Читать книгу Моцарт в Праге. Том 1. Перевод Лидии Гончаровой - Карел Коваль - Страница 13

– 1 —

В Ностицовом театре сегодня воздух был насыщен волнующим напряжением. Это было заметно каждому, пришедшему на представление. Виновницей была новая симфония Моцарта. Пришла вся музыкальная Прага.

Регент Святовитского хора Ян Кожелюх, Кухарж, Машек, Душек со своим молодым талантливым другом Витаскем, Канка, да и, собственно говоря, все регенты хоров Праги. Невозможно пропустить такое важное событие, как Европейская премьера новой симфонии.

Ложи заполнены, партер набит, галёрка переполнена.

«А что Моцарт будет играть, кроме той своей симфонии, которую он привёз нам из Вены?»

Седовласые головы в равной мере с молодыми в партере, ложах, на галёрке обсуждают, что здесь сегодня будет. Жаркие разговоры, споры между вокалистами, инструменталистами, студентами, просто поклонниками творчества Моцарта, общий эмоциональный подъём царили в зале, все понимали, что скоро сами смогут играть и петь эту музыку.

Как и все произведения Моцарта, она немедленно разлетится по всем чешским оркестрам, музыкальным домам, будут исполнять её с удовольствием, так как написана она была с особенной любовью к их восторженным сердцам.

«Ну что, Гельде?» – толкнул локтем Витасек друга-медика, страстного любителя музыки, – «как настроение?»

Гельд ответил лишь:

«Как и ты», – и отплатил приятелю, двинув ему локтем в бок. Так обычно проказничали в клементинском кругу в свободное время перед лекциями любимого профессора, с радостью валяли дурака.

«Здесь все наши профессора. Посмотри, вон там Выдра, студенческий любимчик, а там седой аббат Добровский, вот он, с Ностицом. А вон Мейсснер, Цорнова и библиотекарь патер Рафаэль Унгар, и звездочёт Стрнад слез со своей обсерватории и снизошёл до партера, только чтобы послушать новое произведение Моцарта».

«Приятель, ты слышал, что произошло вчера после репетиции симфонии?»

Гельд покачал головой и вопросительно посмотрел на темпераментного Витаска; тот с азартом рассказал:

«Это просто сказка какая-то! Представь себе, Моцарт написал арфисту Цопанку тему, специально для него сочинённую. Он услышал его игру в «Новом трактире», когда там обедал, представился ему и поинтересовался, сумеет ли

Цопанек сделать вариации на тему, которую он, Моцарт, ему сыграет. Цопанек согласился, Моцарт повёл его наверх в гостиную, там сыграл на клавире тему – а Цопанек-то у Моцарта и выиграл! Наколдовал на своей бродяжьей арфе семь шикарных вариаций, так, что сам Моцарт был потрясён его музыкальным талантом.

Маэстро угостил его как следует да ещё сунул в руку дукат. Цопанек показывал тот Моцартов листочек с нотами, бережно сложенный, словно амулет, пану регенту Кожелюху вчера вечером в трактире «На уголке», но из рук не выпускал, ни за что. Это теперь его талисман, ангельское послание только для него Моцартом созданное. И будет он теперь с ним ходить среди людей, пока жив будет.

Но сыграть эту Моцартову тему для пана регента Цопанек тут же согласился с радостью, почему бы ни поиграть знаменитому музыканту и композитору! И сыграл со всеми семью вариациями.

Кожелюх нам об этом рассказал после мессы у святого Вита: вот какой Моцарт кавалер, да какое у него золотое сердце, как преклонился он перед простым нищим бродягой и общался с ним как с ровней, как с братом-музыкантом.

Ну что ж, гений и должен таким быть. Всем себя отдаёт, и все его любят, потому что чувствуют его искренность и его любовь».

«Посмотри-ка, а вон там и Цопанек!»

Вся компания друзей-музыкантов и студентов повернулась и стала смотреть на угол галёрки, где, держась за железную колонну, стоял странствующий бродяга – музыкант Цопанек, арфист Хёсслер. Как заворожённый, смотрел он в оркестр, ожидая появления Моцарта.

