и символического содержания. Ее фабула такова.

Однажды друзья рассказали Роланду, что где-то, неподалеку, посреди глубокого озера, на пустынном острове – возвышается мрачный, неприступный замок, а в нем живет злой, старый волшебник. Еще никому не удавалось проникнуть внутрь замка, ибо волшебник убивал своих врагов на расстоянии – чем-то невидимым: блеснет огонь, грянет гром и нападающий падает пораженным.

Не задумываясь, Роланд решил, что он должен сразиться со злодеем и избавить от него мир. Он находит озеро, садится в лодку и бесстрашно едет один к чуть виднеющейся с берега громаде замка, как бы поднимающейся прямо из воды. И вот, когда он был уже совсем близко и все кругом было так тихо, что казалось, будто замок необитаем и как бы умер, – вдруг блеснул огонь, что-то загремело и ударило в воду рядом с лодкой… Еще и еще раз… Но чудом невредимый, рыцарь с одним мечом в руках добрался до острова, ворвался в замок и убил волшебника: маленького, тщедушного старика. А на полу, рядом с ним, он нашел его таинственное, злое оружие… Это была какая-то странная палка, с механизмом посредине, кончавшаяся длинной железной трубкой. Роланд взял его с собой, отъехал на самое глубокое место, с презрением разломал это подлое оружие на куски и выбросил в воду.

Но, совершив свой подвиг, Роланд в первый раз в жизни почувствовал, что победа не дала ему радости. Глубокая тоска охватила его душу.

– Вот, – думал он, – я убил этого гнусного старика и уничтожил его злое дело; но я не спас этим мир от коварства и хитрости. Наступит когда-нибудь время, когда кто-нибудь другой придумает такое же оружие и когда каждый сможет его иметь. И это будет означать, что пришла смерть рыцарству. Ибо если каждый, самый ничтожный и робкий, прячась, не в открытом и честном бою, не осмеливаясь даже подойти к своему врагу, сможет поразить издалека самого храброго и самого сильного, – рыцарство умрет: это будет днем смерти героизма и доблести, мужества и отваги. Это будет означать, что миром начнут править не самые прямые, благородные и доблестные, а самые коварные, расчетливые и хитрые…

Таково содержание этого прекрасного, пророческого рассказа.

Меня не смущает наивность этой легенды. Она придает ей только особую прелесть и не мешает ощутить всю глубину ее содержания. Мне не важно сейчас: «прав» ли был храбрый и не мудрствовавший рыцарь? Прав ли он был, думая, что до него миром правила отвага и доблесть, и не ошибался ли он, боясь, что какое бы то ни было изобретение сможет хоть когда-нибудь устранить героизм, сможет потушить извечную и неугасимую человеческую потребность. Мне не это важно. Говоря «по-современному», мы сейчас, пожалуй, даже упрекнули бы Роланда в преувеличенном представлении о значении «материальных факторов». Но за всем этим в легенде остается яркое изображение столкновения двух извечно борющихся начал, двух человеческих типов и психологий; в ней остается и элемент подлинного пророчества. Ибо несомненно, что та эпоха, о которой с таким ужасом, тоской и омерзением, по рассказу легенды, думал Роланд, – уже наступила; в эту эпоху жили наши отцы, а мы сейчас доживаем и изживаем ее…

В чем же выразилась эта новая эпоха и что же изменилось в судьбах героизма?..

– Не в могучем ли и беспредельном росте техники? Но мы-то знаем теперь, что «с появлением ружья» – героизм не умер; что вообще нельзя материально умертвить того, что бессмертно… и что с новыми техническими достижениями люди лишь углубляют, разнообразят и расширяют способы проявления извечной человеческой потребности и страсти, – виды человеческого героизма…

Может быть, иные, новые условия жизни (социально-экономический фактор) породили иные нравы, иные потребности, в результате которых умер герой и родился новый «средний человек»? Да, конечно, душа каждой эпохи неотрываема от ее тела. Но мы как раз отрицаем неизбывную зависимость человеческого духа от его тела и от социального фактора…

Или, быть может, все сводится к тому «движению» в бесконечном «историческом пространстве», которое даже движением может быть названо лишь в смысле смены поколений и которое почему-то называют «прогрессом»? Но я думаю, что историческое «движение» совсем не есть еще тем самым движением вперед и что не всякое развитие есть уже прогресс. Мне чужд этот наивный позитивистический мистицизм, эта «религия» самодовлеющего «движения» или «прогресса».

