Читать книгу Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 12

– 1 —

Как говорил сам Моцарт, его жизнь в Праге на мясопусте в том весёлом, сходящем с ума по «Фигаро», январе 1787 года, разве только сам чёрт мог выдержать. Со всех сторон поступали приглашения в гости. Он был, как говорится, нарасхват, его буквально рвали на части.

Всё это происходило благодаря поистине великолепному «Фигаро», который жил теперь вполне самостоятельной жизнью, распевался повсюду, заразил своим звучанием всю Прагу. Моцарт везде с ним встречался, потому, как его там и сям либо напевали, либо насвистывали, либо разыгрывали бродячие музыканты, так, что имя Моцарта в сознании Пражан полностью соединялось с именем Фигаро.

Каждый хочет Моцартом насладиться. Моцарт переходит из одного общественного сборища в другое. Уже от рукопожатий болит рука. Несколько раз удалось ему сбежать с очередного раута с певцами и музыкантами Ностицова театра в трактирчик на Темпловой улице, что в двух шагах от театра.

Тогда в тех театральных разговорах возникло между ним и артистами настоящее взаимопонимание. Рухнули все условности, говорили о своём ремесле. Всевозможные забавные истории так и сыпались одна за другой, кто, где жил, как приходилось играть и петь, с кем и какие приключились истории на сцене и в оркестре.

В таком-то вот братском сближении с артистами Ностицова театра и прошёл тот славный вечер, когда Моцарт сам дирижировал «Фигаро». Вот тогда он и произнёс те памятные слова о том, что его оркестр находится в Праге. Эти слова донёс капельник Стробах. Когда он, взволнованный, допытывался у Моцарта, стоя за кулисой, пока зрительный зал гремел аплодисментами и выкриками «Виват, Моцарт!».

Стробах сжимал обе руки Моцарта:

«Ну, как, маэстро, вы довольны?»

Моцарт в радостном порыве, запыхавшийся и ещё не остывший от Фигаровых мелодий, обнял его и быстро проговорил:

«Слышите, ещё музыка не успела отзвучать на сцене, а люди сходят по ней с ума, слышите, что выделывают? А вы ещё спрашиваете, доволен ли я? Скажу вам кратко и просто: мой оркестр здесь, в Праге».

Эти слова уже ночью разлетелись по пражским трактирам и закусочным, а с утра и по всей Праге. Как же гордо с того дня ходили оркестранты, ну просто с выпяченной грудью, а с ними и все любители музыки! Ведь Моцарт похвалил чешских музыкантов, а из них-то и состоит оркестр Ностицова театра.

Это были так называемые маленькие люди, вокалисты и хористы, перебивавшиеся с хлеба на воду, всё богатство которых заключено в словах «Золото в горле». Потеряв голос после мутации, они тут же берут в руки скрипочки, виолончель, флейты, кларнеты, гобои и продолжают играть с такой же любовью, как прежде пели, потому, что так велит им сердце. Они сыны Чехии, которая всем детям своим с молоком матери дарит музыку и пение.

Моцарт полюбил пражских музыкантов уже на первой репетиции новой симфонии, которую сейчас называют «Пражская». Сразу играли так, будто это произведение они давно знали, каждый такт звучал чисто и красиво, Моцарту и не надо было указывать, что и как он хочет, всё шло само. Но он ожидал настоящего триумфа и сильно волновался за оперу, за «Фигаро».

Здесь есть всё. Здесь всё заметно. Здесь каждая нота важна, и многое зависит от певцов. А эти господа – особы чувствительные, с претензиями, всё им надо подать как на серебряном подносе, да ещё с поклонами да улыбками. Чтобы эти капризули не обиделись! Все знают, примадонны привыкли, чтобы перед ними склонялись и коронованные головы, а не то, что обычный капельник.

Так вот, это был настоящий праздник для оркестра, когда перед ним встал за пульт сам маэстро Моцарт! Все подтянулись. Он поднял руки, дал знак – начали, заиграли. И понеслись вперёд, любо-дорого послушать. С первых нот увертюры всё пошло как по маслу, дальше, дальше, цифра за цифрой. И ведь без репетиций, скажу я вам. То, что Моцарт так долго искал, само свалилось ему с чистого ясного неба.

Он вспоминал потом, как папенька прислал ему письмо в Мюнхен, где ставили его «Идоменея». Как советовал ему охранять хорошее настроение своего оркестра, чтобы почаще хвалил музыкантов и даже слегка льстил им. Отец хорошо знал своего сына, потому и писал ему об этом.

