Читать книгу Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 9

– 1 —

Давно не было у Моцарта возможности так долго полежать с утра в кровати, как в Праге той радостной зимой 1787 года. Как вечером не хотелось идти спать, так теперь утром не хотелось вставать. Было приятно нежиться под периной, в голове полно музыки, и весёлое потрескивание поленьев в камине, игра солнечных лучей в кружевных занавесках, пылающее отражение огня в венецианских зеркалах – всё это так радовало глаз.

Моцарт любовался, пребывал в сладком отдыхе, наслаждался тишиной, пока из соседней комнаты не раздалось попискивание. Нет, это не была кошечка, это Констанция, едва пробудившись, поворочалась и полусонно пробормотала:

«…маде, который час?»

«Если бы я знал, но меня это совершенно не интересует. Ведь у меня сейчас нет вообще часов, и зачем мы об этих часах заговорили? А сколько сейчас должно быть? Зачем тебе знать?»

«Потому что мы собирались сделать визит в одиннадцать».

«Ах, чёрт возьми, ты права, ведь мы обещали быть к одиннадцати у Клементина, у патера Рафаэля Унгара!».

Тут же заскрипела постель, Моцарт выскочил и побежал к Констанции. Отвесил поклон, пожелал доброго утра:

«Шабла Пумфа, я, недостойный раб твой Пункититити, умоляю простить меня, я забыл про обещанный визит, но всё поправимо, мы быстренько соберёмся и ещё успеем».

Схватил звонок, позвонил, затем быстро закутался в халат и начал готовиться к бритью, насвистывая «Non piu andrai…». Добрый Мартин был к его услугам, тогда как Магдалена помогала пани Констанции. У них в запасе был ещё целый час, и около одиннадцати парочка уже была возле кучера. Карета помчалась от Тунова дворца «У железных дверей» сверху вниз к Каменному мосту.

Был прекрасный солнечный день, оба в розовых одеждах распевают дуэтом, верхний голос у Констанции, Амадей вторит каноном. И не припомнить им того времени, когда могли они так беззаботно поехать на прогулку, не думая о завтраке: что бы приготовить? Предаваться радости жизни, радости смеха, которым сопровождался здесь каждый их шаг.

Кучер быстро проехал через мост на узкую Йезовитскую улицу, завернул на Марианскую площадь, объезжая высокую иезуитскую крепость, называемую Клементином. Въехали в ворота, и привратник, услышав «Моцарт», немедленно закричал прислужнику, ротозеющему бездельнику, чтобы проводил господ к пану директору Унгару в библиотеку.

Продвигались длинными коридорами, в которых повсюду наблюдалось нагромождение тысяч книг. По дороге встречались студенты и монахи, все с книгами – это было настоящее книжное королевство. И несмотря на то, что коридоры выкрашены в светлые тона, на вид они были мрачные и понурые, будто чем-то запуганные.

Здесь властвовала тишина, таинственная тишина молчания возлежала на всех книжных пирамидах. Их золотые заголовки тускло просвечивали с обтрёпанных корешков кожи и пергамента, заманивая проходящего: остановись, возьми меня в руки, пожалуйста, я тебя жду.

Прислужник остановился у высоких дубовых дверей и робко постучал, сообщив при этом гостям: «Пожалуйста, здесь пан директор Унгар». Стук был такой тихий, что Моцарт решил повторить его, и тут двери отворились, перед ними предстал высокий, румяный весёлый священник:

«Добро пожаловать, маэстро, жду Вас, полный радости, какая честь для Клементина», – пожимает руку дорогого гостя, целует ручку пани Констанции и ведёт их по узкому проходу дальше к своему рабочему месту, уголочку между стеллажами с книгами.

Куда ни посмотришь – всюду книги. Вот только на потолке некий святой да в розанчиках ангельские головки, а остальное всё книги, книги, книги… Круглое румяное лицо за толстыми стёклами очков заметило удивление гостей, и Рафаэль

Унгар начал разъяснять:

«Вы удивлены, видя повсюду столько книг, не так ли? Ну, что ж, действительно, тяжело за пару лет привести в порядок собрание книг из всех закрытых монастырей Чехии и Моравии.

Начиная с 1782 года и до сих пор, сюда ежедневно приезжают извозчики со всех сторон и привозят полные телеги книг из монастырей доминиканских, францисканских, бенедиктинских, цистерцианских, премонстратских, и я должен с несколькими помощниками всё пересмотреть, рассортировать – знаете, каково это, а? Ужасно жаль, что нас так мало, не хватает сил. Нечего и подумать о каталогизации, рассортировке. Но как мы радуемся, если находим что-то уникальное!