«А сколько Цопанку лет?»

«Никто не знает. Этот человечек, опалённый ветром, солнцем обожжённый, он стал частицей матушки-Праги. Повсюду его встречаешь, и всегда он улыбается, чудак, будто принёс какое-то радостное известие для тех, кто согласился его послушать».

Витасек продолжал:

«Однако красиво говорит Цопанек: „Ангельский подарок Моцарта буду носить с собой всю жизнь“. Друг мой, это не простые слова, не болтовня, старик знает, о чём говорит. А Моцарт сразу понял, для кого свою тему написал».

Тут раздался взрыв аплодисментов. Это Цопанек подал знак. Так встречали Моцарта, выходящего к оркестру. Театр рукоплескал, особенно надрывалась галёрка со студентами: Виват, Моцарт! Наконец, всё затихло.

– 2 —

Моцарту пришлось протянуть обе руки к публике, как бы с просьбой, чтобы перестали аплодировать, дескать, пока не за что, потом повернулся к оркестру, взял в руки дирижёрскую палочку, лежащую на пустом пюпитре.

«Будет дирижировать наизусть», – зашептал Витасек Гельду, – «вот это голова!»

Тишина. Сосредоточенность. Значительность. Страсть. Напряжение. Моцарт поднимает руки, взмах над головами замершего в готовности оркестра. Раздались первые звуки Пражской симфонии.

Сквозь облака пробился золотой луч солнца – так победоносно на торжественном дыхании заиграли взволнованные музыканты, вытягивая смычками долгий волшебный звук, гордые своей миссией, донести до людей первое исполнение новой симфонии, которую Моцарт специально привёз в Прагу, и которую между собой народ уже окрестил «Пражской» симфонией.

После медленного вступления темп сменился. Музыка, как быстрая горная река, бойко перепрыгивая через камешки, весело ринулась вперёд, увлекая всех зажигательной мелодией. Так земля пробуждается весной, распевая гимн радости и благодарности за то, что снова светит солнце, поют птицы, расцветают цветы. Зал замер – муха не пролетит. Никто даже не закашлял.

Вот такую публику Моцарт любил, она вдохновляла его. Оркестр сливался с ним в идеальной гармонии, играл с большим чувством, играл так, что послушать – одна радость.

Вторая часть – прелестные раздумья, светлая, шутливая, по-детски наивная и доверчивая, как широко раскрытые глаза невинного дитя, изумлённого красотой мира, которую раскрывает перед его чутким сердцем послание ангела. Но вот после свободного просветлённого наслаждения снова зазвучала живая темпераментная тема.

Духовые перекликаются со струнными, весело спорят и дополняют друг друга, говорят одновременно и стремятся обогнать. Так дружно и весело добежали до конца «Пражской» симфонии. А вот и торжественное заключение. Минута значительной чудесной тишины.

Моцарт поворачивается к публике и кланяется. Симфония закончена, господа. «Пражская» симфония обрела своё чешское крещение. Публика вышла из оцепенения и началась бурная овация. Шквал аплодисментов всё нарастал. Но вот всё стихло. Ждут, что будет дальше.

Работники сцены выкатывают из-за кулис клавир, расставляют вокруг него три пульта. Сейчас будет квартет, догадывается галёрка. И вправду, выходит Моцарт, за ним скрипач Хофер, виолончелист Куба и ещё один известный скрипач Стеглик, артист театрального оркестра.

Витасек изумлённо зашептал Гельду:

«Посмотри, опять никаких нот на пюпитре, снова будет играть наизусть. Вот это – да…» – только покачал головой, а Гельд уже толкает его под рёбра, чтобы посмотрел вниз на Моцарта, который поднял руки над клавиром, что означало – квартет начинается.

После квартета околдованная публика аплодирует, снова поклоны, и опять волнующее ожидание – что ещё? Выходят певица Мицелёва и Моцарт. Исполняется для жаждущих зрителей песня на стихи Гёте «Шла дивчина за лучиной».

