Читать книгу Траектория полета совы - Кассия Сенина - Страница 23

***

Киннам стоял на металлическом мосту через Вислу и неторопливо курил одну сигарету за другой. Изредка он позволял себе это бессмысленное развлечение, хоть и не находил в нем особого удовольствия. Теплый дым приятно согревал нос, оставляя голову ясной и создавая иллюзию, что великий ритор занят делом и имеет право стоять на месте столько, сколько нужно. Несколько минут назад Феодор купил у разносчика знаменитые ароматные сигареты из валашского вилайета сопредельной Турции, которые не ввозились в Империю по причине драконовских пошлин, и теперь, опершись на перила, наслаждался одиночеством, засовывая окурки прямо в початую пачку. На нем было длинное черное пальто из дорогого кашемира и черная же фетровая шляпа. Весьма объемный коричневый дорожный портфель великий ритор поставил прямо на асфальт.

Мост Маршала Пилсудского едва заметно вибрировал под проезжавшими машинами и нервно содрогался, когда на него заезжали старомодные трамваи. Висевший над рекой туман через какую-то сотню метров уже полностью скрывал шеренги домиков под черепичными крышами, облетевшие деревья и редких прохожих, слонявшихся по набережной. Киннаму чудилось, что каждая сигарета заметно добавляет тумана в этот унылый, но не лишенный прелести пейзаж. Воды Вислы казались то желтоватыми, то темно-свинцовыми, и весь вид походил на сильно выцветшую старую фотографию.

Феодор прилетел в Краков утром и сразу же отправился на поиски папской резиденции, чтобы поскорей разделаться с официальной частью командировки и приступить к собственным делам. Но чем ближе он подходил ко дворцу понтифика – хотя для человека, хорошо знакомого с Константинополем, это здание казалось, скорее, просторным домом, – тем сильнее чувствовал, как ему не хочется туда заходить. Иоанн-Павел II, глава старокатоликов Польши, Франции и всего обитаемого мира, жил, разумеется, в самом центре города – в Старом Мясте. Великий ритор оказался в Кракове в середине декабря, и улочки заполняла предрождественская суета: всюду веселые толпы, развалы подарков, сувениров, сластей; иные прилавки были оформлены с большим вкусом и фантазией. Но Киннаму – хотя вряд ли он был объективен – виделась во всем одна лишь провинциальность, если и необъяснимая словами, то прекрасно ощущаемая сердцем. Ему нравились поляки – люди солидные и сосредоточенные, но при этом почти все они были немного нервными, отстраненными от реальности, словно смотрели на мир сразу с двух позиций – собственными глазами и неким вторым зрением, отрешенным, вознесшимся над землей и оттого грустным. Ректору Афинской Академии, привыкшему к кипению имперской жизни, такой взгляд казался застывшим, недостаточно динамичным. Сходное впечатление произвел и папский дворец, в котором не было ни малейшей претензии на соперничество с Ватиканом, на статус альтернативной резиденции вселенского понтифика: дескать, что уж тут притворяться, бывали у пап лучшие времена, да разве за ними теперь угонишься… Стоя напротив этой желтой двухэтажной постройки девятнадцатого века с банальным портиком из шести колонн и красной крышей, почти физически чувствуя тяжесть императорского послания в своем портфеле, Феодор мысленно усмехался и недоумевал: что занесло его сюда этаким невольным почтальоном, почему он должен беседовать с человеком, который в буквальном смысле провозгласил себя святее Римского папы только из тех соображений, что он твердо держится латинского языка и архаичных догматов? Провинция, провинция!..