А сколько их было уничтожено! Представьте себе, маэстро, когда извозчики не могли въехать в гору по раздрызганной дороге, они просто брали с телеги старые фолианты, подкладывали под колесо и ехали. Ещё нигде с хорошей книгой не обращались с таким вандализмом, как в наше время, маэстро, это наш позор, но это так и есть.

До нас были иезуиты, которые в этом королевстве уничтожали всё, что не устраивало их фанатичный порядок. Ставили печать кошмарной ногой на каждую неугодную книгу, а подозреваемым в деревнях топтали окованными сапогами по босым ногам, чтобы заставить показать, где спрятаны еретические книги.

Главный иезуит Кониаш кичился тем, что уничтожил семьдесят тысяч «дьявольских» книг. И даже когда сам император Йозеф II вмешался против этого страшного радения, иезуиты в Клементине сыграли свою комедию.

В 1776 году вышел указ передать коллегию и библиотеку светским учреждениям. И вот они собрались во дворе, в темноте запалили костёр. Вокруг стояли студенты и иезуиты. И началось. Фанатики выбрасывали из окон книги и рукописи прямо в огонь, тем самым, показывая, что они вынуждены подчиниться насилию.

Говорят, они сожгли важнейшие труды по иезуитской истории. Там в действительности были – так говорят – тайные списки, документы всей системы, которые не должны были попасть в руки деятелей просвещения. А с виду этот костёр выглядел как невинный обет. Три монаха ходили вокруг костра и распевали: «Пусть дым многочисленных заслуг Лойоловых идёт к небесам».

Простите, что я позволил себе увлечься длинной историей уничтоженных книг, но когда я увидел ваши удивлённые взгляды, счёл своим долгом поведать о судьбе книг в этом королевстве. А сейчас пойдём дальше, покажу вам сокровища Клементина, их здесь немало».

– 2 —

Патер Рафаэль Унгар, пройдя с гостями через барочную библиотеку, остановился у звёздного глобуса. Моцарт залюбовался изумительными фигурами, олицетворяющими части света. В тишине продолжал звучать неустанный голос Рафаэля Унгара, дававшего разъяснения обо всех экспонатах, на которых останавливались взгляды Моцарта и его жены.

Особый интерес в математическом кабинете вызвали Клейновы географические часы 1730 года, показывающие, где день, где ночь и который час в любой точке земного шара, а также все месяцы и дни в соответствии со знаками зодиака.

Вдруг прозвучал ясный, нежный звон часов, отбивающих половину двенадцатого. Этот звук вызвал у Моцарта восторг, так неожиданно возник он в тишине. Тут же отозвались звонкой игрой часы рядом, милой и приятной, как с другого света. Затем деревянный петушок на верху больших часов закукарекал и стал размахивать крыльями.

Моцарт залюбовался картинками на дверках: розой в белой вазе, аллегорией Музыки – красивая женщина, по бокам от неё две девушки, одна с флейтой, другая держит у коленей гамбу, играет на ней в сладком упоении каждый час. Всем руководит точный ход невидимого механизма. Рафаэль Унгар порозовел от удовольствия:

«Это Траутмансдорфские часы от 1596 года. Сделаны неизвестным мастером. Показывают церковный календарь, время, когда день – когда ночь, солнце – где сейчас светит, луна, конечно, также и зодиакальный круг. Здесь летоисчисление 1596 года.

Это образ «Музыка» с розами. Тот, кто написал её, пребывал в размышлении над смыслом своей жизни и жизни тех, кого рисовал, и тех, кто придёт, чтобы на часы посмотреть – заодно, чтобы увидели: часы не только показывают сиюминутное время, но и отмеряют шаги вечности. А вечность – это сама Музыка, не так ли, маэстро?»

Рафаэль Унгар, сам собою довольный, вынул пузатую табакерку, предложил Моцарту, дорогой гость вежливо отказался. А хозяин продолжал знакомить теперь с Тихоньскими часами, выполненными также знаменитым мастером Клейном по образцу Пражских курантов.

Показывают часы, даты, дни, недели, месяцы, годы, а также планеты и церковные праздники. В них пять механизмов, пять пружин. А другая сторона часов демонстрирует ночное небо. Здесь можно видеть звёзды, луну, время её появления в разных частях всего света.

