Читать книгу Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 6

– 1 —

Моцарт пребывал в своей стихии. Те несколько звуков развеселили его, предупредив, что будет концерт. Он перепрыгивал через ступеньки, как мальчишка, так что Констанции пришлось напомнить ему, кто он есть – придворный капельмейстер, чтобы не забывал. На что Моцарт весело отвечал:

«Разумеется, не спорю, только через минутку, а пока меня из-за угла не видно, могу и поскакать ad libitum, однако, я знаю, когда ту каденцию допрыгаю – ещё три ступеньки, и я предложу Вам руку, о королева моего сердца, и приготовьтесь – будет Вам maestoso andante прямо к столу, где усядемся перед оркестром tutti frutti и будем делать вид, будто совсем не голодны, хотя в эту минуту могли бы с радостью вгрызться в какой-нибудь апельсин …pardon…»

Оказавшись уже вплотную перед углом лестницы, Моцарт сделал кавалерский поклон и плавным движением предложил Констанции руку. Та, величественно кивнув головой, приняла её, но тихонько укоризненно прошептала:

«Амадей!»

Видно он слишком крепко прижал её локоть, сам же при этом сразу превратился в чопорного маркиза с окаменелым лицом, выводящим свою даму к столу с надлежащей церемонностью.

Им навстречу спешили ловкие слуги, они раскланивались с любезными улыбками, как и положено по долгу службы. Моцарты уже подступали к главным дверям, тут возник церемониймейстер, массивный, как гора, и с глубоким поклоном провозгласил:

«Пан придворный капельмейстер и мадам Констанция подходят!»

И снова Констанция почувствовала нетерпеливое пожатие локтя от своего кавалера, Амадей не отпускал его во время всего этого торжественного вступления в салон, сверкающий венецианскими зеркалами, и люстрами, и фарфором.

Вот навстречу им идут старый граф Ян Йозеф Тун и пани графиня Альжбета. Тут Моцарт забыл о своей достойной роли, радостно хлопнул в ладоши, ведь перед ним были его венские друзья: старший сын графа Франтишек Йозеф со своей женой Марией Вильеминой из Угленфельда и её три весёлые грациозные дочки с красивыми именами Альжбета, Кристл-Вильма и Каролина. За ними второй сын Тунов Вацлав Йозеф с женой Марианной, воспитанницей Ностицовых, – но тут граф Ян Йозеф Тун подвёл повеселевшего маэстро к старому господину и произнёс:

«Имею честь представить вам пана Вольфганга Амадея Моцарта и его супругу Констанцию». Затем обратился к Моцарту и представил:

«Это граф Ностиц, старший бургграф королевства Чешского, ваш большой поклонник и держатель театра, в нём как раз ваш „Фигаро“ свёл с ума всю Прагу». Моцарт с графом Ностицом пожимают друг другу руки, как старые знакомые, к ним подходят граф Канал, графы Пахта, Штернберк, Клам-Галлас, их дамы, много поклонов, целований ручек, имена, в конце концов, уже не имели значения, все улыбались, представлялись, знакомились.

Наконец, сели за стол. Моцарт рядом с графиней Вильеминой, пани Констанция около графа Яна Йозефа, «чешского Туна», как его называли при венском дворе. Забегали лакеи с дымящимися блюдами, и обед, который Моцарт с лёгкой руки прозвал tutti frutti, начался.

Моцарт лукаво подмигнул Констанции, пошевелил бровями, быстро разобрался с салфеткой, пристроив её, куда следует, при этом покраснел, как роза, хотя раньше был довольно бледным.

Его руки слегка подрагивали, он проглотил несколько ложек и снова схватился за салфетку, в его глазах опять запрыгали весёлые огоньки, вспомнил пекарского подмастерья с корзиной булочек на голове, свистящего «Non piu andrai». Он и не предполагал, что звучание собственной мелодии может так обрадовать его сердце. Моцарт посмотрел на сверкающую люстру над головой. В мыслях он был где-то не здесь.