Эта история началась несколько дней назад, когда с ним связался в режиме видеоконференции министр образования Георгий Ливадин. Он сообщил, что августейший, узнав о намечающейся поездке великого ритора в Краков, – тут министр замешкался на мгновение и посмотрел на Киннама выразительно, даже приподняв со значением палец левой руки; Феодор удивленно поджал губы: что бы могло означать такое внимание к его перемещениям?! – так вот, василевс просит ректора попутно выполнить важную миссию, а именно, побеседовать с краковским понтификом частным образом, как ученый с ученым, и передать ему лично в руки императорское письмо. Затем министр надел очки и процитировал собственноручную записку императора к ректору: «Дорогой Феодор, мы не хотим нагружать вас сверх меры, и притом несвойственной вам работой. Это не дипломатическое поручение, но и не курьерское. Просто благоволите передать письмо и поговорите с Иоанном ласково: пусть он поймет, что никто его обижать не собирается, что все действия по обмену святынями будут совершены исключительно по взаимовыгодной договоренности. Больше ничего от вас не нужно в данный момент, остальную работу выполнят специально уполномоченные люди…» На этом месте Ливадин сдернул с носа очки и, уставившись в камеру, пробормотал:

– Господин Киннам, я совершенно ничего не понимаю: при чем здесь вы, при чем Иоанн-Павел, – но письмо вам действительно отправлено, к вечеру его доставят. Надеюсь, вы не посрамите имени Академии, выполняя это ни к чему не обязывающее… то есть, я хочу сказать, крайне деликатное поручение?

– О, разумеется, это дело чести. – Феодор улыбнулся. – Не волнуйтесь, разберусь как-нибудь.

«„Ласково“! – Он мысленно фыркнул. – Можно подумать, понтифик – женщина и понадобились мои способности, чтоб ее обхаживать…» Тут Киннаму вспомнилась легенда о «папессе Иоанне» девятого столетия, и ректор едва не рассмеялся – впрочем, ощутив некоторую досаду. Несмотря на все симпатии к ее высочеству и юному итальянцу, которому предназначались ее рука и сердце, Феодору не особо хотелось выполнять подобные – а если уж быть честным, вообще любые – императорские поручения. Тем более в поездке, которую он запланировал целиком посвятить собственным научным изысканиям. Да и времени у него не так уж много, и неизвестно, удастся ли в Кракове осуществить задуманное…

В связи с объявленной на ноябрьском заседании Совета Европы помолвкой сына итальянского президента и византийской принцессы весь Старый Свет всполошился не на шутку. Правда, не из-за помолвки как таковой, а из-за требования Империи вернуть похищенные крестоносцами сокровища в обмен на долгожданное решение о строительстве нефтепровода Баку – Тифлис – Эги. Всех радовало то, что нефтяной кризис уже не так страшен, но в требовании такой символической уступки виделась слишком большая претензия, слишком большая!

В краковской папской ризнице хранилась, как считалось, древняя икона Божией Матери «Госпожа Дома», которую предшественники Иоанна Павла II вывезли из Рима. И вот, теперь Киннаму предстояло лично передать понтифику письмо августейшего… Да, это гораздо практичнее, чем отправлять послание с дипкурьером: ректор Афинской Академии – фигура заметная и известная в научном мире, а разговор двух ученых может носить абсолютно ни к чему не обязывающий характер. В то же время вопрос достаточно светский, ибо касается политики, а не межцерковных отношений, о которых полагалось бы говорить иерархам…

– Ну, и самое главное… – Тут министр смущенно кашлянул и сообщил Киннаму, что при удобном случае он вправе осторожно намекнуть понтифику, что Империя может кое-что предложить в обмен на святыню.

Икона «Госпожа Дома» когда-то являлась одной из главных святынь Фарского храма Богоматери, располагавшегося на территории Большого Дворца, и считалась покровительницей императорской семьи. В этом храме-реликварии до великого разорения хранилось множество святынь, связанных со Страстями Господними – довольно сомнительных, на взгляд современного ученого. И уж если думать о некоем символическом жесте, то, безусловно, лучше возвращать не странные артефакты вроде «детских пелен Христа», а икону, которая считалась защитницей августейшего семейства…