И именно поэтому я думаю, что объективная историческая справедливость легенды заключается не в том, что «героизм умер», а в том, что он угашался и погашался теми идеями, которые господствовали в изживаемую нами эпоху. Идеи вообще имеют свою жизнь и свое движение; они не зависят в конечном счете ни от технически-материальных, ни от социальных факторов; они не зависят и от мнимо новых и мнимо «прогрессивных» условий жизни. Они изживаются и теряют свою жизненную силу.

И вот, господствовавшие идеи ныне уже уходящей эпохи – в своих умыслах и намерениях «отменяли» героизм, или в лучшем случае «устраняли» и отстраняли его за ненадобностью. А люди этой эпохи, те, которые эти идеи восприняли, «растленные» этими идеями, всеми силами психически отталкивались от героизма. Закоренелые и верные сторонники этих идей, пропитавшие ими свои вкусы, навыки и эмоции, не могли не ощущать героизм, как пережиток старого, в лучшем случае наивного и «глуповатого» времени; в худшем случае они относили некоторые проявления его прямо к эпохе господства грубой силы; это еще ничего, если они считали его только смешным («ридикюль»), чаще – варварским, низменным, не «прогрессивным», признавая и «легализуя» лишь некоторые его формы, не понимая, что стихия его всегда и во всем едина; – ибо, конечно, Роланд и Галилей, Колумб и Гус, и все те бесчисленные «маленькие герои», творцы жизни на всех ее путях и во всех ее областях, – суть братья по духу. И если, в изживаемую нами эпоху, одни из них признавались, а другие отрицались, то это показывает только, что признавалась не стихия героизма, а лишь та (своя) область, в которой данный человек действовал, хотя бы и героически. Это показывает, что самого героизма, как верного жизненного метода, как нормального творческого начала, – не воспринимали, отрицали его, чурались. Но о каких же именно идеях идет речь? Культ большинства, поиски «среднего арифметического», неизбежное стремление все снизить, а иногда и срезать возвышающиеся над толпой головы, тяга к срединности, страсть уравнительства, «сладострастие уравнения», – таков тот еще недавно безраздельно господствовавший комплекс идей и чувствований, из-под власти которого мы только еще начинаем высвобождаться[97].

Культ и пафос героизма предельно эти идеи исключают. Они абсолютно с ними несоединимы и даже прямо им противоположны. Культ героизма есть культ исключительной личности; тем самым он утверждает неравенство как некую неизбывную стихию жизни, как суровый и жестокий закон самой жизни, как источник творчества и движения. Неравенство есть предпосылка героизма. Более того: если так обстоит в логической плоскости, то еще разительнее психологическое взаимоотталкивание между культом невыделяющегося и пафосом выдающегося.

Представим себе на минуту, что тот пресный «земной рай», тот «истинный прогресс», неосуществимыми идеями осуществления которого бредят «властители века сего», – когда-нибудь наступит… В этом мире, представляющем из себя комбинацию серого острога с прекраснодушно-слащавой сектантской молельней, – не оказался ли бы герой в положении Потока-богатыря, попавшего в анатомический театр (см. у графа А. К. Толстого)? Но и более того, – герой был бы помехой, врагом этого «рая», ибо он, даже не борясь с ним, одним своим присутствием – опрокидывал бы его. В этом раю герой, наверное, был бы объявлен «врагом народа» и «социально опасным элементом»…

Последовательное, до конца додуманное философское оправдание и приятие героизма как одного из необходимых элементов подлинной и живой жизни есть признание и приятие неравенства. И еще более, – это есть признание того, что мир лежит во зле, которое неустранимо никаким «общественным договором», или «истинным прогрессом», или «декларацией Вильсона»[98], во зле, борьба с которым требует непрерывного индивидуального подвига…

Все, чему «хозяева положения», «люди века сего» настойчиво учат доверчивые массы и низы народа, есть призыв к умерщвлению героя. Ибо они говорят народу, что он сам может и должен устраивать свою судьбу; они прививают ему вредные и усыпительные грезы «ни-в-ком-ненуждаемости», самонадеянной горделивости и всяческого «анти-водительства». Они говорят ему неправду о мире и жизни, неправду о законах, управляющих жизнью обществ.

«Тебе не нужны вожди, тебе не нужны герои! Ни за кем не иди! Веди и приказывай сам! Ты – хозяин, а мы твои слуги!..»

