Читать книгу Двойная эмиграция - Катарина Байер - Страница 15

Жизнь в партизанском отряде была суровой: обитали партизаны в землянках, вырытых в непроходимой лесной глуши (чтоб подальше от немцев!), спали на холодном земляном полу, застеленном полувлажной одеждой, мылись редко, ели скудно. Приходилось всё время экономить продукты, так как доставлять их в отряд было опасно.

Ещё большей проблемой была обувь. Партизаны всё время были в движении – приходилось передвигаться по лесным кочкам, болотам, пескам, потому обувь моментально приходила в негодность. Её приходилось сушить либо у костра, либо просто на ветру. Мы ухаживали за ней, как могли, но наших проблем это не решало – в лесу, несмотря на ранние холода, было очень сыро. Да и, чтоб сохранить скорость, партизаны совершенно забывали об осторожности: в лужу – значит в лужу, в грязь – значит в грязь…

Иногда доходило даже до того, что пришедшие с задания партизаны передавали свою «видавшую виды» обувь товарищам, идущим на следующее задание. Ни на какие размеры никто вообще не обращал никакого внимания – главное, чтоб обувь не была мала… Немецкие сапоги и ремни считались чуть ли не самыми важными трофеями, которые партизаны добывали в бою. Они были прочные, эластичные и очень нас выручали. Ремни мы использовали для изготовления носилок, волокуш, они годились также для доставки дров, и других хозяйственных целей…

Ещё и зима-то толком не наступила, а мы уже с нетерпением ждали прихода весны. Но время холодов длилось томительно-долго. Холод и сырость были злейшими нашими врагами – союзниками немцев. Ни о какой победе мы и не помышляли, однако все твёрдо знали, что до последних сил, до последнего патрона в винтовке, до последнего вздоха будем бить проклятого врага…

Мы приспосабливались к жизни в лесу, как могли, но не унывали. Частенько, сидя вечером у костра, мы даже подшучивали, что напоминаем древних людей, охотящихся с копьями на мамонта и добывающих огонь из камня. И, как ни странно, эта суровая жизнь нас нисколько не пугала – человек может привыкнуть ко всему. Все лишения: холод, голод, сырость, антисанитарию – можно пережить. Мы старались об этом даже не думать.

Но вот страх быть разоблачёнными сопровождал нас всегда. Нет, он совершенно не был похож на страх «за свою собственную шкуру» – это было другое! Это огромная ответственность за своих товарищей, жизни которых мы ценили намного дороже, чем свою. Мы старались всё время быть бдительными и очень осторожными, ведь малейшее неверное движение могло привести к гибели всего отряда. И всё время находились в диком напряжении, ожидая облавы или провокации с немецкой стороны. Не особо доверяли даже своим, при сомнительном случае могли расстрелять любого…

В партизанском отряде было множество и других правил, не изучить которые было просто невозможно – эти правила помогали выживать.

Так, зная, что немцы – народ очень «трепетный», в дождь воевать или сидеть в засаде не любят, партизаны старались этим пользоваться. Вылазки в близлежащие села за продуктами, одеждой, инвентарём и другой кухонной утварью, горилкой, которая требовалась для обработки ран, или прочими вещами, конечно, устраивались дождливыми ночами, когда легче всего было сбить со следа немецких собак.

И ещё партизаны никогда не забывали выставлять патруль. Вопрос о патруле обсуждался почти каждый день – с ним была связана вся партизанская жизнь, поэтому расстановку патрульных надо было продумывать очень серьёзно.

Во-первых, патрульных выставлялось всегда не менее трёх человек на одном посту – чтоб не уснули или чтоб, в случае облавы, один сумел добраться и предупредить других патрульных – тех, что находились справа, второй – тех, что слева, а третий бежал бы прямо в партизанский отряд. В этом случае оставался шанс, что хотя бы один из трёх патрульных известит своих товарищей о грозящей опасности.

Во-вторых, таких патрулей по периметру вокруг нашего отряда выставлялось не менее двенадцати (причём, выставлялись они как бы тройным кольцом – на разном расстоянии от места расположения отряда).

В-третьих, на посту дежурили ровно два часа (опять же, чтоб не уснуть), на дежурство заступали по три раза в сутки, остальное время либо отдыхали, либо добывали пропитание (выкапывали съедобные коренья, собирали жёлуди, съедобные и лечебные травы, ягоды, грибы, ловили рыбу в близлежащих реках, озёрах и прудах), выполняли какие-либо другие поручения, помогали поварам, ухаживали за ранеными или заболевшими, отправлялись в сёла за продуктами. Никто не сидел без дела – для того, чтобы выжить, надо было трудиться до изнеможения. Иначе – смерть. Поэтому и продумано было всё до мелочей.

И мне с первого дня пришлось усвоить все эти нехитрые правила, хотя большую часть дня и ночи я находилась в «партизанском лазарете» – так шутливо партизаны называли нашу землянку, приспособленную для оказания медицинской помощи.

Отряд наш был довольно большой – человек сто пятьдесят – двести, но все вместе мы никогда не собирались. Отряд условно разделялся на несколько частей: одни занимались хозяйством, другие (как и я) – бытом и врачеванием, третьи стояли в патруле. Но была ещё особая группа храбрецов, которые появлялись в нашем отряде не каждый день. Они появлялись внезапно и так же внезапно исчезали, выспавшись и взяв с собой продовольствия. Иногда они надолго запирались в командирской землянке, выставив перед ней часового. Мы понимали, что это наши партизанские солдаты, которые ведут тайную войну с врагом, но никто их ни о чём не расспрашивал, боясь, что повышенное любопытство может показаться подозрительным. Несколько раз я видела, как эти храбрецы, собравшись в кружок, набивали чем-то какие-то ёмкости – видимо, какой-то зажигательной смесью.