Внезапно в голове Киннама, созерцавшего фасад папского дворца, блеснула догадка, поразив своей ясностью и простотой. Феодор резко развернулся и пошел прочь по узким мощеным улочкам, лавируя среди неспешных горожан, рождественских елок, прилавков – сюда, на холодный мост, весь состоящий из тяг и заклепок. Он понял, что явившуюся мысль надо обдумать, а об аудиенции у папы можно договориться и завтра. Но, стоя над Вислой, великий ритор почему-то больше размышлял не о том, почему именно он должен здесь, в Польше, заботиться о мистической защите чужого семейства, а о том, что Краков с самого начала встретил его не слишком гостеприимно, отведя ему роль не исследователя, а исполнителя чужой воли, и внезапно заставил тяготиться холодным одиночеством… Уж не в отместку ли за то, что город показался Киннаму такой глубокой провинцией? А еще на Феодора нахлынуло давно, казалось, забытое воспоминание, связанное с Польшей, но не с Краковом, а с Варшавой. Лет восемь тому назад он познакомился там на научной конференции с потрясающей женщиной-ученым, Барбарой, яркой блондинкой, всегда немного насмешливой и страшно гордой. Они подружились быстро, как только могут подружиться опытный сердцеед и женщина без домашнего очага. Через несколько недель он снова приехал в Варшаву, уже специально к Барбаре, и теперь вспомнил то легкое и приятное волнение от сознания, что кто-то ждет его в этом чужом городе, надеется на встречу, поглядывает на часы. Ему показалось тогда, что вспыхнувшая между ними страсть могла бы перерасти в нечто большее, но… Роман вскоре увял, рассеялся как сон, осталось лишь незабываемое ощущение некой теплой и светлой точки, в которой сосредоточен целый город, которая одна делает его не чужим…

Висла медленно катила мутноватые воды, мост тихонько дрожал железными струнами в туманном воздухе, но в целом пейзаж оставался безучастным к сентиментальным размышлениям одинокого пришельца из другой страны и даже почти другого мира. «Что-то я тут попусту время трачу, – подумал Киннам. – Меня здесь все-таки ждут, меня ждет Роксана! И, наверное, еще кто-нибудь». Подхватив портфель и сойдя с моста на бульвар, он скомкал сигаретную пачку и бросил в ближайшую урну.

Ягеллонскую библиотеку, откуда ему не так давно прислали самое обнадеживающее письмо, Киннам, благодаря карте в айфоне, нашел быстро – огромное тяжеловесное здание с помпезным порталом, отделанным гранитом, с высоким трапециевидным крыльцом, где на ступенях сталкивались входящие и выходящие через единственную открытую дверь посетители. В высоченном холле было шумно, читатели образовывали очереди… С некоторым удивлением великий ритор обнаружил, что и перед тем окном, где выдавали спецпропуска, стоял изрядный «хвост». Несколько охранников в светло-зеленой форме меланхолично расхаживали в толпе, в самой их осанке Киннаму почудилось скрытое неодобрение всей этой толкотни и беспорядка, вызванных тягой к знаниям. А может быть, и самих этих знаний вообще?

По дороге Феодор растерял всю свою меланхолию и вполне готов был заняться поисками таинственной рукописи, но внезапно внутри зародилось сомнение, которое заставило его отойти к грязноватой стеклянной стене и призадуматься, разглядывая посетителей. Здесь было очень много студентов, но немало также людей среднего возраста и даже совсем пожилых. Большинство читателей уже имели пропуска, они сразу шли наверх по широкой лестнице, украшенной национальными флагами и канделябрами в виде бронзовых девушек. Но как же неспешно они поднимались – марш за маршем, чинно беседуя с коллегами. Так же неспешно двигались и сотрудники, которых можно было разглядеть за перегородками…

Внутренний голос запротестовал, и рассудок, помявшись, осторожно предупредил великого ритора: в таком месте даже со спецпропуском и при всяческом содействии ты провозишься неделю, прежде чем что-нибудь найдешь или хотя бы узнаешь, стоит ли искать. «В самом деле, нет ли другого пути, более быстрого? – подумал Киннам. – Что это я действую так шаблонно? Не попробовать ли просто… попытать счастье?»