А с этим неизбежно связано и отвращение народного взора от неба…

Так некогда аргументировал Бебель свою социальную утопию – стихами Гейне.

В каждом народе всегда есть элемент «детства» и святой детскости, – грубого, жестокого, наивного, но доверчивого и ищущего. И эту его тягу ввысь и вверх, все его неизбывные тяготы и бремена, и поиски того, кто бы вывел его из них, повел и помог, – они пытаются заместить самодовольством «сладкого горошка» и культивированием его собственных слабостей и пороков.

Образно выражаясь, можно сказать, что на окна его дома, в которые народ может видеть небо, они вешают зеркала, в которые он не должен видеть ничего, кроме самого себя…

Героя, подвижника, личным напряжением и усилием ведущего и спасающего народ, всегда вдохновленного идеей жертвы и служения, – они всегда старались оттеснить и заслонить, или в лучшем случае «ощипать». Для себя же они придумали звание «народных слуг» и «исполнителей его воли». И как часто здесь совершается тот самый обман, который произошел в известной, поистине символической сказке Пушкина о «работнике Балде»: ибо они нередко «служат» народу так же, как Балда «пронес» лошадь… сев на нее верхом…

Средний человек, если он утверждает свою «среднесть» как ценную и должную, – не может не бояться и не ненавидеть героя. Для людей с бедной эстетикой и с обильной завистью – герой есть конкурент, помеха и «затмитель»: из-за него можно остаться незамеченным и забытым. Средний человек, которому его собственная бескрасочность не внушает естественного чувства скромности, а «носится» им, как некий единственно приличный современный мундир и даже, как некое идейное знамя, должен чувствовать себя в присутствии героя примерно так, как почувствовали себя два полячка после появления в «Мокром» Дмитрия Карамазова: не у дел!…

Нужны ли республике герои? Французская революция, умертвившая короля, королеву и королевство (правда, чтобы создать вскоре империю!), быть может, впервые за все исторически обозримое время создавшая идейно насыщенную и напоенную духом республиканизма – республику, – та поначалу думала даже, что «республика не нуждается» и «в ученых». Это, конечно, было «некоторое» преувеличение. Но что господствующие идеи современности учат и убеждают, что республика не нуждается в героях – это несомненно; они могли бы свободно сказать толпе, что герой – «герой не ее романа…».

Если человек хочет узнать, с кем он имеет дело и даже познать себя, кто он сам, то самым верным способом является осознать и прочувствовать, не что он думает и говорит, а к чему его тянет, что его привлекает и притягивает к себе, что он считает красивым, какова его «эстетика». И вот как раз эстетика подлинного героизма прямо противоположна эстетике «героя современности». К чему копья и шлемы, когда есть векселя и биржа? К чему Наполеон и Великая Армия, когда есть Вильсоны, 11 пунктов[99] и Лига Наций?!

Так называемая «передовая демократия Европы» ведет сейчас последовательную и упорную борьбу с «военной психологией». Но в чем существо этой борьбы? Есть ли это только борьба за мирный труд, борьба против страшного и кровавого времени, против нового возможного кровопролития, материального разорения, социальных взрывов и культурного оскудения. Если бы мы вообразили, что этот разумный и законный мотив является единственным, – мы бы глубоко ошиблись. Может быть, в гораздо большей степени это есть попытка со стороны довоенных людей произвести некую духовную и идейную реставрацию; ибо это есть борьба против всего того, что рождено во время войны и благодаря ей; это есть борьба светской и обесцерковленной Франции с тою Францией, которая пошла во время войны в храмы, фигурально выражаясь, это есть борьба «Комбов»[100] с «Фошами»[101]. И если современная Франция по-прежнему празднует, как национальный (?!) праздник, 14 июля, то война, быть может, уже возродила и оживила подлинно-национальный образ Жанны д’Арк, – образ не разделения, а единства, образ национального освобождения, а не образ взятия пустой Бастилии…

Я мог бы выразить это по-русски именами Златовратского[102] и Гумилева[103], – не давая какого-либо догматического изложения сущности героизма. Ибо «смазать» противоположность этих человеческих образов невозможно: между ними надо выбирать. Кто теперь читает Златовратского и не знает Гумилева? Но этот вопрос неизбежно вызывает другой, общий: всегда ли живой ткани народной духовной жизни соответствуют те идеи, которые почитаются данной эпохой и входят в ее канон?.. – Можно ответить: почти никогда! Ибо жизнь движется быстрее; идеи консервативнее, чем действительность. Тот, в сущности, довоенный, «антигероический» канон, по-видимому, все еще является официальной «религией»; и в то же время довоенным жрецам уже приходится реставрировать его с огромными усилиями. Он уже не соответствует духу новой современности, он высвобождается из-под него, подобно тому, как живая ткань тела заставляет медленно отсыхать покрывающий ее струп. Ибо дух современности, имея опыт великой войны, не приемлет довоенного «канона», он уже напитан иным пафосом.