«Эти часы были так остроумно сотворены, чтобы могли показывать час от 1700 года до года 3200».

Рафаэль Унгар помолчал немного и добавил:

«Люди говорили про эти часы: что с нами-то тогда будет, ведь не останется и праха, но я думаю, важно, что после нас останется, а не то, что будет с нами».

Моцарт улыбнулся:

«Сколько, вы сказали, у вас всего книг? Почти сто тридцать тысяч, говорите? Мы стоим перед земным шаром, любуемся на звёздное небо, на затмения солнца и луны, и над нами есть башня, она коронована также земным шаром, который держит на плечах гигант Атлас.

Сто тысяч книг, но что всё это значит против того, как просто сказал Христос, и сам жил по этому правилу: любите друг друга. Сколько тысяч книг написано, а он оставил свой простенький наказ, сказал и подтвердил своей жизнью и смертью. Любите друг друга. И я говорю: сердце – это главное. Разве имел сердце тот, кто топтал коваными сапогами по босым ногам…? Это ли проявление апостоловой любви?…»

Рафаэль Унгар разволновался. Моцарт затронул самые чувствительные струны его доброй души. Сколько чешских книг спас он от когтей фанатиков, не видя особых заслуг в этой своей деятельности. Он взял в руки монету и поднёс её ближе к глазам Моцарта:

«Посмотрите, маэстро, эта монета из клада, найденного при строительстве Ностицова народного театра», – Унгар положил монету Моцарту на ладонь, тот разглядел на ней фигуру мужчины, выжимающего виноград.

«Кто это?»

«Это святой Вацлав, покровитель чешской земли, а за ним его слуга и друг Подивен. О нём рассказывали, когда однажды он замерзал и стал жаловаться князю Вацлаву, что зябнет, князь велел ему идти по его стопам. Подивен послушался, и вдруг ему стало тепло.

Этот святой Вацлав так сильно любил чешскую землю, что научился пахать, сеять, молотить зерно и выпекать хлеб, всё делал своими руками, и так он познал жизнь простого человека, над которым властвовал. И стал ему скорее братом, чем князем».

«Поэтому стал святым?»

«Поэтому. А также потому, что был убит, но это долгая история. Эта монета, что я вам показываю, она из того клада, который обнаружили, когда строили народный театр. Об этом говорила тогда вся Прага, народ сходил с ума, будто там нашли огромные сокровища.

А была-то всего кружка с монетами. Но для науки – это символ тысячелетней культуры, эта незначительная монета, которую вы разглядываете. Я вас не утомил, маэстро?»

«Что вы, мне очень нравится узнавать историю земли моих музыкальных друзей. Я теперь начинаю понимать, почему с такой любовью они вспоминают о Праге на чужбине, отчего загорались их глаза, лишь речь о ней заходила».

Моцарт положил монету на широкую ладонь улыбавшегося Унгара, тот бережно убрал её на место и пригласил гостей пройти в его кабинет, немного согреться.

«Видите ли, мы не в состоянии протопить так, как хотелось бы», – объяснял он по дороге.

– 3 —

Старый монах принёс из коридора большие поленья и бросил их в камин. Вспыхнувшее пламя осветило фигуру мужчины, склонившегося над большой книгой.

«Как дела, пан доктор?»

Мужчина поднял печальные глаза и поклонился.

«Это пан доктор Карел Игнац Там, маэстро, мой хороший друг и верный сотрудник. Занимается каталогизацией всех чешских книг, и многие из них помог сохранить. А это – господин Вольфганг Амадей Моцарт, пан доктор, и пани Моцартова».

После взаимных поклонов Карел Игнац Там показывает Моцарту разорванную обложку с изуродованным заглавием книги Коменского. Отковыривает засохшую землю и говорит:

«Бог знает, из какого места привёз эту книгу извозчик. Наверняка подкладывал её под колёса, чтобы легче выехать из какой-нибудь ямы. Ну, ладно, невежество – не грех, но заголовок-то пропал», – Карел Игнац Там размял засохшую глину между пальцами, – «Это кусочек чешской земли, её не погубить ни огнём ни мечом, как в тридцатилетнюю войну уничтожали чешскую культуру. Эта земля бессмертна».

Он понюхал кусочек глины, и лицо его выразило такое удовольствие, словно это была роза.