Он вышел на улицу, поймал такси и назвал адрес издательства «Славянороссика». Таксист оказался понятливым и даже слегка болтал на любимом здешней интеллигенцией французском. По дороге Киннам попросил его остановиться около супермаркета: нужно было кое-что купить.

Издательство располагалось в старом здании, как и полагалось организации, занимающейся публикацией древних документов и старинных сочинений. Коридоры, отделанные деревянными панелями, были сплошь завалены папками, бумагой и пачками книг, но особой суеты не замечалось – видимо, работа шла достаточно размеренно. Главный редактор, пан Кшиштов Дембицкий, принял Киннама без лишних церемоний – миловидная секретарша даже не стала ему докладывать, вскочила с места, слегка поклонилась и испуганно пролепетала на скверном французском: «Проходите, проходите…» Улыбнувшись ей успокоительно, великий ритор отворил обитую мягкой кожей дверь и оказался прямо перед паном Кшиштовом. Дембицкий проворно выскочил из-за стола, учтиво раскланялся и пожал Киннаму руку. Потом усадил гостя в кресло у окна, а сам уселся напротив, не спуская с великого ритора глаз, в которых светилось вполне искреннее обожание. Но, возможно, пан издатель просто рад был оторваться от скучной работы? Феодор, тем не менее, почувствовал симпатию к этому человеку, которого видел впервые в жизни, хотя давно состоял с ним в переписке. Они поболтали о новинках издательства, о переводах, об оскудении научной мысли в современном мире и о том, что «старая гвардия» одна только и может нести бремя серьезного книгоиздания, и прочее в таком же духе. Киннам отметил про себя безукоризненный французский собеседника.

Над столом издателя висели два больших портрета: маршал Пилсудский на боевом коне перед кавалерийской лавой и генерал Добровольский, герой войны 1972 года, спаситель Польши, расстеливший карту прямо на броне боевой машины. В полутемном углу, слева от стола, помещалась большая, выполненная в сине-коричневых тонах Ченстоховская икона Девы Марии.

– Да, мы чтим наше прошлое! – гордо заметил пан Кшиштов, проследив взгляд гостя. – Это почти что настоящее для нас, ибо без такого славного прошлого мы бы сейчас… – Он сделал неопределенное движение рукой, словно бы вкручивал электролампочку.

– Понимаю. Тогда вам, наверное, понравится небольшой сувенир, который я вам привез. Мы ведь тоже чтим свое прошлое.

С этими словами он извлек из портфеля прекрасно изданный подарочный сборник «Афины: сквозь тысячелетия», подготовленный Академией к символическому двух с половиной тысячелетнему юбилею города – на обложке глянцевой репкой желтел расписанный свастиками сосуд геометрического периода.

– О, благодарю, благодарю вас, пан ректор! – Дембицкий расцвел, принимая двумя руками тяжеленную книгу. – Какая бумага! Какой запах! – воскликнул он, сунув нос в самую сердцевину раскрытого фолианта. – Вы знаете, новые тома – моя слабость, они как новорожденные дети, они…

– Но это еще не всё, погодите, – осторожно перебил его Киннам. – Вот, это тоже для вас, уже лично от меня, по старой дружбе. – Тут из недр портфеля появился знаменитый и бесспорно исключительный коньяк «Император»; великий ритор, правда, умолчал о том, что подарки предназначались в Ягеллонскую библиотеку…

– Прекрасно, прекрасно, господин Киннам! Я ваш должник. Признаться, очень люблю византийский коньяк. Сейчас найду рюмочки… – Пан Кшиштов сделал движение, чтобы подняться с кресла, но не очень уверенное, как показалось Феодору.

– Что вы, не стоит, – успокоил хозяина великий ритор, – это лично вам, поберегите для более значительного повода. Да я, признаться, и не пью коньяк до ужина.

– Ах, как жаль! – Дембицкий всплеснул руками. – А я уж хотел слегка отметить с вами нашу встречу…

– Ну что же, если желаете… – Великий ритор широко улыбнулся и поставил на столик большую бутылку «Зубровки», купленную по дороге сюда, а затем извлек из портфеля коробку с копченым мясом.