Он знал, как необыкновенно чувствительный слух Амадея заставляет его придираться к каждому исполнителю, как он слышит любой шорох, не относящийся к музыке, как он хмурится при малейшей фальши, слышит её даже при наисильнейшем форте.

И это вовсе не шутки – работать не меньше трёх часов под его руководством в таком напряжении. Много раз писал ему папенька в Мюнхен, что даже прекрасный пианист добивается наилучших результатов, если его хвалят в глаза.

Он работает с наибольшим вниманием и усердием, и эта простая вежливость не стоит труда, всего-то каких-нибудь пару слов… Так писал отец Леопольд сыну в Мюнхен, чтобы смог он пройти со своим первым большим кораблём по бушующему морю между Сциллой и Харибдой.

– 2 —

Пражскому оркестру можно было не льстить. Оркестр сам готов был льстить Моцарту. Не нужно было поднимать артистам дух вежливыми похвалами, они играли вдохновенно, поистине захватывающе. Увлекли и певцов, а это о многом говорит. Ведь итальянские певцы принимали новую оперу Моцарта с некоторыми оговорками, она не соответствовала их вокальной эквилибристике и другим колоратурным привычкам.

При этом они чувствовали, что хотя тут ничего особо нового нет, чем удивлять публику, но стоит лишь начать петь, особенно в ансамблях, как и на сцене и в зале нарастает восторг, который не убывает на протяжении всей «Фигаровой» жизни от первого такта до последнего. Да и утомления такого, собственно говоря, нет, как иногда бывает при исполнении технически-сложных партий.

Моцарт говорил об этом Стробаху как-то в трактире на Темпловой улице:

«Вы были правы, когда сказали, что музыканты готовы начать играть оперу сначала, лишь только отзвучат последние её такты. Я видел это в их глазах, и сам чувствовал то же самое. Я узнал, что такое вдохновение у оркестра и, особенно, у певцов, этих господ-мучителей.

Вам ведь известно, как они воспитаны: «да, да, да», затем долго «нет», и, наконец, снова «да». Всё это зародилось в эпоху знаменитых кастратов, и хотя их славная эра уже прошла, теперь таковы примадонны: склоните головы, и композитор, и оркестр, вы – лошадки, запряжённые в роскошной карете, я восседаю на золотом троне, вы мне только прислуживаете, а ну, алле, вперёд!

Ничего подобного здесь не было. Мне и не надо было ничего говорить, только моргну – руки сдвинуты и поехали. Ангельская поездка без чертовских заворотов. Это мой оркестр, я уже говорил вам тогда за кулисами: мой оркестр здесь, в Праге».

Стробах с Кухаржем переглянулись. Это они воспитали оркестр, слова Моцарта относятся также и к ним. Похвала сильно обрадовала. Моцартов оркестр – кто из музыкантов Европы не пожелал бы стать членом коллектива, лицо которого – Амадей Моцарт, о котором он сказал: Я ваш, вы мои!

В тот вечер весело было в трактире на Темпловой улице. Моцарт ел как волк, заказал себе венский шницель чуть ли не полметра величиной. Сказал, что слышал, здесь он особенный. Так и было.

У него во время еды даже двигались уши, те самые гениальные уши, о которых он сам говорил, что они такие большие, что приходится прятать их под волосами, при этом они всё равно хорошо слышат, причём больше плохого, чем хорошего, так что ему хватило бы и половинок. Чаши звенели, далеко за полночь все сидели, весело болтали.

Забрёл туда и вездесущий Цопанек с арфой, заглянул и дальше не пошёл, когда увидел Моцарта. А тот уже его приветствует, заказывает для него великанский шницель как старому приятелю. Старик уселся в уголок, арфа сбоку, горящие свечи играют тенями от её струн и отражаются в глазах Цопанка при каждом его случайном взгляде на любимца Праги, пана Моцарта.

А на завтра усатый привратник вручил пану капельнику Стробаху письмо:

«По поручению маэстро Моцарта доставил слуга из Тунова дворца».

Стробах с любопытством вскрыл конверт, разломил печать и прочитал.

И тут, в это серое утро, словно луч солнца засиял с полученного письма. Автор «Фигаро» благодарит оперный оркестр и его руководителя Стробаха за безупречное проведение оперы.

«Вашему усердию принадлежит наибольшая часть успеха, которого добилась моя музыка в Праге. Я счастлив», – писал Моцарт, – «что познакомился с пражскими музыкантами, вполне достойными своего земляка, моего дорогого друга Йозефа Мысливечка, уроженца Праги, которого недаром в Италии называли Божественный Чех.

Сердечное Вам спасибо. Вы исполнили мои наивысшие мечты; я Ваш, и я горжусь, что имею такой оркестр в Праге. Хотел бы также выразить всем признательность за любовь, которую встречаю повсюду».