– 2 —

Старая дама, сидящая напротив, обратилась к нему:

«Я бы никогда не сказала, что вы после утомительной зимней дороги, Моцарт, когда я смотрю на вас, вы просто сияете, как…", она замешкалась, подбирая подходящее выражение. Моцарт с плутовским поклоном за неё докончил: «Как пекарский подмастерье».

Все уплетающие головы оторвались от еды и повернулись к Моцарту, что за «пекарский подмастерье»? Моцарт продолжал, как ни в чём ни бывало:

«Вас удивляет, какое может быть сходство между мной и пекарским подмастерьем? Очень большое. Я убедился в этом не далее как сегодня, когда стоял перед воротами Праги».

Старая дама недоверчиво покачала головой и поднесла к прищуренным глазам лорнет:

«Вы говорите загадками, маэстро, Не были бы вы так любезны, объяснить поточнее, какая связь между вами и…pardon, если я хорошо слышала, и пекарским подмастерьем?»

Моцарт:

«С удовольствием. И начать я должен от Адама, от того, как мы выехали из Вены, и как меня встретила Прага. Из Вены нам в спину дул морозный ветер. Это дул со сладкой усмешкой всемогущий господин Сальери, который хотя и пожелал мне счастливого пути, однако, змеиный изгиб тонких губ выдавал его мысли, и были они прямо противоположны.

Дело в том, что «Фигаро» исчез со сцены придворной оперы. Никто не понимал – как. Никто не хотел об этом ничего знать, только лишь пожимали плечами. И тут и там я выяснял, и оказалось, это итальянские певцы жаловались, да так необыкновенно громко, что дошло до императора. Будто их партии так трудны, что им кажется, они слишком напрягают голоса.

Вот так «Фигаро» был незаметно задвинут в архив, а на его место выступила снова победоносная, везде успешная итальянская опера. Всю дорогу из Вены до Праги меня мучил вопрос, как «Фигаро» на самом деле был принят у вас, ибо кое-кто мне говорил, что весь город полюбил его, но, знаете, ведь комплименты часто преувеличивают, а я как тот Фома неверный, должен сам убедиться.

Когда же почтальон начал трубить о приезде в Прагу, и наш экипаж остановился перед воротами, я выкатился из него замёрзшим бубликом. Любуюсь белыми башнями, выступающими над воротами, как в зимней сказке. Достаю паспорт, прохожу досмотр таможенника, он меня оглядел, изучил подпись, насквозь пронзил взглядом. Ладно, пожалуйста, пронзил, так пронзил.

Но тут со стены, мрачной и хмурой, вылетела внезапно прекрасная каденция кларнета, знаете, как будто солнышко выглянуло на сером небе над нами. Тот яркий радостный звук перенёс меня мгновенно в Мангейм. Так играют именно мангеймцы. А таможенник улыбается, будто узнал во мне родного человека: «Вы есть пан Моцарт, который написал „Фигаро“?»

Я ещё не успел ответить, как мимо нас прошагал пекарский подмастерье с корзиной булочек на голове, и, как само собой разумеется, насвистывал на ходу Фигарову арию «Non piu andrai». Не отвечая офицеру, я, радостный, бросился к экипажу, зову Констанцию, дескать, слышишь ли, смеюсь, а таможенник забыл уж про досмотр. Говорит: «Видите, вы у нас как дома». Я помолодел в то мгновение на двадцать четыре года».

У всех присутствующих в глазах был вопрос. Моцарт продолжал:

«Да, сейчас мне тридцать один, если вычесть двадцать четыре – было бы мне семь лет. В ту пору поехали мы с папенькой и сестрицей Нанерль в Вену с концертами.

И когда в таможне офицер осматривал нас и наш багаж, я заиграл для него на скрипочке менуэт. До сих пор так и вижу его перед собой. Ворчуна как будто коснулась волшебная палочка. На лице засияла улыбка, и разом было забыто о досмотре. Махнула командирская рука: «Пожалуйста, досмотр закончен, дорога свободна».