– Вы настоящий волшебник! – вскричал пан Кшиштов, восхищенно глядя на Киннама. – Вернее, нет, вы настоящий византиец: уж как начали удивлять, то нипочем не остановитесь.

– Я просто предусмотрительный человек. – Феодор рассмеялся.

– Этим, прежде всего, вы от нас и отличаетесь, – заметил издатель. – Впрочем, сегодня и я оказался предусмотрительным, ведь на два часа у нас было назначено в библиотеке небольшое совещание. Не откажитесь поучаствовать – не пожалеете, уверяю вас! Я сейчас попрошу, чтобы собрались пораньше.

Киннам благосклонно кивнул. Дембицкий позвонил секретарше и попросил передать кому-то, что у него гость и сбор в библиотеке через десять минут.

Библиотека «Славянороссики» располагалась в полуподвальном этаже и занимала большое помещение, разгороженное книжными шкафами и укрепленное массивными колоннами. В центре зала стоял длинный стол, на котором Киннам с удивлением увидел не рабочие материалы совещания, а изобилие закусок и бутылок. Двое мужчин и женщина вышли навстречу.

– Знакомьтесь! – Дембицкий широко повел рукой. – Пан Феодор, познакомьтесь, Марина Савицкая, наш лучший художник-оформитель, но прежде всего, конечно, красавица! Пани Марина, это пан Феодор Киннам, прошу любить и жаловать!

Не особо молодая дама – пожалуй, постарше Киннама – обдала Феодора таким фонтаном обаяния, что ему захотелось немедленно раскрыть над головой зонтик. Несмотря на полноту, удачно скрытую шоколадным костюмом строгого покроя, пани Марина действительно была красавицей и притом незамужней, о чем великому ритору сразу поведали ее лучистые глаза. «Эге! – подумал он, мысленно подтрунивая над собой. – Что же будет под конец застолья? Куда унесет нас этот поток, куда бежать?»

– А это, – продолжал пан издатель, приобнимая чернявого господина в толстых очках, – Станислав Моржицкий, наш главный переводчик.

Моржицкий поклонился медленно и чрезвычайно изящно, но быстрый взгляд, брошенный на бутылку зубровки, которая, разумеется, не осталась скучать в кабинете, не укрылся от наблюдательного Киннама. Пан Станислав весьма бегло изъяснялся по-гречески и даже умудрился сказать Феодору замысловатый комплимент.

– Пан Константин Струсь, – продолжал Дембицкий, – наш компьютерный гений, мы без него никуда.

Пан Константин выглядел непривычно, совсем не как повелитель пикселей и матриц: костюм-тройка, белоснежная сорочка… Только щетина на щеках выдавала его кибергениальность.

– Да-с, старая гвардия, старая гвардия, как и было сказано, – ворковал Дембицкий. – Вы же, господин Киннам, как я понимаю, среди нас самый молодой? Прошу всех присаживаться!

Они присели и разлили зубровку по рюмочкам. Пили быстро, хоть и понемногу. Первый тост – за гостя, потом – за даму, за хозяев, за науку, за книги… Развеселились довольно скоро, но всё выходило интеллигентно. Кинаму чрезвычайно нравилась компания, даже стало неловко за то, что попал он сюда почти случайно и, увы, с корыстными целями. Пан Станислав залихватски подмигивал после каждого тоста и норовил подлить великому ритору побольше. «Да ты, брат, я вижу, в переводе спиртного тоже дока, – подумал Киннам, – с тобой нужно ухо востро!» Он вовсе не собирался заканчивать день в уютном подвальчике.

– Скажите, господин Киннам, – обратилась к великому ритору пани Марина, – вы не обижаетесь на наше правительство за то, что они передумали приглашать византийские войска, хотя и собрались, было? Я имею в виду – после первых известий о русской революции?

– Я?.. Ну что вы, пани, у меня совершенно нет времени на обиды за ромейскую державу. А на правительство я в принципе не способен обижаться, даже на собственное. Чем меньше его замечаешь, тем лучше.