У Стробаха дрожали руки от радостного волнения. Это пишет сам Моцарт ему и оркестру! Привратник смотрит на него с разинутым ртом, не понимая, но чувствуя, что здесь происходит нечто важное, и потому стоит тише воды ниже травы. Пришёл директор Бондини – Стробах немедленно показал ему письмо Моцарта. Вместе они побежали в оркестр, там прочитали его музыкантам. Тишина стояла как в костёле, только глаза у всех светились.

Сам Моцарт нас благодарит! Стробах протянул драгоценный пергамент концертмейстеру, того тут же окружили остальные музыканты, читают и читают, трогают сокровище, стараются запомнить наизусть.

Каждый прочитывает с гордостью и непроизвольно становится по стойке смирно, словно получает награду от генерала. Орден с изображением Моцарта. Он и есть их генерал. С ним были выиграны все сражения. За эти его слова благодарности они пойдут с ним в любой огонь.

Письмо Моцарта было высочайшей наградой для тех простых, неизвестных, скрытых от публики, артистов, которые на самом-то деле, как писал сам Моцарт, сыграли значительнейшую роль в том успехе «Фигаро» в Праге. Именно они его полностью воплотили, исполнили и увлекли слушателей, да так, что музыка оперы стала необходимой частью их жизни. Играющая, поющая и насвистывающая Прага, оперой очарованная, всё это подтвердила.

– 3 —

После «Свадьбы Фигаро» успех сопутствовал и другому выступлению. Театр был переполнен, и опять раздавался гром небесный, когда после каждого номера рукоплесканиям не было конца. После концерта толпа стояла у заднего выхода из Ностицова театра. Студенты вот-вот уже готовы были выпрягать лошадей из экипажа, чтобы самим отвезти Моцарта до Тунова дворца, и было их, рослых юношей, предостаточное количество. Но тут страстно засопротивлялся важный кучер, старый крикун.

Он советовал всем вспомнить, каково это расстояние: на Каменный мост, по длинной Йезовицкой улице. Да они и на половине пути уже задохнутся! Вот сейчас он их разгонит горящими факелами, чтобы, наконец, убирались с глаз долой! Хохоту было предостаточно.

Всё же молодёжь подчинилась брюзге и отказалась от своего намерения, но как только появился Моцарт, снова поднялась волна бушующего восторга и криков, снова сияющие глаза маэстро оглядывали толпу, возвращая ей любовь, которую от неё получал. Карета рванулась с поворота Каролинской площади и растаяла в воздухе, как сказочная.

На завтра Прага имела темы для обсуждения. Каждый мечтал заполучить маэстро в своём доме, посмотреть на него вблизи, если повезёт, дождаться чуда – и он поиграет у них на клавире, как уже делал это во многих других местах, дворцах, дворянских и простых мещанских семьях. Конечно, во многом здесь была заслуга Франтишка Душка, знаменитого Пражского клавириста.

Душек происходил из совершенно простой семьи, был, что называется, простолюдином. О таких судачат, что у них «солома торчит из ботинок». При этом он был другом самого Моцарта! Душек, родившись в «соломенной хижине», стал превосходным музыкантом, буквально лицом артистической Праги.

Скромность, рассудительность и, пожалуй, мудрость, ему присущие, помогли войти музыканту в круг самых высоких музыкальных деятелей. Обезоруживали его огромный талант, прекрасное владение клавирным искусством, просто по-человечески хороший характер. Душек – лучший клавирист в Праге, поэтому было модно «брать часы», т.е. уроки, у пана Франтишка Душка, слово его ценилось на вес золота.

Так и получилось, что когда Душек объявил, что Моцарт, возможно, приедет в Прагу, послушать своего «Фигаро», все были убеждены, что так и будет, обязательно приедет, раз Душек сказал. И вот – Витасек забегал, утепляя все хоры, потому что трещали морозы. Студенты с радостью в глазах готовы распрягать коней и сами везти маэстро из театра до Тунова дворца, новости на другой же день разлетаются по Праге.

Те, кто позволяют себе надеяться, что Моцарт посетит их, усилили свою деятельность в этом направлении, дабы возлюбленный маэстро непременно к ним пришёл. Но вот уже пронёсся слух, что Моцарт скоро собирается назад в Вену, и вероятность эта весьма озадачила графа Пахту. Всё-таки Моцарт обещал сочинить танцы специально для его капеллы, но до сих пор не написано ни строчки. При встречах в обществе Моцарт всё только отмахивается рукой, смеётся и говорит:

«Это такие пустяки, пан граф. Получите их так быстро, что сами удивитесь».

