Читать книгу Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 11

– 1 —

После генеральной репетиции «Пражской симфонии» Моцарт заскочил пообедать в Новый трактир. В последнее время он полюбил туда захаживать: и графа Туна можно не беспокоить, да и от театра недалеко. Всю дорогу он тихонько напевал. Оркестр замечательный. Каждая нота на своём месте, ни одна не пропала. Музыканты играют с таким энтузиазмом, какого Моцарт ещё не встречал. Играют как влюблённые.

Влюблённые в музыку, премьера которой на днях состоится в Праге, её прозвали уже «Пражской симфонией». Кухарж и Стробах, наблюдая за Моцартом, сияли от радости. Ведь его похвала оркестру относилась и к ним, представлявшим душу коллектива.

Лица музыкантов выглядели по-настоящему счастливыми. Они работали с Моцартом в идеальной гармонии. Не было никаких особых замечаний. Всё чувствовали, понимали малейшее движение его длинных чутких пальцев. Он словно прикасался к их инструментам, которые они прижимали к груди или к губам как своих возлюбленных. И зазвучала «Пражская симфония» солнечно и радостно.

Пока Моцарт шёл от театра к Целетной улице, он снова «проживал» свою симфонию. Возбуждённый, вошёл в трактир, поискал свободный столик, чтобы снова, шаг за шагом, вспоминать ту великолепную репетицию. Полнейшее понимание музыкантами его произведения вызывало у него безграничное удовольствие.

Он сел в уголок к окну, чтобы смотреть на улицу, будучи самому незаметным, лишь кивнул головой на вопрос, будет ли обедать, и рассеянно жевал кусочек хлеба, ожидая, пока девушка принесёт ему суп. И снова покачивал удовлетворённо головой, вспоминая безупречную ансамблевую сыгранность чешских музыкантов из театрального оркестра. И ведь каждый из них виртуозно владел своим инструментом!

Склонившись над тарелкой, он не обратил внимания, как в трактир вошёл маленький человечек с арфой. Веселыми звуками, чистыми и ясными, заиграл инструмент. Фигарова ария «Non piu andrai…».

Моцарт как раз только что разрезал мясо, но после нескольких тактов отложил вилку и повернулся к белой изразцовой печи с ангелочками, возле которой расположился окоченевший мужичок со своей арфой и трогал её струны с искренним чувством.

Ничего подобного у бродячих музыкантов, рассеянных по Праге в неисчислимом количестве, Моцарт не встречал. Голубые глаза арфиста смотрели вдаль, он был погружён в музыку с полной душевной отдачей, Моцарт прекратил есть и стал слушать.

Боже мой, да это настоящая музыка! Этот человек играет так искренне, как птица поёт! Доиграв арию из «Фигаро», музыкант низко поклонился, и после минуты размышления его разогретые пальцы заколдовали над вариациями на ту же тему.

Похоже – цветущая липа зашелестела под жужжание пчёл, так красиво хлынули звуки из его старой арфы. Её золотое покрытие было довольно сильно потёрто, чем напоминало о том, что этот королевский инструмент несёт в себе тысячелетнюю культуру, и волшебство начинает действовать тотчас, как только к струнам прикоснётся рука мастера.

Моцарт был в восхищении. Такого бродячего музыканта ему ещё не приходилось слушать. Невольно он встал и приблизился к увлечённому арфисту. Тот его не видел, так как его голубые глаза смотрели куда-то вдаль и были полны радостного света, чем Моцарт был сильно растроган. Мужичок ещё играл, когда Моцарт остановился возле него.

Но вот арфа замолчала. Между Моцартом и арфистом ещё вздрагивали последние волшебные звуки, с кухни доносилось звяканье тарелок и звон вилок, когда бледная рука автора «Фигаро» легла на ссутулившееся плечо удивлённого музыканта.

«Спасибо вам. Меня зовут Моцарт»

Руки арфиста упали на колени. С восторгом смотрел он как школьник на маэстро, которым восхищалась вся Прага. Оробевшие глаза возвратились из своего «далёка» полные изумления и божественного смирения. Он не мог поверить, что ему подана рука, написавшая «Фигаро».

Это ему-то, бродяге, который ходит от трактира к трактиру, играет во дворах и подворотнях, просто везде, где есть люди. Для потехи. Он и не вспоминал уже, что музыка рождена, чтобы делать жизнь прекраснее, и когда ему никто не подавал и гроша за игру, и когда его выступление частенько обрывали, чтобы шёл со своим «номером» подальше.