Поёт по-немецки о короткой жизненной истории фиалки, которую Моцарт запечатлел в звуках так, что нельзя забыть; пусть девушка растоптала её, но будет она цвести вечно. Все сочувствовали бедной фиалке, мягкие улыбки кружили по губам.

Когда же закончилась песня, тишина в зале стояла ещё дольше, чем после симфонии, будто та фиалка прямо здесь появилась, и нежный её аромат заполнил собой весь Ностицов театр. Моцарт, опустив голову, сложил руки на коленях.

Да и Мицелёва забыла на сей раз, как она привыкла, закинуть голову назад, закрыть глаза в ожидании бурной овации; даже эту избалованную примадонну обезоружила скромная Фиалка и превратила её на момент в простого человека, сделав от того ещё прекраснее.

Это были другие аплодисменты, нежели после симфонии и квартета. Спокойные, но более сердечные, чтобы фиалку не спугнуть. Она расцвела здесь в зрительном зале и покорила сердца всех, кто в этот холодный вечер пришёл на концерт, всколыхнула мечты о весне, благодаря Моцарту и Мицелёвой. А те скромно поклонились и ушли, и только память о фиалке продолжала оставаться на сцене в ожидании следующего номера.

А что будет следующим номером?

«Моцарт, должно быть, сейчас будет играть один», – переговаривались люди на галёрке.

Угадали. Театральные работники убирают стулья с пультами, выдвигают клавир на авансцену. Выходит Моцарт. Опять без нот. Руки свободны, окрылённый, просветлённый, будто не от мира сего. Садится к клавиру, отодвигает подальше стул, расправляет манжеты на рукавах, опускает голову и начинает.

Зрители затаили дыхание, так тихо он начал. И правда, какие-то потусторонние звуки выходили из-под его рук. Простенькие, спокойные, и нельзя от них отвлечься, вбирай их в себя, человек, хочешь, не хочешь, душа твоя возрождается в этой красоте, ласке и нежности, так мать поёт тёмной ночью любимому дитя, чтобы успокоить его.

– 3 —

Тихие и нежные звуки сменяются значительными мощными аккордами. Могучий хорал снизошёл на землю, как напоминание людям, чтобы жили в любви, не затаптывая один другого. Звучание всё нарастает, руки Моцарта распевают, клавир – это уже не клавир, это целый оркестр. Зрители невольно сжимают руки в сильном возбуждении: невозможно, чтобы человек так играл. Тем не менее, это правда.

Доиграл, встаёт и смотрит в зал. Можно аплодировать. Но это мало сказать – аплодировать. Мы должны кричать от восторга. Бежать бы к нему, чтобы прикоснуться, стиснуть в объятьях, пожимать ему руки, хотя страшно дотронуться до этой бледной руки, страшно поранить её крепким пожатием. Она белая, как цветок лилии, и красота, которую она создаёт – поистине, райская, как в библии или в детских сказках.

Овации, однако, продолжаются, как никогда. Моцарт играет ещё добрых полчаса, и никто не устал слушать, напротив, просят ещё и ещё, господи, это так прекрасно, ну когда ещё в жизни представится возможность послушать такую красоту. И потому руки аплодируют снова, выражая Моцарту благодарность и просьбу продолжать играть.

Опять садится и играет, чем дальше, тем больше очаровывает. Снова требуют, и снова садится за инструмент. Сел, всё стихло. Опустил голову. У него была такая привычка, прежде чем начать играть, опускал голову, собираясь с мыслями перед первой музыкальной фразой. Полная тишина, как в храме.

Вдруг – выкрик из зала:

«Из Фигаро!»

Моцарт повернул голову в сторону кричавшего, увидел на лицах улыбки. Тут, наверно, где-то и пекарский подмастерье, вон там, на галёрке, держится за железные перила. Ух, сколько там людей, как пчёлы в улье. Моцарт тоже заулыбался, кивнул головой, и ещё глядя на публику, как бы разговаривая с ней, опустил руки на клавиши, и зазвучала любимая тема пражан «Non piu andrai…».

Мелодия несложная, все про себя подпевают, губы шевелятся.