Война – это не только бич человечества, наряду с гладом, мором и землетрясением; но это есть то время, когда меркнут «Блоки» и расцветают «Гумилевы»; когда господином положения становится не Парис, а Гектор… Это не только господство грубой силы и злобы, время, когда замолкает поэт и ученый, артист и художник; но это также и время, когда рождается доблесть и мужество, отвага и честь, любовь и самоотверженность; – время появления новых людей с новой психологией, тех, кто привык быть хозяином своей жизни и смерти, – «Для кого не страшны ураганы,/ Кто изведал мальстремы и мель…» – время, когда рождаются герои.

Я хотел бы быть до конца понятым. Все здесь высказанное не есть только личное измышление. Я готов утверждать, что так же думают и чувствуют многие и многие, даже безотносительно к странам и национальностям, особенно люди известного поколения: и мои сверстники, и люди моложе меня. В этом смысле все изложенное есть как бы и некое свидетельское показание. Иллюстрируя это русскими примерами и образами, можно сказать, что люди этого поколения, искренно отдавая должное образу честного и либерального председателя земской управы, весь пафос которого исчерпывался «аптечками и библиотечками», впервые нашли, поняли и до конца возлюбили образ рядового Архипа Осипова, во всей его патриотической красоте и простоте…

Когда волей истории они, молодыми студентами, или даже юными мальчиками, вошли в казарму, через которую (хвала Богу!) почти все они прошли, – они с удивлением увидали на ее стенах ряд (пусть и лубочных!) картин героического и патриотического содержания. Это было для большинства из них ново… И они прежде всего не могли не задуматься над тем, почему в кабинете их отца висел портрет какого-то господина с бородой, росшей откуда-то из шеи, и почему там не было ни одного из тех, которые висели в казарме, которые говорили о чем-то новом и совсем другом…

В своем подавляющем большинстве люди этих поколений дошли до своего мировоззрения и до своей «эстетики», увы, без помощи предыдущего поколения, дошли самостоятельно, сами; они – самоучки. В этом, может быть, и их слабость; но отсюда, как всегда это бывает, и твердость их убеждения.

Все мною сказанное здесь по своим целям не есть скрытая «филиппика» против ортодоксальных идей демократии или завуалированное опорочение республики как формы правления – во что бы то ни стало… Но дух, «религия» демократизма и республиканизма – мне действительно глубоко чужды; и притом именно потому, что я воспринимаю этот дух, как отвращающий взор человека от Бога на небе и от героя на земле. Я знаю, однако, что среди республиканцев и демократов есть люди, не считающие это ни для себя, ни вообще обязательным. Тем лучше… Моя борьба «не против плоти и крови». Я не сектант. Я сам измеряю те или иные формы только их большей или меньшей способностью вмещать в себя – дух героизма, социально облагораживающего и заразительно возвышающего, дух национального горения, безраздельный пафос Родины, пафос долга и жертвы, водительства и служения. Люди, единожды ощутившие их и возлюбившие, – до конца дней своих им обречены.

При решении вопроса о форме правления, конечно, огромную роль играют традиции и то или иное отношение к своему историческому прошлому. Но мне думается, что для России вопрос стоит глубже. В тот момент, когда с нее спадет, вернее, будет снята интернациональная кора, – это есть первая и ничем не заменимая задача, – встанет вопрос не о форме правления, а о том, чтобы эта форма была наполнена и напоена творческим и творчески-патриотическим содержанием.

Волевая личность, годная и лично-ответственная, способная увлекать и вести, водительствовать и служить, подчинять и жертвовать, все требовать, но и все отдавать – должна быть восстановлена в своих правах. Россия и не освободится и не возродится без героев! Герои нужны ей и для освобождения и для восстановления!

Героизм должен быть введен в государство как некое творческое и животворное начало.

Н. А. Цуриков[104]