– 2 —

Посетители трактира начали поглядывать на странную парочку у камина, но Моцарт не видел и не слышал ничего вокруг, кроме арфиста, так сильно тот увлёк его.

«Смогли бы вы сделать вариации на тему, которую я сейчас сыграю вам на клавире?»

Арфист только выдохнул:

«Да, пожалуйста».

«Можете сейчас пойти со мной?»

«Да, пожалуйста».

«А могу я пригласить вас пообедать со мной?»

«Ах, спасибо тысячу раз, да, пожалуйста!»

Моцарт позвал официанта, о чём-то пошептался с ним, затем кивнул арфисту и пошёл в коридор на лестницу, ведущую в гостиничные комнаты. Оглянулся, увидел сутуловатого арфиста, уже распрямившего плечи, шагающего с арфой по лестнице, как престарелый ангел к Отцу небесному.

Была заметна огромная перемена в лице этого богом и судьбой отмеченного мужичка. Душа его пела вместе с арфой. Моцарт подскочил, взялся за инструмент:

«Какой же я рассеянный мальчишка, не помог вам на лестнице, вы позволите?»

Но арфист засопротивлялся и не допустил, чтобы Моцарт стал ему помогать нести его неотлучную арфу. Он вышагивал с ней величаво, его глаза светились особенным просветлённым настроем.

«Кого мне напоминают эти глаза?» – думал Моцарт по пути наверх в гостиничный номер, думал, пока отпирал двери, а когда ещё раз взглянул в глаза старика, понял: «Мысливечек!» Да! Так смотрел вдаль Мысливечек, когда играл ему на клавире свою сонату в солнечной Болоньи!

Арфист вошёл в гостиничный номер как в храм. На цыпочках. Остановился с арфой у дверей и тихонько ожидал. Моцарт взял кресло, поставил посреди комнаты и кивнул ему, дескать, садитесь. Но тот переступал с ноги на ногу, не отваживаясь подойти к креслу.

Тогда Моцарт сам подошёл к музыканту, взял за руку, повёл галантно, как даму, к креслу и ласково усадил своего дрожащего гостя. И при этом всё время вспоминал Мысливечка, благодаря глазам арфиста.

Вспоминал, как Мысливечек рассказывал ему о чешских музыкантах, блуждающих по свету с места на место. Они уходили от домашнего рабства и нищеты в дворянские капеллы и театральные оркестры, где добывали лучший кусок хлеба. И не только Мысливечковы глаза.

То же самое он видел и в глазах других чешских музыкантов, которых встречал в европейских оркестрах. Все они с особенным страстным взглядом прижимали свои инструменты к груди и играли на них поистине всем телом и душой.

Моцарт сел за клавир и, прежде чем опустить руки на клавиши, посмотрел на арфиста, сидящего в кресле. Тот был более похож на духа, нежели на человека, так тихо и сосредоточенно он сидел. Не шевелясь. Лишь свои восхищённые глаза устремил на Моцарта и ждал. Моцарт ласково улыбнулся, взмахнул правой рукой, затем присоединил к ней левую и опустил их на клавиши.

Зазвучала серьёзная тема в d-moll, похожая на балладу из старых, давно ушедших времён: одинокий музыкант идёт по свету со своей песней, чтобы разбудить любовь в зачерствевших сердцах. Моцартовы пальцы играли тему с таким чувством, как только что играл странствующий музыкант, не ведая, кому он играет.

Арфист не отрывал глаз от Моцарта. Вбирал в себя каждый звук, принимал музыку с преданностью, словно получал ангельское послание, которое сможет на своём дальнейшем жизненном пути отдавать людям, если они захотят слушать его и не закроют перед ним двери.

Моцарт играл для арфиста так же, как если бы перед ним сидела императрица Мария Терезия, либо французский король Людовик ХVI. Для них он тоже играл, бывало, темы и к ним тут же вариации.

В данном случае, однако, это не был заказ коронованной особы, зато был дар любви к неизвестному бродяге, который видел в нотах не только музыкальные знаки, но вкладывал в каждую из них кусочек своего горячего сердца. Пусть его слушатель забудет на мгновение ту безжалостную карусель беготни в битве за хлеб.

Моцартова тема была простая и бесхитростная, как старая песня, в ней слышался голос столетий. Глубокие тоны в левой руке напоминали старинный хорал, тёмные шаги веков под тоскливой мелодией правой руки.