– Ну, может быть, в вашем… высшем обществе возникли какие-нибудь толки, сомнения? – не сдавалась пани Марина.

– Да нет, не беспокойтесь. В высшем обществе прежде всего думают о том, сколько бы стоило это мероприятие и, главное, для чего оно нужно. Ведь никакой войны не произошло, да и голодные толпы из Московии, кажется, вашу границу не осаждают? Вот не Кавказе да, там сейчас жарко и хлопот предостаточно.

– Да, но… ведь и здесь всё что угодно могло случиться!

– Конечно! Но вы представляете себе, сколько стоит, к примеру, один рейс транспортного «Геракла»? А для того чтобы перевезти хотя бы одну танковую роту, таких рейсов нужно двенадцать. Я, видите ли, по должности не только бюрократ, но отчасти еще управдом, так что мне всегда жаль тратить деньги просто на престиж, особенно если их можно потратить на что-нибудь полезное. А дыры всегда есть, даже в Афинской Академии, уверяю вас!

– По-моему, господин Киннам, вы больше военный, чем бюрократ, – заметил пан Константин, поднимая рюмку.

– Ах, да, он офицер, я чувствую по его манере! – Марина захлопала в ладоши пани и счастливо засмеялась. – Я ведь помню ваших офицеров, их много было в городе во время войны. Я хоть совсем девочкой была, а очень хорошо всё запомнила… Признавайтесь, господин Киннам, какое у вас воинское звание?

– Друнгарий, то есть, по-вашему – капитан.

– Ну, тогда я старше вас, я подполковник! – воскликнул Дембицкий.

Переводчик улыбнулся:

– И я. Правда, оружия в руках я не держал уже лет тридцать.

– Как же у вас получают звания? И для чего? – удивился Киннам

– Ну… это скучная и долгая материя. – Главный редактор задумчиво поскреб за ухом. – А у вас?

– Вы будете смеяться, но у нас, чтобы сохранять офицерское звание, приходится держать экзамены. Меня вот заставили сдать на управление ротой, поэтому я считаюсь офицером резерва. А почетные звания у нас сугубо гражданские, им нет числа, и дают их легко, ведь они теперь ни к чему не обязывают.

– Да, прошли те времена, когда можно было выпросить у вашего императора звание иллюстрия и хорошую пенсию при нем. – Пан Станислав хихикнул. – А лет двести назад меня бы точно отметили за заслуги перед греческой наукой.

– Безусловно, – согласился Киннам. – Галантный век был очень расточительным, не то, что сейчас. Нынче больше на энтузиазм рассчитывают… Но, между прочим, это действует. Меня же никто не заставлял после срочной службы возвращаться к военной науке, можно было отказаться от шагистики в любой момент, но это у нас не очень-то принято… Хотя, признаюсь, новые знания из неожиданной области очень дисциплинируют и приводят в порядок мозги.

– Ах, я думаю, вам очень идет военная форма, господин ректор! – опять встряла в разговор пани Марина.

– Благодарю вас, сударыня, в ваших устах любая похвала ценна вдвойне, тем более, что изобретать несуществующие достоинства может только искренне доброжелательный человек.

– Ах, вы так любезны! – Пани Савицкая расцвела.

– Легко быть любезным, находясь среди самых очаровательных представителей самого любезного народа в Европе. В этом искусстве разве что немцы могут с вами потягаться…

– О, немцы, – Дембицкий значительно повел головой, – с ними непросто конкурировать, вот уж кто вежливость возвел в культ!

– А как вы думаете, господин Киннам, чьи манеры более изысканны – польские или немецкие? – поинтересовался Струсь.

– Разумеется, ваши, и я это легко докажу. Немцы бы давным-давно уже посмотрели на часы, вспомнили, что у них назначено совещание, и углубились бы в бумаги. А мы тут с вами так прекрасно проводим время!

Всеобщий хохот показал, что шутка оценена.