Графиня Тунова прервала рассказчика:

«Ваша еда остынет, маэстро, вы могли бы сначала доесть суп, потом докончите эту историю про вашего пекарского подмастерья, который заворожил вас у Пражских ворот».

Все за столом рассмеялись, потому что Моцарт сжался как зайчик и быстро начал поедать мясо, которое ему порезала Констанция, спешил, чтобы продолжить свой рассказ. Он вытер рот салфеткой и снова заговорил:

«Такой таможенник имеет гораздо больше вкуса, нежели некоторые так называемые знатоки. Его не подкупишь, это правда, но хорошей музыкой можно усыпить и его служебную бдительность. Я понял это ещё будучи семилетним ребёнком, когда играл этот таможенников менуэт и проскочил досмотр. Сколько раз я мог бы воспользоваться чем-то подобным для достижения определённых справедливых целей.

Когда б вы знали, сколько сил было положено, прежде чем мы увидели «Фигаро» на сцене придворной оперы! Хотя можно было предполагать, что всё пройдёт гладко. Ну, были какие-то закулисные разговоры, будто с чьих-то слов, но прямо мне не говорили ни слова в укор.»

«Я слышал об этом кое-какой рассказ», – сказал граф Ностиц, – «но хотел бы услышать истину непосредственно от автора. И как же это было с постановкой „Фигаро“ в Вене?»

Моцарт был в центре внимания. Он прекратил свои манипуляции с салфеткой и живо продолжал:

«Я давно уже собирался писать музыку к «Фигаро». Легко и быстро обговорил это с Да Понте, труднее было с императором, ведь как раз, когда я принялся за работу, немецкое театральное общество запретило «Фигаро» Бомарше к постановке. Почему? Потому что якобы для нравственной публики он слишком свободомыслящий. Меня это как раз устраивало.

Конечно, вопрос был – как уговорить императора, чтобы «Фигаро» разрешили в виде оперы. Барон Вецлар предложил нам: если император не разрешит играть «Фигаро» в Вене, то он позаботится об исполнении его во Франции, либо в Лондоне.

Я работал день и ночь, и за шесть недель опера была готова. Да Понте использовал момент хорошего княжеского настроения и сознался ему, что я написал «Свадьбу Фигаро» на его дапонтовский текст.

Император сначала возмутился, как я мог это делать, зная про его запрет, но Да Понте стал уверять, что его комедия с Моцартовой музыкой есть нечто совершенно иное, нежели произведение Бомарше, которое такое смелое, что необходимо для спокойствия драму запретить, чтобы не возмущала своей дерзостью.

«Зато наша опера, независимая, шутливая, настоящая буффа.»

Император ему:

«А коли так, скажите Моцарту, чтобы пришёл к нам сыграть её».

И «Фигаро» Йозефа победил. Но только не всемогущего графа Розенберга, который вырвал два листа из либретто и выбросил в огонь, потому что в них была балетная сцена, а он, как интендант, конечно же, не допустит, чтобы запрет на балеты на придворной сцене был нарушен.

Когда мне об этом рассказал Да Понте, я взбесился, хотел бежать к императору с партитурой, мол я не допущу, чтобы моя опера была так изуродована. Но этот лис Да Понте, загадочно улыбаясь, велел мне приготовить на завтрашний день генеральную репетицию, а уж об остальном он позаботится сам. На генералку пришёл император и слушал из своей ложи с большим вниманием. Когда же в конце первого действия пошла немая сцена балетного характера между графом и Сюзанной, оркестр перестал играть, а актёры двигались на сцене как марионетки. Я прекратил дирижировать и смотрел с опущенными руками на эту комедию.

«Что это может означать?» – спрашивает император и зовёт меня к себе, а я вместо ответа подал ему партитуру и указал это место, которое сейчас было пропущено.

«Почему?»

Я не отвечаю. Тогда он обращается к графу Розенбергу и предлагает ему, как интенданту, объясниться. Розенберг, растерянно заикаясь, бормочет, что, мол, придворная опера не имеет балетной труппы, после чего император приказывает:

«Пусть ангажируют столько танцовщиков, сколько необходимо для этой сцены».