Арфист не шевелился, боясь нарушить чудесное звучание малейшим шорохом. Видимо это было для него действительно ангельское послание. Как порой нечто сказанное западает в сердце, так сейчас каждый звук отзывался в его взволнованной душе. Так зерно, летящее из плодородящей руки сеятеля, попадает в разрыхлённую землю и готовит будущий хлеб.

Моцарт закончил. Перевёл взгляд от клавира к арфисту. Да, такого слушателя он ещё не видел. Подобно статуе, не моргая, сидел он со сложенными на коленях руками в этой славной тишине при умолкающих звуках клавира.

Моцарт встал:

«Ну вот, сейчас я вам это запишу».

Как только он произнёс эти слова, арфист, сидя в кресле, дёрнулся, как бы желая выскочить, и, заикаясь, начал говорить:

«Но я…»

В пересохшем горле сломался его голос. Моцарт снова усадил его в кресло:

«Сейчас, я быстренько, раньше, чем нам принесут обед».

Сухие губы арфиста шевелились, он хотел ещё что-то сказать, но когда увидел, как Моцарт решительно опустил перо в чернильницу и начал на колене записывать только что рождённую тему, ему, неизвестному музыканту, посвящённую, он тихо опустил голову, как провинившийся в исповедальне, обречённо собирающий силы перед тяжкой исповедью.

Гусиное перо запело, двигаясь по пергаментной бумаге. Моцарт достал её из кармана своего синего сюртука. Глаза старика понемногу успокоились и, отважившись снова взглянуть на маэстро, стали следить за движением его красивой руки. Она набрасывала ноты на бумагу быстро и уверенно, издалека они выглядели как цветочки, нарисованные весёлыми детишками.

Моцарт дописал, просмотрел ещё разок написанную тему, при этом вдруг весело по-мальчишески засмеялся:

«У меня тут осталось несколько пустых строчек, так я напишу вам ещё одну тему. Оно того стоит. Не придётся вам теперь хромать, каждой руке и каждой ноге достанется работы по-справедливости».

Но только он замолчал, как с удивлением заметил, что арфист в кресле снова удручённо сгорбился и заговорил:

«Но, пожалуйста, я…»

И снова Моцарт прерывает:

«Минуточку терпения, я очень быстро, мы потом посмотрим».

И перо снова запело на колене улыбающегося композитора. Вторая тема родилась и была записана без клавира, прямо на бумаге, тут же после баллады, звуки которой ещё трепетали в воздухе. Эта вторая тема была короче первой, Моцарт, как пчела, жужжал её себе под нос. Вот и последняя ноточка, перо заскрипело, стремительно завершив работу.

Моцарт быстро просмотрел написанные строчки, затем подошёл к растерянному арфисту и протянул ему лист. Но тот опустил глаза к сложенным рукам, а со лба его стекали капли пота. Рук он не разомкнул. Моцарт был изумлён. Что случилось?

Он дружелюбно положил руку на голову старика, посмотрел ему прямо в лицо:

«Что с вами происходит?»

Глаза бедняги заморгали, прищурились, и неуверенным ломающимся голосом с детской покорностью он проговорил:

«Не сердитесь, маэстро, пожалуйста, но я не умею читать ноты.…Играю по слуху, простите меня…».

Моцарт прижал голову этого несчастного добряка к своей груди и в мгновение прогнал хмурость с его опечаленного лица:

«Но в этом нет никакого несчастья. Я уж подумал, Бог знает, что с вами случилось! Всё легко поправимо. Я сыграю вам тему ещё раз, и много раз, сколько захотите, и другую тоже, пока не запомните, а потом вы мне сыграете свои вариации. Идёт?»

Арфист встряхнулся, радостно закивал головой, но только собрался ответить, как двери отворились, и в комнату вошли два официанта. Моцарт и не стал дожидаться каких-либо слов от старика с распахнувшейся, было, душой, а быстро указал, чтобы стол придвинули к креслу. Сам же уселся напротив смущённого арфиста, чтобы с ним пообедать, закончить, наконец-то, недавно прерванную трапезу.

– 3 —

Арфист пребывал как во сне. Но чем дальше, тем сильнее удивлялся и наслаждался он заботами хозяина, сердечная гостеприимность и искренний взгляд которого развязали неповоротливый его язык, и уж после нескольких глотков вина он стал рассказывать Моцарту о своей жизни. Вот какова была исповедь бродячего музыканта:

«Нас было семеро детей. Я – старший. Папенька постоянно тяжело болел и лежал. Матушка ходила с арфой, играла и пела. Заработав пару грошей, спешила домой, чтобы приготовить нам еду и поухаживать за больным отцом, который вскоре и умер.