Но танцев на бумаге всё не было. Они, возможно, кружили где-то вокруг Моцартовой головы, потому, что на этот мясопуст 1787 года повсюду танцевали и плясали, и шагу не ступишь, чтобы маэстро куда-то не завлекли. Вот граф и решил, что надо заполучить до Моцартова отъезда эти обещанные танцы, во что бы то ни стало.

– 4 —

Во дворец Туна пришёл посыльный с письмом для пана Моцарта и его супруги пани Констанции с приглашением на обед во дворец графа Пахты на Аненской площади. Рады будут познакомить господ с коллекцией гравюр и картин, а также представить после обеда капеллу, что много раз уже предлагалось, но из-за других событий до нас, к сожалению, дело пока не дошло. Пан граф почитает за честь пригласить пана Моцарта уже к одиннадцати часам утра, а ещё лучше к половине одиннадцатого, чтобы иметь достаточно времени до прихода гостей для осмотра галереи. Моцарт подал письмо Констанции, та кивнула:

«Конечно, поедем».

И поехали. Поехали в карете графа Туна. Солнце освещало им путь, статуи на Каменном мосту приветствовали улыбками, и тогда Моцарт сказал жене:

«Чувствуешь, как запахло весной? Стоит только появиться солнышку, и человека тянет на природу! Знаешь, мне эти мясопустовы проказы начали надоедать».

Вот проехали Старомнестские ворота, завернули на узкую улочку против Старомнестской мельницы и оказались в премиленьком дворе, прямо против балкона. На нём засыпанные снегом амуры склонили головы к дикому винограду, таинственно оплетающему колонны.

Поднялись по дубовой лестнице, здесь их приветствовал свет фонаря, горящего в руках у амурчика, который играл с орлом, а немного выше следующий фонарь, зажжённый у другого ангела, одним коленом упиравшегося в львенка. Он занёс над его головой большую палку, будто собрался, как бы в шутку, стукнуть беднягу.

Моцарт заинтересовался этим шутником, толкнул Констанцию, чтобы та тоже обратила внимание на шалости проказника, но тут им навстречу вышел сам пан граф с пани графиней, и все вошли в салон.

Моцартом завладел граф Пахта, Констанцию взяла под руку графиня и сразу увела в другую комнату, посыпались всевозможные учтивости, весёлый дамский разговор. В это время Пахта точно также взял Моцарта под руку и пошёл с ним в свою домашнюю галерею.

Было около одиннадцати. Моцарт любуется живописью. Вот он обратил внимание через распахнутые двери на клавир в соседнем музыкальном салоне. Увидел клавир – стал рассеянным, невнимательно слушал, вежливо, но невпопад кивал головой: да-да, это, конечно, интересно, а ноги его при этом сами собой приближались к инструменту. Так невзначай и оказались возле клавира.

Пахта знал эту Моцартову слабость, потому и двери музыкального салона специально растворил. Моцарт осмотрелся с интересом:

«Что это у вас за произведения на столе?»

Взял, смотрит. Удивился. Лежит разложенная красивая нотная бумага, абсолютно чистая. Что это?

«Вы тоже сочиняете, пан граф?»

«Иногда, при настроении, а как вы догадались? Вас удивили эти чистые листы? Так это приготовлено для вас».

При этих словах сам граф продвигался к дверям, потихоньку пятился, подошёл, обеими руками закрыл их. Моцарт посерьёзнел:

«Как это для меня?»

Пахта кивнул головой:

«Конечно. Кто обещал мне в первый же день по приезде в Прагу, написать специально для моей капеллы замечательные танцы?»

Моцарт всё понял. Вот что такое, этот просмотр картин, вот для чего надо было приехать заранее до обеда, чтобы… Спросил напрямую:

«Значит, я ваш узник, пан граф? И как надолго?»

«Это зависит от вас, милый Моцарт. Чем раньше напишете, тем быстрее будете на свободе».

Поклонился и ушёл. Моцарт остался в одиночестве. Поначалу почувствовал досаду. Ну не хочется ему сейчас работать. Подошёл к окну, любуется на Прагу. Сейчас он хорошо видит её снизу, а раньше всегда смотрел сверху. Какая же великолепная градация этих удивительных вековых архитектур. Их язык так могуч, что человек теряет дар речи и может только смотреть и смотреть в изумлении и покорности, как дитя.

На замёрзшей Влтаве играли малыши, строили все вместе снеговика. А старшие мальчишки катались вокруг и сооружали ему на голову венок, руки свои держали при этом возле рта, согревались, наверное, и были похожи на трубачей. Весёлые зимние забавы, размышлял Моцарт, так и побежал бы к ним сейчас помогать ставить снеговика.