И через полчаса уже все были на месте. Немая сцена вместе с музыкой ожила и так понравилась Его Величеству, что он прямо из ложи выкрикнул:

«Вот теперь хорошо!»

За эту победу я позже, конечно, дорого заплатил. Мелкое начальство не прощает, если к вам благоволят сильнейшие.»

Граф Ностиц согласился:

«Если бы Его Величество знал, как часто он бывает жертвой именно тех мелких начальников, которые используют его переменчивое настроение и потом приносят приказы, якобы диктованные его волей. На этом он теряет многих хороших людей».

Моцарт подтвердил:

«Это так и есть. Йозеф – человек настроений. Это императрица Мария Терезия была как матушка, всегда добра и справедлива к тем, кто завоевал её доверие. Тот, кого она любила, был для неё как дитя, ни за что не даст его в обиду, особенно, если заподозрит какую-то закулисную интригу».

И снова заговорила старая дама с прищуренным взглядом:

«На самом деле, не каждый мог бы похвастать, что сидел на коленях императрицы, как вы, Моцарт. Ведь не секрет, об этом знала вся Вена и даже обсуждала, что вы себе притом позволяли критиковать самого императора!»

Моцарт:

«Каждому положено то, что ему соответствует. Кесарю – кесарево, а музыкантово принадлежит людям и Богу».

Его собеседница, понизив голос, укоризненно заметила:

«У вас высокое самомнение, маэстро, говорите об императоре и о Боге так, будто вы с ними на „ты“!»

Моцарт:

«Так уж получается, ибо, как император, так и Бог любят искренность. А я – искренний. Поэтому не должен перед ними ни сгибаться, ни стыдиться, ни лукавить. Истина всегда должна быть на первом месте, хотя частенько бывает на последнем. Но, в конце концов, она всё-таки побеждает. Нужно только иметь терпение долго ждать, когда это произойдёт. А я нетерпелив, всегда быстро высказываю то, что думаю, нередко и расплачиваюсь за это».

Его собеседница:

«Но существует всё-таки придворный этикет, Моцарт!»

Моцарт:

«Согласен, и этикет требует предостерегать от фальши».

Дама:

«О, вы доказали это на коленях императрицы. Рассказывали, однажды, посреди вашего наипрелестнейшего лепета, вы вдруг нахмурились и вскрикнули на императора, играющего рядом на скрипке „Фу!“, это так было?»

Моцарт:

«Ну, конечно же, так! Разве мог я хвалить фальшь? Ведь Его Величество играл так фальшиво, что невозможно было слушать. Как видите, понимание чистоты звучания не покидало меня даже на коленях императрицы».

На это нечего было ответить, все лишь смущённо улыбались. А Моцарт снова быстро вытер салфеткой рот, явно забавляясь этой неловкой паузой, когда никто не находил слов, ибо преклонение перед покойной императрицей Марией Терезией было до сих пор так велико, что исключало какие-либо пересуды.

Перед Моцартом была поставлена серебряная чаша с водой. Взглянув, он увидел столько почтения в глазах лакея, и не только почтения, а ещё и преданности, столь непривычной для прислуги. Он погрузил в воду кончики пальцев, и, будучи в центре внимания в качестве виновника происходящего, почувствовал в душе радость.

– 3 —

В это время издалека послышались звуки настраиваемых скрипок и виолончелей, им отзываются флейта, кларнет и гобой. Моцартовы пальцы на мгновенье перестают купаться в воде. Да, очень хорошо, чисто настроились. Руки быстро выныривают, хватают салфетку, поданную тут же с тем же необычно преданным взглядом, а Моцарт, вытираясь, живо говорит:

«Голоса хора небесного ожили, ибо, что такое есть музыка, как не хор небесный. Благословенны музыканты, ведь они всем людям на свете напоминают, что у них в теле есть не только желудок, но и сердце, и сердце – это главное».