Когда же ария закончилась, Моцарт сделал маленькую паузу. И вот побежала первая вариация. Десять пальцев – десять птичек. После каждой вариации – пауза, ведь когда птичка поёт свои песенки, она делает остановки, чтобы отдохнуть.

И во время пауз в зале гробовая тишина. Он играет сейчас для того ученика пекаря, и не только для него, для всех, кто его любит. Слушайте, это музыка для вас, чтобы поднять ваш дух и пробудить в сердцах чувства и понимание смысла жизни. Вся публика в эти минуты была единое целое: один слух, один взор, одна душа.

Он всегда мечтал о том, чтобы его искусство объединило людей в единой гармонии. Красота принадлежит не только избранным, но всем. Чтобы сильный не затоптал слабого, не ударял его по рукам. Чтобы толстый не притеснял худого, а весёлый старался ободрить и рассмешить грустного, чтобы глаза заблестели, просветлел взгляд. Во время исполнения глаза на галёрке блестели так же, как и глаза в ложах под ними. Он играл для них с удовольствием, чтобы все разошлись по домам с радостным чувством в душе.

Он словно говорил: земля прекрасна и добра для всех, и у каждого есть сердце, слышите, люди, душа есть у всех, говорю я вам.

Зал не дышит. Моцарт очень любил это и всегда требовал такого отношения к своим выступлениям. Людские сердца должны получить то, что он им посылает от своего сердца. Ему не кричат, как другим, чтобы играл потише, в ложах не играют в карты, как было принято в те времена в светских театрах…

Моцарт доиграл. Последняя вариация – настоящая симфония с танцами и песнями. Всё поёт, танцует, а проказник-Фигаро дирижирует балом. Улыбки озаряли театр ярче, чем пылающие свечи. Встал, кланяется. Низко поклонился.

И публика встала с мест, выкрикивают хвалебные слова, чешский, немецкий, итальянский – все языки смешались. Топот, ликование, размахивают руками. Цопанек трёт глаза, из них текут слёзы. Витасек, Гельд, хористы, оркестранты, студенты, ложи, партер – всё бурлит, все что-то высказывают Моцарту, а его голова поднялась, и тут все близстоящие были поражены, увидев в его глазах слёзы.

Слёзы Моцарта, радостные слёзы. Он был понят, наконец-то. Его мечта быть понятым не горсткой избранных, а всеми людьми без разделения, она сбылась. Он играл для всех, всех любил, все казались ему красивыми и добрыми, как сама музыка. По нему было видно, что больше он играть не будет.

Да и просить об этом уж было не возможно, он один играл больше часа. Но сколько он им подарил за этот час! Это было как возрождение, ладони не прекращали аплодировать, никто не хотел уходить в тёмную ночь, в занесённые снегом улицы, в застывшие дома. Они будто побывали в раю, на Моцарта смотрели как на ангела, который приподнял с глаз серый занавес и показал красоту мира, не только внешнего его лица, но и близость человеческих сердец.

Моцарт с огромным трудом пробирался в свою артистическую уборную. По пути ему все пожимали руки, обнимали, целовали. Работники сцены пробирались к нему, хотели хотя бы дотронуться, а он всем подавал руки, как друзьям, он всегда считал театралов своей семьёй.

Высшее общество не принимало их в свой круг, пренебрегало, считая комедиантами, низшей кастой. Но сами-то они знали себе цену… Наконец, он добрался, упал в кресло, раскрасневшийся как рак.

«Вы в таком состоянии не можете пока уезжать, маэстро, как бы вам не простудиться», – склонился капельник Стробах над обожаемым артистом с отеческой заботливостью.

Тут же появился театральный служащий с полотенцем и сухой чистой рубашкой, чтобы переодеть победившего воина после утомительного боя.

Моцарт сопротивляется:

«Я не сахарный, не растаю», – но ведь и не железный, и придётся подчиниться оздоровительным процедурам, как послушному дитяти. Стробах обо всём позаботился. Он знал, что гении витают в облаках и часто забывают о своём здоровье, а им не много надо, чтобы расхвораться.

