Читать книгу Двойная эмиграция - Катарина Байер - Страница 12

С тех пор я стала вынашивать идею, где достать оружие. Конечно, оружия в госпитале было полно, но оно всё учитывалось: когда привозили раненых солдат, то их вещи (в том числе и оружие) сразу сдавались на хранение в кладовую. А форма, если ещё находилась в потребном состоянии, поступала в прачечную и после стирки тоже исчезала в недрах кладовой.

В кладовой работал строгий пожилой немец, который все вещи нумеровал и складывал в специальные картонные коробки. К каждой коробке он приклеивал лист бумаги с фамилией бойца, чтобы при выписке всё вернуть в целости и сохранности. В случае смерти бойца его документы и награды отправлялись в штаб, а вещи хранились в кладовой и при случае передавались другим бойцам. В кладовой, конечно, хранилось и много оружия, но доступа туда не было…

Дней десять, наверное, уже прошло, а я всё ещё ничего не могла сообразить. И вот подвернулся случай – привезли раненного офицера. Когда его доставили в операционную, я находилась там одна – другие медсёстры и врачи были заняты: кто на операции, кто на обходах, кто помогал принимать раненых в других корпусах. Я торопливо мыла и обрабатывала инструменты, протирала специальным раствором стол и весь инвентарь, готовясь к следующей операции.

Изредка я поглядывала на офицера. Он лежал на носилках, поставленных на низенькую кушетку, – санитары без ведома врача не решились переложить его на операционный стол. Сначала офицер хотя и тяжело, но всё-таки дышал, а затем на какое-то время затих.

Заподозрив неладное, я бросила свои дела и подошла к нему поближе, чтоб проверить, жив ли он, и, если понадобится, сделать ему укол. В этот момент он вдруг открыл глаза и с такой силой ухватил меня за руку, что я вскрикнула от боли и рванулась в сторону. Офицер дёрнулся всем телом от моего рывка и полетел с носилок на пол. Носилки вслед за офицером тоже свалились с низкой кушетки, накрыв его собой.

Я бросилась к застонавшему от боли немцу, внезапно воскликнув по-русски: «О, Господи!» – и, отшвырнув в сторону носилки, стала затаскивать офицера обратно на кушетку. Не знаю, почему у меня в тот момент вырвались слова на русском, а не на немецком языке – возможно, во время наших ночных посиделок с сестрой я снова успела привыкнуть к русской речи. Я не на шутку испугалась своего восклицания, в душе надеясь, что офицер, находясь в полубессознательном состоянии, всё же не расслышал моего возгласа.

Кое-как затянув офицера на кушетку и старательно поправив на нём сбившуюся военную форму, я вздохнула с облегчением и присела на краешек кушетки, переводя дух… Офицер наконец задышал ровно, даже как-то осторожно, словно прислушиваясь к чему-то. Я успокоилась. И тут он тихонечко произнес:

– Русская?..

Я затаила дыхание… Он снова прошептал:

– Русская? Я же слышал…

Я взглянула на него. На меня в упор смотрели два хитро прищуренных глаза. Не знаю почему, но я призналась:

– Да, русская…

– Возьми нож, – он опять зашептал, а в груди его вдруг что-то заклокотало, и тогда я увидела, каких усилий стоит ему каждое сказанное слово.

– Зачем?!

– Бери, го-во-рю!

Я вскочила с кушетки, бросилась к хирургическому столику, схватила скальпель и, метнувшись к кушетке, наклонилась над офицером.

– Режь! – прошипел он.

– Что-о?!

– Под воротничком режь!.. Там карта… На ней о-бо-зна-че-ны места с оружием и бое-при-па-са-ми… – он уже с трудом выговаривал слова, язык отказывался подчиняться, речь была настолько нечленораздельной, что я едва понимала, о чём он лопочет. Он словно бредил…

В дальнем конце коридора раздались голоса, и я поняла, что это врачи нашей смены возвращаются с обхода. Я рванула воротничок на кителе немца, а он как будто очнулся от моего рывка и снова зашептал клокочущим голосом:

– Пе-ре-дашь пар-ти-за-нам че-рез На-таль-ю, … край-ня-я ха-та села Кх-х-х-х…

Вздрогнул всем телом, потом широко открыл глаза, громко выдохнул и обмяк на кушетке…

Я нащупала что-то гладкое в полуоторванном воротничке и быстро вытащила ЭТО оттуда. В моих руках оказался плотно скрученный в трубочку листок очень тонкой бумаги, которую выдавали солдатам и офицерам для личных нужд, и они писали на ней письма родным, а иногда даже скручивали из неё папироски. Все знали, что в немецкой армии введены жёсткие ограничения на курение и солдатам выдаётся не более шести сигарет на день. Но все также знали, что особо ловкие солдаты и офицеры умудряются где-то нелегально доставать табак и…

Я мигом сунула ЭТО в карман передничка и, чтоб вошедшие не заметили моего смятения, принялась поднимать всё ещё валяющиеся на полу носилки. Тут открылась дверь и в операционную вошли, что-то бурно обсуждая, врачи и медсёстры…

Пристроив носилки в углу операционной, я, опережая вошедших, рванула обратно к офицеру, а он лежал на кушетке, широко открыв глаза и улыбаясь счастливой улыбкой – то ли от радости, что, умирая, выполнил свой долг, передав мне важные сведения, то ли от воспоминаний о селе, так и не названном им в своей последней фразе…

Но я-то знала, что это за село такое, и что за хата такая крайняя, и что за Наталья в той хате живет. Я уже поняла всё. И ещё у меня теперь была карта! Очень важная карта! Я только мельком глянула на неё, но уже знала, что это непростая карта, а топографическая! На ней была подробно изображена местность и нанесены какие-то объекты.

Дальше мне разбираться было некогда… Я поняла, что не могу больше оставаться в этом госпитале, помогая немецким солдатам. Я не хочу спасать их жизни и оберегать их покой! Довольно! Зачем я здесь?! Зачем стараюсь услужить людям, которых уже не уважаю и не ценю? Зачем выхаживаю солдат, чуть не погубивших недавно мою сестру? В голове зазвучала лишь одна назойливая мысль: «Они мне чужие!» Эта мысль не давала мне покоя, она выматывала меня! Я едва смогла дождаться окончания дежурства, уже не стараясь убедить себя в обратном, мысленно повторяя, как это делала раньше, что и мои сыновья – немецкие солдаты и, возможно, тоже нуждаются в моей помощи! Ничего не помогало – мне не терпелось сбежать отсюда! Во что бы то ни стало! Видимо, в тот миг что-то надломилось в душе и никак не хотело срастаться…

В какой-то миг я даже поймала себя на мысли, что пытаюсь обвинить своего мужа Александра в том, что он уговорил меня переехать из Петербурга в Мюнхен. Я же очень страшилась этого переезда и согласилась на него только ради прихоти Александра, поддавшись его убеждениям.

«Эх, – сокрушалась я, – если б мы не переехали в Мюнхен, мне бы сейчас не пришлось ухаживать за немецкими солдатами, а нашим детям не пришлось бы стрелять в русских людей! Мы с мужем и детьми находились бы в этот момент совершенно по другую сторону фронта, а, возможно, и воевали! И я бы охраняла покой и лечила русских солдат, а не немцев! А мои сыновья защищали бы СВОЮ Родину, шагая в одном строю – плечом к плечу рядом с моим братом, сыновьями Натальи и её Егоршей!»

И тут я поняла, что между мной и Александром уже давно выросла ледяная стена обиды…