Вот только мысль о чистой нотной бумаге всё время торчала в голове. Ещё немного помедлил, походил вокруг широкого барочного дубового стола и несколько раз проделал в пустоту поклоны, затем закружил с правой ноги танцевальными фигурами. Вдруг быстро подскочил к столу, намочил перо, и вот оно уже запело-заскрипело.

Страница за страницей были исписаны мелкими изящными, словно падающими, нотками. Не задумываясь. Прямо с бледного серьёзного лица посыпались цветочки на бумагу. Не слышал серебристого звука напольных часов, отбивших четверть, затем половину, три четверти. Было около двенадцати, когда он дописывал последнюю страницу; дописал и глубоко вздохнул, справился, победил-таки непримиримого врага.

Послышались удары с башни св. Вита. Прозвучал полдень. Двенадцать ударов. За ними заиграли звоны торжественные, низкие. Моцарту казалось, что город с каждым ударом становился всё ярче. Он уже стоял у окна и любовался красотой, детишками, они оставили своего снеговика на Влтаве и разбегаются по домам.

На сей раз Амадей не бросился к инструменту, как делал это в доме у Туна, и не стал сопровождать святовитские часы своим роскошным аккомпанементом. Его охватили воспоминания. В сплетении башен и башенок он нашёл красную луковку на куполе капеллы Тунова дворца.

Вспомнился первый день – приезд в Прагу, и всё, что было потом. Всё было радостно. Искренность и чистосердечие освещали эти дни в белой Праге, и каждый день, как лепесток душистой розы, тихо опадал от дуновения ветра.

Моцарт огляделся. Услышал шаги. Граф Пахта, хотя и прохаживался чрезвычайно тихо, но и тишайший шорох для тонкого слуха Амадея утаить невозможно. И во время разговоров, и в тихой задумчивости он слышит каждый звук и нередко переносит их затем в ноты.

Моцарт встал по стойке смирно и, смешно выпучив глаза, заголосил:

«Вольфганг Амадеус Моцарт, нынешний пленник графа Яна Пахты, позволяет себе доложить, что, находясь в заключении, только что закончил „Шесть танцев“ для капеллы милостивого пана, который стоит как раз прямо за дверью. Смею надеяться…»

Граф Пахта тут же вбежал, подскочил прямо к Моцарту, схватил его за обе руки:

«Маэстро, вы свободен. Хотя, будь моя воля, я держал бы вас всю жизнь. Кто вас узнал, полюбил, каждый хочет иметь что-то ваше на память. Не сердитесь на меня. В конце концов, вы ведь сами мне обещали».

Тут уже входят и пани графиня, и Констанция, и графы Канал, Ностиц, Шёнборн, и его любимый друг Франтишек Душек с графом Кинским, и все направляются прямо к столу. А там красуются страницы, только что написанные и ожидающие лишь музыкантов.

И Пахта удивляет своих дорогих гостей неожиданным сообщением:

«Сегодня вечером я устраиваю замечательный бал, где мы услышим эти самые танцы Моцарта и с удовольствием потанцуем. Я уверен, никто не устоит, и мы будем достойны нашего маэстро, который растанцевал целую Прагу своим милым «Фигаро».

Было весело на том незабываемом обеде в Пахтовом дворце на Анненской площади, пили и ели как в старые добрые времена короля Хольце, и чёрный кофе подавали уже, когда подошло время музыки, как раз в том музыкальном салоне, где отбывал заточение Моцарт.

Музыканты и радовались и волновались. Ну, ещё бы! Наконец-то и они представлены маэстро, гению с тончайшим слухом! Заметит малейшую шероховатость любого инструмента. Сыграли первый кусочек, робко смотрят в сторону Моцарта – и от сердца отлегло. Улыбается, аплодирует, несколько раз даже выкрикнул «Браво, браво!»

Дворец графа Пахты в тот день не собирался засыпать. Долго играли, долго танцевали. Танцы Моцарта и вправду всех подняли на ноги. Закружился в танце и сам маэстро с Констанцией, и тут танцующие незаметно исчезли, образовался круг, и все зааплодировали. Главная пара солировала. Констанция слегка смутилась, раскраснелась. Не привыкла быть в центре внимания.

Позже, уже ночью в карете, когда возвращались в Тунов дворец опять по Каменному мосту, она с гордостью вспоминала это своё соло, а Душек, который провожал их, подумал, что надо ковать железо, пока горячо. Он положил руку Моцарту на колено и ласково произнёс:

«Так что, Амадей, останешься у нас?»