Он протянул салфетку лакею и встретил снова сияющий взгляд. Графиня Тунова по-матерински мягко напомнила:

«Моцарт, мы ещё ждём от вас заключения и разъяснения о том, что общего имеете вы с пекарским подмастерьем, с чего вы начали рассказ про „Фигаро“?»

Моцарт выпил красного вина, глаза его загорелись:

«Заключение, или финал, это всегда должно быть в быстром темпе и, разумеется, весело, чтобы все слушатели пришли в себя. Итак, – «Фигаро», итальянцы, Моцарт и пекарский подмастерье.

«Фигаро» разлетелся с театральных подмостков по всей Вене очень весело, всюду о нём бежала молва, и даже будучи не по душе неким сеньорам и сеньоритам, они всё равно смеялись и кричали «браво». Ну и кое-кто так быстро позаботился за моей спиной, что «Фигаро» был, как говорится незаметно, со сцены снят.

Но это не был бы Фигаро, если бы дал о себе забыть. Раз уж он разогнался, его не остановишь. Добежал прямо сюда до Праги, а здесь нет ни всемогущего интенданта, ни льстивого Сальери, ни капризного императора. Зато было музыкальное сообщество, которое приняло его с распростёртыми объятиями, что бы там Вена ни говорила.

Прага просто приняла «Фигаро», как своего. И уже фигаровы мелодии проникли в сердца простых людей. Об этом всем присутствующим здесь редким гостям с большой радостью позволяет себе сообщить сам автор, который сегодня приехал окоченелый к воротам Праги, занесённой снегом, и был встречен, как в сказке, неизвестным посланником в образе булочника, который свистел «Фигаро» на ходу, как свою любимую песенку. Замёрзшее лицо автора растаяло. Словно солнце волшебной палочкой оживило обледенелую землю.

И вот я уже смеюсь над всем вокруг, а закулисные интриганы с их сладкими ухмылками провалились для меня в этот миг в небытие. Этот булочник свистел «Non piu andrai» с удовольствием, а я рядом забыл обо всём плохом. Так и въехал радостно в этот таинственный стобашенный город, как в родной.

Спасибо тому босоногому посыльному в домашних туфлях, который сам того не ведая, подтвердил ваше лестное известие об успехе «Фигаро», и тем приятнее стало мне это приглашение от лица милостивой пани графини Вильемины и Его Светлости Яна Йозефа Туна».

Взволнованный Моцарт поднялся и протянул бокал искрящегося вина к Тунам, которые подняли свои чаши, и все вокруг стола, графы Ностиц, Канал, Пахта, Шёнборн, Штернберк, Кинский чокались бокалами, зазвенело старинное чешское стекло, заиграло в нём вино, и настал момент тишины, похожий на тот, когда трубачи подносят к устам инструменты.

Все присутствующие смотрели на Моцарта, как на главнокомандующего. Старый граф, чешский Тун, поставил бокал и с лёгким поклоном обратился к Моцарту:

«Маэстро, жду вас на домашний концерт моей капеллы, которая сегодня удостоилась чести впервые играть перед вами».

Вельможный пан граф Ян Йозеф Тун поднялся, а за ним все присутствующие. Чешский Тун подал руку Констанции Моцарт, маэстро Моцарт пани графине Туновой, так и вошли в большой салон, где уже стояла в полной готовности вся капелла в красных ливреях и белых париках.

Заиграли торжественные фанфары, загремели барабаны. Фанфары звучали до тех пор, пока всё общество не расселось по местам. Капельмейстер дирижировал так энергично, что смычком почти доставал люстру, когда же музыка смолкла, он глубоко поклонился и ожидал в покорном поклоне знака его милости, что концерт можно начинать.

Внезапно Моцарт обратился к Туну:

«Да ведь это скрипач Клацкель, по-прозванию Патан. Он играл в придворном театре, а также часто солировал перед императором Йозефом!»