– И все-таки, все-таки согласитесь, господин Киннам, что Империи, с ее такой совершенной военной организацией, стоило бы в свое время более активно вмешаться в наш конфликт с Московией! – заметил пан Дембицкий. – Ведь был момент, когда там всё совсем расшаталось, можно было в две недели ликвидировать этот ужасный… общественный эксперимент.

Киннам посмотрел на собеседника пристально: он только теперь оценил значение портретов, висевших над столом главного редактора.

– Видите ли… всё не так просто. Еще в седьмом веке Феофилакт Симокатта сказал замечательную вещь, что ни одна монархия не может взять на себя все заботы об устройстве мира и «одним только веслом своего разума управлять всеми людьми, которых видит под собою солнце», и…

– Между прочим, мы еще не пили за нашу победу! – воскликнул пан Станислав.

– Да-да, – подхватил пан Константин, – жалко, вы не приехали месяц назад, были такие торжества, такой парад… Но это же не срок, за победу и сейчас можно выпить, это в самый раз.

– Так вот, – продолжил Феодор, наскоро закусив «победу» хрустящим грибом и не спуская глаз с пана Дембицкого, который, задумавшись, пристально изучал тарелку, – власть большевиков, разумеется, была ужасна, но я не вижу, почему мы ради нее должны были отказаться от принципа невмешательства. В конце концов, разве не он позволяет Европе уже двести лет существовать без всеобщих воин? А Польше, я считаю, мы достаточно помогли тогда – прикрыли средствами ПВО вторую столицу, да и генерал Давутоглу, решив ударить по изготовившимся красным, очень облегчил положение Варшавы. Турки, как вы знаете, никак не могли осознать, что следующей целью станут они, но пришлось поверить…

– Да, но, между прочим, самолеты к Кракову всё же прорывались и были разрушения! Вы и сейчас можете видеть ужасные современные коробки в центре на месте прекрасных исторических зданий, – несколько ворчливо заметил пан Станислав.

– Ничего не поделаешь, это война, – развел руками Киннам, – никто не может дать гарантий. Полагаю, без наших ракетчиков всё обернулось бы гораздо хуже… Но я предлагаю посмотреть на проблему шире. Уничтожение Московии в то время – а вы ведь говорите именно об уничтожении – раскачало бы пол-Европы. Никому не известно, какие государства могли бы возникнуть на месте Московии, в каких границах и с какой идеологией. А сейчас всё произошло хоть и неожиданно, но в цивилизованных рамках. Наши политологи, между прочим, очень довольны тем, что мы не отступили тогда от главного принципа: вчера враг – завтра невольный союзник, а послезавтра – настоящий друг…

– И сидит в ложе на Золотом Ипподроме. – Пан Струсь хихикнул. Все головы повернулись к нему в недоумении. – Ну да, разве вы не знали? – Компьютерный гений удивленно вскинул брови. – Ходоровский приглашен на грядущий Золотой Ипподром, об этом уже пишут новостные агентства!

– Вам это известно, господин Киннам? – спросил Дембицкий.

Великий ритор равнодушно пожал плечами:

– Да нет, увольте, я не даю себе труда следить за приглашенными.

– Ах, господин Киннам! – воскликнула пани Марина. – Ну, конечно, ведь вы, должно быть, завсегдатай этих бегов! Да-да, я припоминаю: я видела вас в августе по телетрансляции оттуда… Вместе с императором? Или даже императрицей…

– Да, господин Феодор там блистает, это известно, – подтвердил Дембицкий.

– Я так хотела бы попасть туда! – Пани Марина всплеснула руками. – Но всё дела, дела…

– Право же сударыня, я впервые в жизни сожалею о том, что не только не имею отношения к приглашающей стороне, но даже толком и не знаю, как эти приглашения получают, – промолвил Киннам тоном глубокого сожаления.

– О, господин Киннам! – воскликнула дама, и на мгновение притихла, как будто, пытаясь сформулировать какую-то мысль.

– Оставь пана ректора в покое, Марина! – внезапно воскликнул Струсь. – Не думаешь же ты, что он будет просить для тебя приглашения у императора!