«Однако, он эту книгу ещё спасёт», – ласково заключил Рафаэль Унгар, подал руку для прощания Карлу Игнацу Таму, тот низко поклонился Моцарту и его жене и смотрел им вслед, пока они покидали библиотеку, а затем снова склонился над книгой Коменского, разглядывая порванные листы.

Рафаэль Унгар пошёл прямо к камину и извлёк из груды книг бутылку. Зазвенело стекло, перед глазами засверкало гранатовым цветом вино, заполнившее стаканы:

«За вас, маэстро, чтобы вы полюбили нашу Прагу».

«Уже люблю, благодаря Фигаро, который сделал мне тут сумасшедшую рекламу. Куда ни приду – всюду о нём говорят, ваше здоровье!»

Моцарт ещё поднял бокал за те сожжённые книги, за те истоптанные сердца, за тот бессмертный комочек земли, олицетворяющий Прагу. Её старые башни были видны с галереи Клементина, над которым стоит терпеливый Атлас с глобусом на плечах.

«Но нам пора бежать, уже давно за полдень, а мы званы на обед к графу Каналу».

«Это недалеко, я провожу вас. Благодарю за визит, маэстро. Здесь был император Йозеф II, это незабываемое событие, и точно такое же событие Ваш приход, Моцарт. Я не сомневаюсь, ваша музыка будет звучать, как и те наши часы в математическом кабинете, которые будут ходить и в 3200 году.

Ваша музыка, как те часы, не знает утомления, ей не грозит забвение. Это сама будущность, сама жизнь. И само слово «Моцарт» звучит как музыка».

Рафаэль Унгар говорил торжественным взволнованным голосом, как будто проповедовал. Было видно, как важен для него Моцартов визит, и что слова его идут прямо из сердца.

Он проводил гостей до кареты. Шёл впереди, и взглядом всячески намекал студентам, идущим навстречу, чтобы обратили внимание: с ним идёт сам пан маэстро Моцарт. Да, это Вольфганг Амадей Моцарт, обернитесь ему вслед и хорошенько запомните эту минуту, когда перед вами промелькнуло это светлое явление в серых коридорах Клементина.

С этой минуты навсегда место это будет связано с именем Моцарта в ряду других прекрасных имён, творивших историю и славу Праги.

Моцарт ещё раз оглянулся, выезжая от Клементина по Марианской площади, помахал Унгару, остановил взгляд на Атланте с земным шаром на плечах…

– 4 —

За мгновение оказались они на Старомнестском ринке, рысью промчались мимо толпы зевак, разглядывающих куранты, проехали по Целетной на Гибернскую площадь и быстро оказались перед воротами Каналова дворца.

Как раз перед ними выходили из экипажа Душковы. Моцарт выскочил и буквально потащил Констанцию за собой прямо к ним, так сильно он обрадовался, увидев милых друзей Душковых и тому, что будет сидеть с ними за одним столом. Ему очень нравилось видеть вокруг себя людей, с которыми он мог разговаривать безо всяких церемоний, от сердца к сердцу.

Граф Канал приветствовал гостей с распростёртыми объятьями. Здесь были и Туновы, Пахтовы, профессор Борн, барон Бретфельд – он, кстати, поинтересовался у Моцарта, как тот выспался после недавнего бала. Да и у всех гостей было такое настроение, будто фигаровы танцы продолжаются.

И снова Моцарт почувствовал любовь к себе пражан и своё ответное чувство. Были здесь на обеде и все пражские масоны. Моцарт завёл речь о Рафаэле Унгаре, как о настоящем страже богатств Клементина, каков он святой человек, как возвысился над церковным фанатизмом. И все согласились с ним.

В разговорах и музыке незаметно пролетело время. Но вот, наконец, Моцарт оказался наедине с графом Каналом и Душком.

«Что будете делать сегодня вечером, Моцарт?»

«Ещё не знаю, граф.»

«Поедемте со мной в театр, ведь вы ещё там не были. Посмотрите, где играют вашего „Фигаро“, и какова наша оперная труппа».

«Отлично. Поедем, да, Констанция?»

Решено, и вот они уже едут «Старыми аллеями» на Гавиржскую, успевают обменяться лишь несколькими фразами – и белые лошадки остановились перед Ностицовым театром. Откуда ни возьмись, появились директор Бондини и импресарио Гвардасони.