Я помогала партизанам, как могла: мои медицинские знания и умения были весьма востребованы. Видя, как тяжело болеют партизаны от холода, голода, грязи, я проникалась к ним всё большим сочувствием и уважением. Иногда в наш лагерь прямо на руках или на самодельных носилках из веток деревьев приносили раненых партизан. Я выхаживала их, как собственных детей, страдала и плакала от боли вместе с ними.

Наш «партизанский лазарет», где я обитала с тремя молодыми девчонками – моими помощницами, совсем не имеющими никаких медицинских навыков, находился недалеко от землянки командира отряда – того самого весельчака Степаныча, поэтому он частенько заглядывал к нам «на огонёк». В помощь нам были даны ещё двое мальчишек, которые помогали, как могли: собирали в лесу травы, мох и дубовые листья, служившие вместо перевязочного материала для заживления ран, приносили воду, дрова, закапывали в лесу отходы…

Чувство голода не покидало меня ни на минуту с тех пор, как я оказалась в партизанском отряде. Но я быстро к этому привыкла, зная, что вместе со мной точно так же голодают все. Иногда я вспоминала, в каких комфортных условиях, совсем не похожих на наши, находились раненые немецкие солдаты, попавшие в госпиталь, где я работала сестрой милосердия. ТЕ условия были совершенно несравнимы с нынешними. ТА жизнь была комфортная, удобная, но какая-то неродная, далёкая-далёкая. ТА жизнь текла и текла себе, отсчитывая дни, ничем особо не печаля меня, но и не радуя тоже. Рядом со мной не было близких людей: были только чужие с холодными высокомерными взглядами. Я вспоминала ТУ жизнь, и всё больше не хотела возвращаться обратно. ТА жизнь была чужая, уже не моя… Здесь же всё было совершенно по-другому: меня окружали голодные, измотанные войной, но такие родные люди – СВОИ…

Все прекрасно понимали, какой опасности мы подвергаемся, находясь в партизанском отряде: у нас было множество врагов, и не только в человеческом обличье. Я помню, как однажды ночью в нашу землянку вломился голодный вепрь и напугал нас до смерти. Благо, что его возню, когда он шастал по лагерю в поисках пищи, услышали мальчишки, спавшие в соседней землянке, они разбудили Степаныча и тот, схватив ружьё и ворвавшись в нашу землянку, уложил голодного вепря несколькими выстрелами в голову. Партизанам, вообще-то, было запрещено пользоваться оружием в месте расположения лагеря, но этот случай был исключением.

А потом нас одолели волки – заморозки шли один за другим, им стало голодно в лесу, и они ночами шастали вокруг лагеря, ожидая добычу. Хотя напасть на наш лагерь они не решались, но всё равно было очень страшно! Волки – они же непредсказуемые и очень хитрые животные!

Но особенно допекали нас лисы, которые повадились шастать в лагерь, чтоб только что-нибудь да украсть. Мы даже посмеивались по этому поводу: «Не оставляйте свои миски без присмотра – лисица утащит!» Но всё равно жалели их, и если вдруг нам удавалось поймать в лесу зайца или какую-либо съедобную птицу, то их потроха мы непременно зарывали неглубоко, чтоб лисицам было чем поживиться.

Частенько вечерами мы усаживались у костра, варили или запекали картошку, которую, слава богу, иногда удавалось добыть в близлежащих сёлах, пили чай из желудей или варили совершенно несолёный грибной или рыбный суп, делили всё это по-братски и разговаривали обо всём понемногу, а иногда тихонечко напевали ещё не забытые мной русские песни. Садились вокруг костра близко-близко – плечом к плечу, чтоб согревать друг друга.

Та душевность, дружелюбность, искренность, которых мне не хватало все предыдущие годы, вдруг так меня взволновали, что я даже иногда ловила себя на мысли, что стала редко вспоминать мужа и сыновей. Я знала, что немецкие солдаты (по сравнению с жизнью в сырой землянке) содержатся довольно-таки комфортно, и очень надеялась, что с моими сыновьями всё в порядке. Ну, а муж мой остался в Мюнхене, где не было войны…

Иногда мне снились мирные довоенные семейные сны, но, просыпаясь, я с ужасом осознавала, что сейчас между мной и моими близкими образовалась практически непреодолимая пропасть… Я никому не рассказывала ни про сыновей, ни про мужа и старалась гнать от себя мысли о том, что, возможно, они в этот момент воюют на немецкой стороне и, возможно, убивают советских солдат, а, быть может, и мирных людей, женщин, детей…

Я загоняла эти мысли в самый дальний уголок памяти и старалась не доставать их оттуда. Конечно, меня терзал вопрос, сможем ли мы с ними когда-нибудь встретиться, но я понимала, что идёт жестокая война, и каждый из нас в любую минуту может погибнуть. Иногда ночью, подрёмывая в сырой землянке, я грезила картинами геройской смерти в жестоком бою: я непременно вставала во весь рост с гранатой в руках, кричала «Ура!» или «Смерть фашистам!» и просыпалась…