Читать книгу Двойная эмиграция - Катарина Байер - Страница 11

После этой ночи моя жизнь перевернулась с ног на голову. Начались тягучие госпитальные дни с довольно редкими ночными вылазками к сестре. Часто не получалось, потому что приходилось выжидать, нужен был дождь, да ещё и обязательно ночью, а выдавались такие ночи всё реже и реже – не за порогом был декабрь, уже подступали зимние морозы.

Я почти не опасалась, что меня кто-то хватится во время ночного отсутствия – небольшой деревянный вагончик для медсестёр, служивший ранее то ли конторкой, то ли проходной, стоял поодаль от санитарных корпусов и никем не охранялся, поэтому мы могли покидать его беспрепятственно. А моим коллегам-медсёстрам было совершенно не до меня – они и сами то убегали на ночное дежурство, то крутили романы с солдатами, а то и просто отсыпались после смен в госпитале.

Все ночные и дневные смены распределялись заранее, но, если вдруг срочно нужна была помощь, к нам в вагончик отправляли нарочного, и по его вызову в санитарный корпус бежала первая освободившаяся сестра милосердия. Близких отношений друг с другом мы не поддерживали – у немцев это не принято, а строгого учёта дополнительных смен не велось – мы ведь не получали денежного вознаграждения. Именно поэтому, когда я сообщала, что меня вызвали на ночное дежурство, никто не сомневался, что это так и есть. И никто бы не стал разыскивать меня ночью, бегая по пяти санитарным корпусам. А вот на редких утренних планёрках, которые, конечно, проводились, не каждый день, но всегда в одно и то же время, надо было присутствовать обязательно…

Мои ночные визиты к сестре, наши посиделки и разговоры до утра не прошли даром. Наталья очень много рассказала мне и на многое открыла глаза. Я всё больше убеждалась в том, что безобразие, которое творилось в их селе, сложно назвать освобождением от ига красных коммунистов.

Скорее, наоборот – именно сейчас, с приходом немцев, началось самое настоящее иго: шёл шестой месяц войны, в их селе уже были расстреляны все еврейские семьи, не жалели никого – ни женщин, ни детей, несколько соседних сёл и хуторов были сожжены дотла, немцы грабили, убивали, издевались над сельчанами, самовольно заселялись в их хаты… Те, кто был посмелее, уходили в партизаны, но за помощь партизанам жители подвергались страшным пыткам, казнили целыми семьями… И жгли, жгли, жгли… Горела вся округа… С восьми часов вечера и до пяти часов утра в селе был введён комендантский час.

Я была в полном замешательстве: на чьей же стороне правда? Кто сейчас мой друг, а кто враг? И самый главный вопрос: а кто же я сама? Русская или немка? В России остались мои родные, которые, возможно, прямо сейчас, именно в эту минуту убивают моих собственных сыновей! Я на их стороне? Или, всё-таки, мне дороже мои сыновья, которые, возможно, в эту минуту, даже не ведая того, убивают мужа или сыновей моей старшей сестры Натальи или расстреливают семью брата Николая?

От этих дум становилось очень страшно. На сердце наваливались тяжесть и безысходность. Я ужасно сожалела, что когда-то мы расстались с моими родными, уехав из России, и оказались теперь по разные стороны фронта, и очень хотела что-нибудь изменить, но понимала, что мои благие намерения – это только намерения! Ничего изменить уже нельзя!

Опасаясь, что могу попасть в руки немецкого патруля, я всё равно продолжала ночные походы к сестре. В одну из таких посиделок сестра рассказала, что через неделю после нашего сражения с двумя немецкими офицерами их тела нашли в овраге, после чего на площади перед домом старосты были казнены шесть человек. Немцы сначала пытались найти виновных, а потом просто согнали всех жителей села на площадь, выбрали из толпы несколько человек на свой выбор и повесили их для острастки остальных. Наталье удалось избежать смерти лишь потому, что она жила одна и, по мнению немцев, не смогла бы одна справиться с двумя крепкими молодыми воинами.

Вернувшись тем утром в госпиталь, я внезапно поняла, что мне очень неприятно помогать раненым немецким солдатам – они вдруг стали мне чужими! Чужими по духу, манерам поведения, речи. Даже в их взглядах я стала улавливать что-то высокомерно-пренебрежительное… Мне к тому времени уже давно перевалило за сорок, и они воспринимали меня как услужливую старушку, заботящуюся о молодых господах. Мне намного интереснее, душевнее, роднее было там – в оккупированном украинском селе, где всё было наполнено воспоминаниями детства, юности, молодости, доброты и беспечности…

Пробираясь каждый раз к хате сестры, я всегда, прежде чем войти, прислушивалась, затем прокрадывалась и заглядывала в окно, и лишь затем тихонько входила в сени через ту самую махонькую запасную дверь, заваленную для виду тряпьём, через которую мы вытаскивали убитых немцев. Жители села, боясь немецких облав, умышленно не завешивали окна плотными шторами, чтоб полицаи при случае могли заглянуть и проверить, нет ли кого лишнего в хате. Окна задёргивали небольшими рушниками, закрывавшими лишь половину окна, чтобы не искушать судьбу. По той же причине не запирали и двери – стоило только полицейским при ночном обходе увидеть на окнах плотные шторы либо постучаться хотя бы раз в запертую дверь, тут же начинались ежедневные обыски и допросы. Поэтому и шторы не навешивали, и двери не запирали…

Однажды, приняв все меры предосторожности, я вошла в хату Натальи и обмерла: в дальнем углу комнаты, как раз в том, который не просматривался с улицы, сидел и внимательно смотрел на меня мужчина в гражданской одежде.

Когда я вошла, мужчина дёрнулся, быстро сунув правую руку в карман пиджака, но Наталья кивнула ему, что-то шепнув одними губами. Тогда он неторопливо встал, внимательно на меня посмотрел, попрощался с хозяйкой и исчез в темноте ночи, выйдя через ту маленькую дверку в сенях, через которую только что вошла я. На мой немой вопрос сестра ничего не ответила, и я, понимая, что ставлю её в неловкое положение, стала молча выкладывать принесённые из госпиталя продукты: тушёнку, хлеб, немного сахара россыпью – всё, что смогла сэкономить за эти дни.

Сестра достала из печи чайник с тёплой водой, и мы сели в тот же дальний угол пить кипяток вприкуску с принесённым сахаром. Вдруг сестра, тяжело вздохнув, сказала:

– Нам оружие нужно. Любое. И патроны к нему.

И замолчала, опустив глаза.

– Попробую, но не знаю, смогу ли что достать, нам ведь оружие иметь не положено. У врачей есть пистолеты, но они им ни к чему – в сейфе лежат, не взять… Однако я постараюсь, вдруг что подвернётся.

Я сразу всё поняла: и про мужичка этого в гражданском, и про Наталью. Партизаны. И, как ни странно, была очень довольна! Я радовалась, что сестре хватило смелости не сидеть без дела, ожидая чудесной развязки, а самой встать на защиту родного села. Ведь это она и её односельчане здесь хозяева, а не пришлые немецкие офицеры и их помощники!