Тун с удовлетворением подтвердил:

«Да, это Штепан Клацкель. Как только он вернулся из концертного турне по Германии и Парижу, я назначил его руководителем моей капеллы», – сделал знак ожидающему Клацкелю начинать, и тот проворно сел за первый пульт.

Огонь от двух больших каминов озарял капеллу. Музыканты, натянутые как струны на их инструментах, следили за концертмейстером. Его смычок с торжественной сосредоточенностью властно на piano взял первый звук. И одновременно с Клацкелем все музыканты заиграли прелестное LARGO. Все как один, одинаково напряжённо, в едином ритме, как будто слились в величественной реке, и её могучее течение направляется вдаль, провожаемое шумящими деревьями.

Это не была обычная застольная музыка. В этом LARGO инструменты придворной капеллы пели свой гимн любви к музыке, свою исповедь так называемого маленького человека, который может говорить так красиво, слушая голос своего сердца.

Моцарт смотрел, слушал и вспоминал Мысливечка, Ваньхала, Бенду, Фиалу, Гейна и всех чешских музыкантов, с которыми познакомился в своих поездках по Европе. Везде они были первыми солистами, а здешние придворные музыканты были их братьями. Моцарт впервые попал в самое сердце Чешской музыки, о которой шла молва как о консерватории Европы. Такой радости от чистоты исполнительского мастерства он давно не чувствовал.

После LARGO прозвучал прелестный менуэт и весёлые быстрые танцы, развеселившие всё общество, попивающее кофе, и диво дивное, переговаривались они шёпотом, знали, что Моцарт не любит, когда во время музыки слушатели отвлекаются. В перерыве выскочил Моцарт, как мальчишка, и прямо к капельнику Клацкелю.

Пожимает ему сердечно обе руки, поздравляет его, как старого друга, машет рукой всем музыкантам:

«Браво, брависсимо! Как звучала музыка! Каждый звук – как кристалл, каждая нота – сама радость. Хотел бы слушать эту музыку целыми днями».

Музыканты вежливо кланяются, явно растроганные добрыми словами, а старый граф Тун говорит:

«Это удовольствие, маэстро, мы можем вам доставлять каждый день, пока вы будете нашим гостем».

Стоящие рядом графы Канал и Пахта быстро добавили:

«И наши капеллы можете послушать, маэстро, если будете иметь время».

– 4 —

Компания из господ отошла на несколько шагов от оркестра и остановилась у окон, выходящих на молчаливый город. Моцарт, любуясь таинственными опустевшими улицами, говорит:

«Удивительное зрелище – этот город без короля. А ведь он такой величественный, будто король живёт в нём, такие грандиозные строения. Это музыка камня, люблю её, в ней говорят века с теми, кто умеет понимать язык окаменелых столетий».

Чешский Тун подошёл с Моцартом поближе к окну и указал ему на высокие и широкие окна:

«Там бывали рыцарские турниры. А взгляните на те узкие окна. Это Чешская канцелярия, оттуда разъярённый народ выбросил наместника, и это было началом тридцатилетней войны. Да, эти камни говорят. Здесь делалась история.

Вы за время своего пребывания здесь её узнаете, маэстро. Это история, богатая волнующими событиями, а народ, который её творил, обладает великой силой. С гуситскими войнами связаны важнейшие события всей Европы».

Моцарт кивнул головой:

«Это необыкновенно. Я вынужден постоянно вспоминать своего дорогого друга Йозефа Мысливечка. Его лицо загоралось, когда говорил о Праге, звал меня сюда. При первой же встрече в Болоньи сразу мне сказал: „Вы должны посетить Прагу“, – и немедленно пообещал дать мне рекомендательное письмо к графу Пахте».

Граф Пахта засмеялся и тоже стал вспоминать:

«Мысливечек вас очень любил. В наших беседах о вас он всегда говорил, когда вы познакомитесь с Прагой, вы не найдёте более благодарной публики во всей Европе, потому что здесь каждый человек – музыкант. Мысливечек говорил, Прага будет для Моцарта его настоящим домом. Здесь никто не будет ему завидовать, но все будут любить его, так как его музыка берёт за сердце, а чешский народ поёт именно сердцем».