Начался сладкий дуэт Гвардасониего тенора и Бондиниего баса о том, какая честь для нашего театра. Запели, закружили вокруг гостей. Гвардасони весьма значительно огляделся вокруг себя, проверяя, достаточно ли громко он произнёс имя Моцарта, все ли слышали.

«Напоминает миланскую Скалу. Ваш театр точная копия. Архитектор, видно, думал об этом. Да-да, совсем как в Милане. Ложа прекрасная, – а какова акустика? Надеюсь, что хорошая».

Моцарт склонил голову к оркестру, там начали настраиваться. Он чувствовал себя в родной стихии: настроились хорошо, жаль только, что играть будут посредственную итальянскую оперу, которую незачем и обсуждать.

Импресарио Гвардасони властно оглядел оркестр, всё ли в порядке, благосклонно кивнул капельнику Стробаху, ещё разок оглянулся, мило улыбнулся в сторону стемневшего зала и несколько раз постучал ногой, в знак того, что пора начинать.

Моцарт тихо и внимательно прослушал увертюру и первую сцену. Но как только ознакомился с оркестром и певцами, перестал слушать оперу, далёкую от его вкуса, и начал болтать со своими приятелями в ложе, балагурил, всех развеселил, при этом чувствовалось, что исполняемое произведение его раздражает.

Констанция в перерыве подтвердила это. Она хорошо знала Амадея и объяснила его привычку отвлекать внимание слушателей от посредственности весёлыми поклонами, превращая скучное мероприятие в шутку. Зато Моцарт чрезвычайно расхвалил оркестр, музыканты пришлись ему по вкусу.

«Я надеюсь на своего „Фигаро“, не знаете, когда его будут играть?», – повернулся он к графу Каналу.

«Думаю, очень скоро, если только верить словам директора Бондини, а он зря не будет говорить. Вы скоро насладитесь своим „Фигаро“, таким не могут похвалиться даже в Вене».

Граф Канал был прав. Когда выходили из ложи, немедленно рядом оказались и Бондини, и Гвардасони. В торжественной позе, как приглашают на важный приём, сладостно сообщили, что изменили расписание и не в воскресенье, а уже в среду будут играть «Фигаро», что почитают за честь пригласить маэстро Моцарта послушать своё бессмертное произведение, которое все полюбили, а оркестр во главе с капельником Стробахом шлют ему нижайший поклон.

При этом Гвардасони снова огляделся вокруг, поблескивая глазами скорее в сторону публики, нежели на Моцарта, считая всё это хорошей рекламой. Приглашение это – как плакат на живом народе. Уж кто услышал – разнесёт дальше, и вечером будет хорошая касса.

Моцарт отвечает, что любезное приглашение пана директора считает большой наградой для себя, и хотя он не хозяин своего времени, но уж всегда найдёт возможность сходить на «Фигаро» со своими друзьями. С церемониями было покончено, в торжественном сопровождении с бесчисленными поклонами распрощались возле кучера с Гвардасони и Бондини.

Затем в карете графа Канала, запряжённой красавцами-белушами, понеслись к Старомнестскому ринку, по Йезовицкой через Карлов мост, через Влажскую площадь, вверх по узенькой улочке прямо к воротам Тунова дворца «У железных дверей».

Тепло печей и камина приятно обволакивало Моцарта и его Констанцию, промёрзших по дороге в карете. Оба приникли к огню, встали против него, взявшись за руки, как дети.

«Слава Богу, мы снова дома! Но спать мне пока совсем не хочется».

«Может, напишешь сейчас письмо, которое обещал Жакину?»

«Не напоминай мне про эти писания, я готов делать всё, что угодно, только не писать. Эта работа похожа на того Атланта на Клементине. Нет, уж лучше завтра с утра».

Подошёл к клавиру, открыл его.

«Ты бы не играл сейчас, ведь уже поздно».

Моцарт не ответил. Левая рука взяла минорный аккорд, правая ответила несколькими грустными звуками. Они дозвучали в тишине комнаты, и осталось только тиканье часов с Амурчиком. Его лук был постоянно натянут, а стрела направлена на каждого, кто на него смотрел.

Констанция была в своей комнате. Она знала своего Амадея. Раз молчит – лучше оставить его одного. Моцарт подошёл к окну. Посмотрел вниз на Прагу. Несколько огоньков мерцало в занесённом снегом городе. Вот один угас, затем другой. Вот третий. Моцарт обернулся, его взор остановился на Амурчике. Стрела попала в цель. Свет погас.