– Я был бы счастлив, но, боюсь, это не в моих силах, – согласился Киннам.

– Ах, так хотя бы расскажите нам! Какой он, император Константин? – Женщина умоляюще сложила руки. – Ведь вы наверняка его не только часто видите, но и знаете лично? Он такой красавец!

– Император… он… сложный человек, – нехотя промолвил великий ритор. – Он на бильярде хорошо играет, кстати.

Мужчины одобрительно зашумели:

– Благородная игра!

– Как раз для государственного деятеля такого масштаба.

– Да, главное, в отличие от шахмат, может не требовать участия партнера: взял кий и выиграл партию вчистую. Но для этого нужно быть очень сосредоточенным человеком.

– Ну, а что же вы хотели? Это понятно, такая должность, такая ответственность.

– А… императрица? – снова спросила пани Савицкая.

– Она прекрасно танцует.

– Ах, я тоже обожаю танцы! Костя, организуй музыку!

– Момент, – отозвался Струсь и через минуту из коробочки под потолком донеслись звуки танго.

– Давайте же танцевать! – воскликнула пана Марина

– Да-да, – отозвался Киннам, но, вместо того чтобы подняться с места, повернулся к Дембицкому и поинтересовался, отчего до сих пор не вышел девятый том «Дипломатии Нового Времени».

– Как же не вышел?! Да вот, посмотрите! – Издатель вскочил и потащил Киннама к стоявшему неподалеку стенду с новинками издательства.

Внимательно слушая объяснения, великий ритор краем глаза наблюдал, как пани Марина и пан Струсь – очевидно, довольный внезапной занятостью Киннама – отплясывали южноафриканское танго. Они делали это в достаточно старомодной манере – или это так только казалось? По крайней мере, блюстители нравственности не нашли бы здесь повода придраться. Были ли виной тому местные обычаи, деловые костюмы танцоров, или просто ковер, по которому двигалась пара, смягчал движения, скрадывал лишние звуки и… движения страсти? «Видела бы это августа! – подумал Киннам и едва заметно усмехнулся. – Ну что ж, пора!»

– А вот, пан издатель, я еще хотел спросить у вас по поводу этой обложки. – Киннам протянул руку к глянцевому тому, также стоявшему на стенде. – Вы не могли бы мне сообщить, что за рукопись использована для фона?

– Гм… Видите ли, это Гражина, наш оформитель… Она уволилась… Впрочем, спросите Марину, они дружат.

Пани Марина, мгновенно оставив своего кавалера – похоже, к его немалой досаде, – подошла, взглянула на обложку и засмеялась:

– Да это студенты-фотографы, практиканты. Гражина водила их в госархив, им давали делать репродукции со всякого хлама ненужного, ну вот, этот снимок ей приглянулся. А и правда красиво получилось!

– Но нельзя ли… поточнее узнать, что это за бумага? – с надеждой спросил великий ритор.

– Думаю, можно. Погодите! – Пани Марина быстро поднесла к уху телефон и весело защебетала с кем-то по-польски. Окончив разговор, она передала Феодору листок с телефоном: – Вот, это номер студии юного фотохудожника. Позвоните, поговорите, наверное, вам сообщат всё, что вам интересно.

– Большое спасибо, пани… просто огромное! – Киннам поклонился. – Вы даже не представляете, какую громадную услугу оказали мне лично… и прежде всего науке!

Через пять минут он уже прощался, отговариваясь занятостью и обещая непременно заглянуть еще раз перед отъездом. Тряс всем руки, а некоторым и целовал.

Выбегая из издательства, Феодор напевал романс Пенелопы Кефала «Зимнее солнце» и мысленно подсмеивался сам над собой. «Ничего-ничего, – думал он, – всё не так плохо, стоит лишь найти подход к людям… Хорош бы я был, потеряв время в Ягеллонской библиотеке!» Адрес студии фотохудожников он узнал у секретарши Дембицкого и теперь спешил на улицу Мицкевича, это оказалось недалеко.