А за ним стали уходить из жизни дети один за другим. Каждому на прощанье играла маменька ту песню, что пела ему, маленькому, в колыбели. А когда её руки и ноги совсем ослабли, начала она меня учить играть на арфе. Чтобы я не пропал на свете. Потому что слабый человек не должен рассчитывать на помощь сильных, они легко о нём забудут, но, по крайней мере, песня хоть немного ему поможет.

Пение и музыка. Матушка говорила: музыка – это дар самого Господа, помни об этом. Посмотри на эту птичку-певунью, в любые морозы и беды она не отчаивается, при встрече со злом только потопает ножками и быстро и весело запрыгает, да и полетит себе, чтобы подкрепиться для дальнейшей жизни.

Так мне говорила матушка, передавая мне арфу, когда я остался один из семи братьев и сестричек, и могилки их давно заросли травой и маргаритками. Теперь у меня есть только арфа, это наследство и завет от моей умершей матери».

Тут голос арфиста сорвался и на мгновение затих. Моцарт смотрел на него и думал про его особенные голубые глаза и про его чудесную трогательную речь. Ведь Мысливечек во время итальянских бесед с Моцартом говорил не на родном языке, но имел в произношении тот особый певучий призвук, как и у Бенды, Гейна, Ваньхала, Йировца, Фиалы – как у всех чешских музыкантов, разлетевшихся по свету как птицы, с которыми Моцарт познакомился во время своих путешествий.

Все они говорили на иностранных языках со своим сладким певучим родным произношением. А самые красивые ноты в голосе появлялись при воспоминаниях о Родине. Арфист был изумлён тем, что делалось в душе Моцарта, и когда маэстро поднял бокал с вином, выпил с ним, налил себе ещё, чтобы подкрепиться в своих размышлениях, и снова выпил до дна.

Затем поставил бокал на стол со вздохом:

«Я испил чашу горечи и бед вот также до дна, не смотря на то, что матушка ничего от меня не скрывала. Она знала, что лучшее приданое для ребёнка – это правда о жизни. И всё это слышала вот эта арфа. Она и есть моя жизнь. Ничего другого нет у меня на этом свете, а если бы не было у меня её, я не хотел бы и жить.

Как начинаю играть, вижу братишек и сестрёнок, танцующих вокруг меня, и матушка с папенькой любуются нами…. Я слежу, чтобы каждая нота была чистой, чтобы не было стыдно. Чистая игра – это как честь, и за этим моя матушка до последней минуты следила. И эту честь мне вместе со своей арфой передала, чтобы моя звезда освещала мой путь, даже когда на небе звёзд нет.

Простите, маэстро, но ещё никто со мной так красиво не трапезничал. Никто не сидел со мной за столом с белой скатертью. Никто мне ни разу не показал, что у него тоже есть душа, а вот вы раскрыли для меня своё золотое сердце. Для меня – неизвестного бродячего музыканта».

У Моцарта не было слов после этой исповеди, он погладил старика по руке, потом подошёл к клавиру и сказал:

«Ещё раз послушайте, чтобы хорошо запомнить, а потом для меня сыграете вы».

Снова арфист напрягся как струна. Какое теперь может быть смущение, какая робость. Он теперь чувствовал, что после своего рассказа ему нельзя подкачать, здесь уже вопрос чести. Безмятежно зазвучала грустная баллада.

– 4 —

Тонкие пальцы Моцартовых рук дотрагивались до белых и чёрных клавиш, словно поглаживали цветы. Тема дозвучала. Арфист не дожидаясь, станет ли Моцарт играть ещё и в третий раз, встал, решительным шагом подошёл к арфе, взял её в руки, как дитя, нежно поставил у кресла и торжественно уселся. По нему было видно, что он готов с честью выполнить задание.

Моцарт остался сидеть возле клавира и смотрел на старания растроганного мужичка, который за короткое время их знакомства так по-разному смог проявить себя. И сейчас, несомненно, собирается показаться с наилучшей своей стороны. Он намерен не ударить в грязь лицом от имени всех чешских бродячих музыкантов. Он должен доказать, что достоин того внимания, что ему оказал маэстро Моцарт.

Арфист прикрыл глаза… Его душа погрузилась туда, в ту грустную мелодию. Тему- балладу, что проиграл ему только что по второму разу Моцарт. Через мгновение он широко открыл свои голубые глаза, и его пальцы дотронулись до струн молчавшей пока арфы, материнского приданого, разрисованного звёздами. И вот, как будто разбудили её волшебной палочкой, зазвучала арфа красивыми, за душу берущими звуками.