Тут подоспел Гвардасони с посланием от графа Туна: мол, Констанция едет с ними к Ностицам на Кампу, и что маэстро может приехать туда с капельником Стробахом и с Кухаржем, что их всех там ждут, и чтобы они поспешили, чтобы не умереть от голода. На улице страшный холод, «не дай Бог, вы у нас тут простудитесь, мне тогда мои пражане намылят голову за то, что я так плохо о вас забочусь».

Моцарт ещё немного посопротивлялся, промычал что-то и позволил, наконец, делать с собой всё, что хотят. А что ещё ему оставалось? В глазах окружающих он видел столько любви и преданности, искренности и сердечности, что не покориться было невозможно.

А в это время толпа поклонников собралась у служебного входа в ожидании выхода артистов. Это был огромный живой венок из возбужденных личностей, мечтающих лишь об одном: ещё разок сегодняшним вечером увидеть Моцарта и пожелать ему доброй ночи.

В первых рядах седовласые хоровики, за ними студенты, музыканты, а в самый уголок втиснулся Цопанек. Ну, как же без него? Этот венок из восхищённых граждан расположился вокруг Туновых саней, ожидающих пана Моцарта по распоряжению пана графа.

Привратник с важностью оглядывал толпу. А как же иначе, он сейчас был весьма значительной фигурой, ведь именно он подаст знак, когда появится Моцарт. Вот он подкручивает свои гусарские усы, вот вздрогнул, быстро обернулся и поклонился.

Это вышел Моцарт. Как только появилось его лицо в мерцающем свете факелов, зазвучало громкое: «Vivat, Mozart», «маэстро Моцарт», шляпы подбрасывают, сверкают парики, а он придержал шаг, тоже приподнял шляпу, чёрную, отделанную золотом, повернулся на все стороны вполне молодцевато, его ясный искренний взгляд одарил каждого своим сиянием.

Цопанек в углу распрямился. «Вдруг он меня узнает? Но как ему вспомнить убогого бродягу, каких тысячи на свете? Что ты о себе думаешь, ты, посмешище для мальчишек? А, вот узнал он меня!» Цопанек обрадовался, Моцарт улыбнулся ему по-дружески и даже поприветствовал взмахом руки.

Той самой ангельской рукой, которая только что так волшебно играла, что у людей перехватывало дыхание. Цопанек поклонился. Но Моцарт уже залезает в сани, с ним Стробах и Кухарж, и кучер закутывает их овчинными шкурами, а вокруг всё шумело: Доброй ночи, маэстро, спокойной ночи! Спасибо, тысячекратное спасибо!

Моцарт уже из саней поклонился и прокричал:

«Спасибо вам сердечное, милые друзья, спасибо! И вам также доброй ночи. Вы сами не знаете, как осчастливили меня сегодня вечером», – сказал, и сани поехали.

– 4 —

Привратник с ворчанием достал ключи от ворот и пошёл их запирать. Ему было жаль, что всё так быстро закончилось, хотелось, чтобы праздник продолжался, опять он останется один в своём гнезде с котом. На глаза навернулись слёзы.

Увидел на воротах большую афишу. О, это уже кое-что! Снял её, поворчал немного на кота, чтобы и не мечтал поваляться на ней, поругал, но не слишком сердито, и скорее побежал к толпе поклонников, ещё не успевшей раствориться в белой ночи.

Смотрите, здесь есть что-то интересное для вас, господа! Бородач специально прикрывал текст широкими рукавами своего старенького тулупа, чтобы не смогли сразу прочитать.

Шустрый Витасек первым раскрыл тайну и прокричал победоносно над толпой, словно протрубил в фанфары:

«Сам Моцарт будет завтра вечером дирижировать „Фигаро“!»

Привратник загордился, заважничал, будто в этом была его заслуга.

Наслаждался сенсационной новостью, взволновавшей всю толпу, которая задержалась здесь всего на минуту. Это была настоящая награда для старика, вот и на него упал кусочек от луча славы, принадлежащего пану Моцарту.

Народ небольшими группами расходился, тут и там слышно было, как обсуждают чудесный вечер, и никому не хотелось идти спать. Витасек говорит Гельду:

«Ты заметил, как он приветствовал Цопанка? Он, Моцарт, почти Бог, а вовсе не на небесах, а с нами на земле. Как бы я хотел познакомиться с ним! Что бы я только за это ни отдал!»