Моцарт обратился с просьбой к графу Туну:

«Не мог бы я переговорить с капельником Клацкелем и с некоторыми музыкантами? Меня очень интересует, как они пришли к музыке».

«Несомненно» – ответил граф Тун и позвал, – «пан капельник, подойдите к нам на минутку. Маэстро Моцарт хотел бы с вами поговорить».

Капельник Клацкель по-военному проворно подошёл. Моцарт вышел навстречу и опять пожал ему обе руки и поздравил.

«Это был Душек, то, что вы играли?»

«Конечно, маэстро, мы хотели приветствовать вас произведением вашего друга».

«И доставили мне огромное удовольствие, не только тем, что играли Душека, но скорее тем, как вы его играли. Гениально!»

Моцарт говорил затем об отдельных музыкантах Туновой капеллы, и всем досталась его искренняя похвала. Подойдя с Клацкелем к старому виолончелисту Шиме, Моцарт расхвалил его красивый звук.

«Откуда вы?»

«Из Новых Бенатек, если вы не знаете, маэстро, оттуда также Иржи Бенда.»

Моцарт поспешил быстро ответить:

«Ах, Иржи Бенда, мой голубчик. Люблю его творчество. Встречался с его партитурами от Мангейма до Парижа, от Парижа до Зальцбурга и каждый раз заново их изучал. В них есть столько нового и красивого, что редко встретишь в чьих-либо творениях этого столетия».

Пока Моцарт разговаривал с виолончелистом, все музыканты смотрели на него. Моцарт спрашивал Шиму:

«Вы знали семью Бенды?»

«Как не знать, там, на Бенатках этих Бендов, что цветов, и все играют. Там даже говорят: Бенда – значит музыкант».

Моцарт рассмеялся и с ним вся компания. А старый Шима продолжал:

«Один Бенда есть в Берлине, Играет у короля Берджиха. Он там со всей семьёй. Это скрипач, каких ещё поискать. О нём рассказывают, будто он обладает таким звуком, что однажды заставил остановиться наследного принца, нынешнего короля».

«Как это?»

«Нам рассказывал об этом регент Брикси, его дядя, который слышал историю от самого Бенды, когда он останавливался у него, будучи проездом в Праге. Франтишек Бенда, тогда ещё крепостной, беглый, хотел поступить на службу к прусскому королю. Он занимался на скрипке в гостинице, и в это время как раз проезжал мимо наследный принц Берджих.

Звук Бендовой скрипки его остановил, такой это был необыкновенный звук. Принц быстро послал адъютанта узнать у хозяина гостиницы, кто там играет. Привели Бенду. И уж больше не отпустили, взяли в замок, и слава о нём вскоре дошла до всех европейских дворов. Вот такой звук имеет Бенда».

Моцарт кивает головой:

«Знаю эту историю как легенду. Я должен однажды наконец послушать этого Бенду, столько о нём слышал и всегда только похвальное».

Граф Пахта говорит с улыбкой:

«Это всё чешские звуки, которые приманивают человека издалека. Не с одним наследным принцем был подобный случай, у нас в Чехии такое случается нередко. У меня в капелле есть сказочный музыкант, играет на лесном роге, Чермак.

Так он тоже поймал меня на свой звук. Был я на охоте. Вдруг слышу красивую музыку, звучание вылетало из глубины леса, да такое великолепное, будто золото течёт. Играли на лесном роге.

Иду на звук, всё ближе, ближе, и вот нашёл его творца. Это был мальчик, си- девший на пеньке, он играл для себя и был погружён в свою музыку так глубоко, что не слышал меня и не обратил внимания, пока я не положил ему руку на колено. Он вздрогнул, как от чего-то страшного, быстро обернулся и увидел меня. С тех пор я его уж не отпускал. Дал ему возможность получить музыкальное образование, и сейчас он у меня. Это гордость моей капеллы, Чермак. Мы его прозвали Чермачек. Знаете, маэстро, есть такая лесная птичка – чермак. Все в капелле знали его историю и скоро стали обращаться: Чермачку!»