Теперь уже Моцарт превратился в статую. Жадно следил он за вдохновенным музыкантом, который играл с таким огнём, каждый звук просто бил ключом из самого сердца, переполненного энтузиазмом, напитавшимся Моцартовой музыкой. Тема закончилась. Мгновение сосредоточенной тишины.

Арфист опустил голову, задумался перед первой вариацией. Затем его голубые глаза засверкали, пальцы заколдовали над старой арфой и зазвучали прекрасные вариации на только что прозвучавшую тему. Тут словно птицы распевали на разные голоса, одна старалась превзойти другую, но все придерживались заданной темы, и каждая вставила своё словечко, и все были услышаны.

За первой вариацией после небольшого вздоха пошла вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая и, наконец, кульминация – седьмая вариация.

Арфа заиграла величавый ликующий гимн, тут уж сам Моцарт встал и подошёл к арфисту, а тот выглядел в своём воодушевлении как пророк, как апостол, возглашающий от лица всех неизвестных чешских музыкантов песнь любви и радости, так как именно ему выпала честь играть перед самим маэстро Моцартом.

Щёки его горели, косичка на затылке раскачивалась в такт с этой могучей заключительной седьмой вариацией, которая совершенно покорила Моцарта, так, что автор «Фигаро» аплодировал от всей души и кричал: «Браво, брависсимо!»

Музыкант растерянно кланялся и благодарил. Ему трудно было найти подходящие слова, он и всегда-то говорил довольно сбивчиво. За него всё сказала его арфа, матушкина арфа. Звёзды, которыми она разрисована, горели, как и глаза её хозяина, а сейчас эти звёзды были ещё и омыты каплями пота, падающего как роса с лица взволнованного бродяги, так славно отстоявшего честь матушкиного завета.

Моцарт горячо пожимал обе его руки, взял с клавира нотный лист и сказал:

«Спрячьте это на память. У вас каждая нота словно записана в душе, но и я запомнил все ваши ноточки, только у вас они в пальцах, а у меня в голове».

С благоговением взял арфист из рук Моцарта лист пергамента, для него это был волшебный лист, пропуск в рай. Старательно спрятал его в пёстрый жилет, застегнул зелёный выцветший сюртук, вытер пот со лба, пригладил волосы на висках и зашептал:

«Благослови вас Господь! Дай вам Бог здоровья, счастья…» Склонился к руке маэстро, порывисто схватил её и с горячностью поцеловал. Моцарт отнял руку и, как он заметил, у чешских музыкантов принято обнимать друг друга при расставании, он прижал арфиста к своей груди и ответил:

«И вам дай Бог здоровья и счастья!»

Арфист поплёлся к дверям, обернулся, ещё раз поклонился до земли, а Моцарт ещё раз пожал обе его руки, при этом вложил в них монету. Арфист шёл по лестнице явно помолодевшим, не чувствуя тяжести своего инструмента. Он спиной ощущал взгляд Моцарта.

Обернулся. Маэстро ещё махал ему рукой на прощанье из открытой двери. Как во сне вышел он с арфой на улицу. Какой-то мальчишка, бегающий в округе, налетел на него с разбегу, отскочил в сторону и начал подпрыгивать вокруг бродяги и дразнить его:

«Гоп-цоп! Гоп-цоп!»

Да! Таким образом мальчишки дразнили арфиста Хёсслера, когда видели его, прихрамывающего с арфой по улице, поспешающего своей каждодневной дорогой за куском хлеба. Косичка на его затылке подпрыгивала, а мальчишки кричали ему вслед: «Гоп-цоп». Так и прозвали старика – Цопанек*. /*Цопанек – Косичка/

Но на этот раз Цопанек не сердился, не отмахивался, как обычно, арфой, но только лишь остановился, поставил арфу, поднял указательный палец и очень важно произнёс:

«Если бы ты знал…».

Мальчишка обомлел. Открыл, было, рот, но арфист, увидев это замечательное оцепенение, снова повторил, грозя пальцем:

«Если бы ты знал… сам пан Моцарт…»

Недоговорил. Равнодушно обошёл паренька, достойно прошествовал по Целетной улице по направлению к Ностицову театру. Не горбился, расправил плечи, вышагивал как юноша. Начиналась метель. Тут арфист почувствовал что-то зажатое в руке, то, что Моцарт вложил ему туда при расставании. Открыл ладонь и увидел дукат.