Гельд обещает ему:

«Встретишься ты с ним, вот увидишь. Пан Душек тебе поможет, ведь ты его ученик, а Моцарт, я слышал, очень его любит».

Витасек, немного успокоенный, пробормотал про себя:

«Я и сам на это надеюсь. Да, приятель, так играть – это уж что-то нечеловеческое, это чудо какое-то. Как я теперь прикоснусь к клавиру после сегодняшнего вечера? Не знаю, не знаю, не знаю. Эти прекрасные несколько дней будут мне освещать всю мою жизнь, как Вифлеемская звезда. То, что я делал до сих пор – это было ничто, первые неуверенные детские шажочки. Вот теперь я начну по-настоящему. Ты вспомнишь мои слова!»

Они зашагали по белой улице вниз к Малой площади и исчезли, занесённые снегом.

Моцарта встречали у Ностицов с распростёртыми объятьями. Такое могло лишь во сне присниться, однако, всё было явью – руки-то стонали от пожатий по-настоящему.

В ответ восторгам, которыми его осыпали, он рассказал:

«Что я? Да ничего, всё это само собой разумеется, а вот публика меня покорила, просто взяла за сердце. Потому я так и разыгрался. Когда я был ещё маленьким ребёнком, я сочинил одно очень сложное произведение, над которым мой отец долго размышлял, а потом сказал, что будет чудо, если сможет кто-то его исполнить.

В моём же детском представлении чудом был сам концерт, но одного этого было мало, должно быть два чуда: одно создаёт тот, кто играет, а второе чудо – публика на концерте. Вот сегодня вечером я, наконец-то, пережил такое чудо. Лучший вечер в моей жизни.

Полное единение с публикой. Общее чувство, общее понимание. Потому я играл так радостно. И готов играть заново! Да-да, я чувствую себя полным сил, таким свежим и бодрым, как после прогулки по лесу. Могу сейчас же продолжить играть, хотите?»

Ностиц обрадовался:

«Какой вы милый, Моцарт! Не заставляете себя упрашивать, сами предлагаете, опережая наши просьбы».

Моцарт ответил:

«Конечно, потому что для меня самое большое удовольствие – играть. Я счастлив, когда могу играть. Мои пражане меня понимают. Я говорю, мои, сегодня вечером я чувствовал, что меня любят, что я им принадлежу. Это не был для меня обычный концерт, это было семейное торжество. Я могу только повторить: мои Пражане меня понимают».

Стробах переглянулся с Кухаржем. Их глаза сладко сощурились, будто они только что пропустили по бокальчику хорошего вина. Оба предвкушали, как назавтра станут всем подряд, друзьям и знакомым, рассказывать об этих словах маэстро, чтобы к вечеру субботы вся Прага знала, как о них рассуждает Моцарт.

Долго за полночь горел свет в окнах Ностицова дворца на Кампе, клавир звучал под пальцами Моцарта, радуя внимательных слушателей новыми красотами. И хотя они имели сегодня так много музыки, они хотели ещё и ещё, продолжения фантазий гения, обладавших необыкновенной волшебной силой.

Когда Моцарт закончил играть, стал собираться к отъезду во дворец Туна, граф Ностиц подошёл к клавиру и произнёс торжественно:

«Я запираю этот клавир навечно. Никто другой не будет удостоен чести дотронуться до его клавиш, так как не сумеет заставить его звучать так красиво, как вы, маэстро Моцарт».

Он взял золотой ключ и запер замок. Белый клавир с золотым орнаментом стал теперь заколдованным музейным красавцем.

Стихли слова прощания, гости расселись по саням, а музыка Моцарта продолжала звучать в ушах и отзывалась перезвоном колокольчиков в опустевших улицах спящей Праги.

Утром она узнает, какие радостные слова произнёс о ней Моцарт, слова, которые никогда не забудутся, их станут передавать из поколения в поколение:

«Мои Пражане меня понимают!»