Старый граф Тун посмотрел на оркестр и сказал:

«Как видите, маэстро, тут каждый имеет свою историю, и одна на другую похожа. Как будто Богиня Судьбы опьянила их музыкой, чтобы они несли наслаждение тем, кто имеет сердце, уши и способен слышать и ещё понимать. А если они встречают понимание, то стараются играть до последнего дыхания.

Вот посмотрите, наш милый гаусофицер Вейсбах. Стоит там, будто он никто. А ведь был он знаменитым валторнистом, как Пунто, бывало, с ним играл. Вейсбах учился в Мангейме у нашего Шинделяра, затем у Гоудка в Драждьянах. В высоких нотах и в беглости не знал себе равных, разве что Пунто. Умел из лесного рога извлечь звучание нежное, как у флейты. Тяжелейшие пассажи играл с удивительной лёгкостью, ни разу не наморщил лицо, всегда улыбался как дитя. Играл он у меня целых пятнадцать лет, пока ему служили зубы. А уж потом я назначил его гаусофицером. И всё же, если сейчас сядет за пульт, сыграет и на скрипке, и на альте, и на виолончели. Кровь музыканта не ржавеет. Подойдите, Вейсбах!»

Вейсбах встал из оркестра, как солдат на посту, а сам весь покраснел от радости и благодарности, ведь его сам пан Моцарт удостоил поздравлением.

Потом граф Тун отошёл, и снова зазвучала красивая музыка.

Играли симфонию, серенаду, изящный менуэт. Полтора часа продолжался этот концерт, Моцарт слушал непрерывно с большим вниманием. Действительно, каждый член домашнего оркестра был мастером своего инструмента.

– 5 —

Граф Тун спросил:

«Вы довольны?»

Моцарт:

«Это не то слово, я в восторге!»

Встал, подошёл к капельнику Клацкелю и снова пожимает ему обе руки.

«Благодарю, сердечно благодарю. Вы не представляете, какую доставили мне радость. Я счастлив. Я, наконец, услышал музыку в колыбели вашего земляка Йозефа Мысливечка, которого недаром называли в Италии «Божественный Чех».

У Штепана Клацкеля были влажные глаза. Старый граф Тун говорит:

«Такой концерт можете получать у нас, маэстро, каждый день, если вам понравилось».

«Это большая честь для меня и огромное удовольствие. Рад буду встретиться завтра, и ещё раз сердечное спасибо. До свиданья».

Когда господа выходили из музыкального салона, вся капелла низко поклонилась. Моцарт от дверей ещё раз обернулся и прокричал:

«До встречи завтра!»

Огонь в глазах музыкантов порадовал его сердце. Граф Канал по дороге обсуждал с Моцартом вечерний бал у барона Бретфельда, где соберётся цвет общества всей Праги.

«Не хотите заглянуть туда со мной хоть ненадолго?»

«С удовольствием. В котором часу начнётся бал?»

«После шести часов. Я заеду за вами. Вы пока идите отдохнуть, вы утомлены, сон освежит вас».

Моцарт пообещал так и сделать. Расставшись со всеми, он снова пошёл с Констанцией в отведённые им покои на два этажа выше. Усталость одолела их. Моцарт уже не перепрыгивал через ступеньки, но двигался степенно и был полон просветлённым удовлетворением, какого давно уж не испытывал.

Констанция зевала:

«Как хорошо было бы поспать. Два дня и две ночи в дороге – эта поездка совсем измучила меня».

«Бог наградит тебя, Станичка!»

Обнял её и поцеловал на пороге её комнаты, сам же пошёл к кровати с розовым балдахином, рядом полыхал огонь в мраморном камине. Моцарт уселся и стал глядеть на пламя. Его голова понемногу склонялась к груди. Привиделось ему, что едет он в почтовой карете по белой дороге, и где-то далеко звучит красивое LARGO.