Читать книгу Двойная эмиграция - Катарина Байер - Страница 3

В Мюнхене отец сразу примкнул к движению «Союз младороссов», которое он с нескрываемой гордостью именовал Союзом «Молодая Россия», и через несколько месяцев, благодаря этому содружеству, успешно преподавал в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана, а маме, хоть и с некоторым трудом, но всё же удалось устроиться сестрой милосердия в один из мюнхенских госпиталей, принадлежащих Красному Кресту. Этот госпиталь был весьма известен среди коренных баварцев, ходили слухи, что в него частенько наведывались даже первые лица Германии. Поэтому и мама, и отец по роду своей службы сразу очутились в самом центре событий, происходящих в Германии.

В Баварии всё ещё звучали отголоски «Пивного путча», случившегося в Мюнхене в 1923 году, поэтому иногда вечерами за ужином родители весьма активно обсуждали события этого самого «Пивного путча» (уж очень заинтересовало нас с Петькой его смешное название). Вот уже на протяжении двух лет он будоражил умы и сердца баварцев, и они, как говорится, «с пеной у рта» спорили о правильности идей членов национал-социалистической партии и их сподвижников. И мои родители тоже высказывались по этому поводу, только не публично, а дома за ужином. Мы с Петькой мало что в этом понимали, но всё равно делали вид, что очень интересуемся их разговорами и даже пытались иногда вставить словечко-другое. Выходило, конечно, невпопад, и родители в ответ лишь задорно смеялись, а потом отец ласково трепал нас рукой по вихрастым головам и отправлял спать.

Как-то само собой произошло, что из Бояровых мы практически сразу превратились в Байер. Вернее, это было закономерно. Родители приняли это решение очень быстро, чтобы не прослыть чужаками на так гостеприимно принявшей нас баварской земле. Фамилия Байер была созвучна с нашей и означала «баварец, житель Баварии», что, как выражался отец, было «очень символично».

Независимая республика Бавария являлась всё же одной из земель, принадлежащих Германии, а наш отец довольно неплохо владел немецким языком, поэтому очень скоро получил негласный статус аборигена. Студенты быстро привыкли к нему и даже полюбили за добрый весёлый характер и умение доходчиво объяснять учебный материал. Как-то совсем скоро его приписали к числу лучших преподавателей Мюнхенского университета. Он обладал удивительной способностью превращать самые сложные задания в очень простые, поэтому относились к нему с глубоким уважением и называли его Herr Professor, или Professor Bayer. Маму – Катерину Боярову, стали почтительно называть Frau Bayer, моё русское имя Павел (уж очень я не любил, когда питерские мальчишки иногда кликали меня Пашкой) превратилось в красивое немецкое Paul, а мой младший брат Петька стал чинно зваться Peter.

Вообще, наш отец был очень умным, осторожным, рассудительным и предусмотрительным человеком и умел просчитывать любые комбинации на сто ходов вперёд. Он уверил нас, что коренные баварцы никогда не станут считать нас своими, если мы не научимся говорить и писать на «немецко-баварском» языке не хуже, чем они сами, а, возможно, даже и лучше! Поэтому все мы, начиная с отца и заканчивая шестилетним Петькой, засели за словари, учебники и разговорники, старательно осваивая непростой, но очень интересный немецкий язык вместе со всеми его баварскими диалектами. Нас с Петером особо заинтересовал мюнхенский жаргон – в нём, порой, встречались такие словечки, о существовании которых не знали даже сами немцы. Даже мама, частенько, возвратясь домой из госпиталя после очередной смены, тоже веселилась вместе с нами, выискивая в разговорнике какое-либо замысловатое мюнхенское словцо.

А чем же нам было заниматься в этой незнакомой стране, пока ещё не ставшей нам родной? Общаться со сверстниками мы толком не могли – плохое знание немецкого языка было тому причиной, поэтому всё время мы проводили вдвоём с братом или с родителями – и дома, и на прогулке. Вот и упражнялись! И весьма неплохо! Отец был очень доволен нашими успехами и регулярно устраивал шутливо-озорные языковые соревнования. Мы с братом охотно втянулись в это забавное мероприятие, стараясь не оплошать друг перед другом.

Но лучше всех в изучении языка преуспела наша мама – она, к нашему несказанному удивлению, оказалась очень способной ученицей. Отец тоже хвалил её и подшучивал, что скоро она в своём госпитале всех врачей за пояс заткнёт. И не только врачей – она и его самого скоро перещеголяет в своём немецком! Мама лишь отшучивалась в ответ и ещё старательнее принималась осваивать так заинтересовавший её немецко-баварский язык.

Суета и повседневные хлопоты, к которым мы с трудом привыкали после размеренной жизни в России, затягивали нас в свою круговерть всё сильнее и сильнее!

Так и промелькнули первые три года жизни в Мюнхене: поиски жилья, поиски родителями работы, наши нескончаемые языковые тренировки, частные уроки и сдача экзамена по немецкому языку, поступление в гимназию…

Когда мы учились в гимназии, то мама вместе с нами продолжила осваивать полюбившийся ей немецкий и достаточно быстро научилась читать, писать и даже переводить тексты. Позднее я понял, что это занятие просто отвлекало её от тоски по родине.

Лишь через три года этого, казалось, бесконечного, обустройства и приспособления, наступило затишье. И потекла ровная спокойная, даже какая-то однообразная жизнь.

А потом навалилась тоска… В немецком языке вообще-то, как утверждают сами немцы, нет слова «тоска», есть «печаль», «грусть» – всё, что угодно, но только не тоска. Но она навалилась – эта русская тоска. Тоска по любимой Родине, частенько зовущей нас к себе в счастливых снах.

Папа, давно мечтавший преподавать в Мюнхенском университете и осуществивший свою мечту, тосковал меньше. Два раза он даже смог вырваться в СССР по служебным делам. А вот мама очень тосковала. Иногда ночами мы с братом слышали её тихие всхлипывания и вздохи, и сами начинали шептаться, вспоминая нашу жизнь в России: бурные встречи с родственниками и такие же бурные проводы, весёлые ночные прогулки по Питеру и гадания в рождественский сочельник, общие походы, сенокосы, костры, скачки на лошадях в Смоленске и посиделки у любимого чисто-голубого купального озера в окрестностях украинского села. Воспоминания о жизни в России переполняли в те минуты наши юные сердца. Мы тешили себя надеждой, что когда-нибудь всё-таки сможем побывать в России, и шутливо вырисовывали друг другу воображаемые картины встречи с нашими родными. Мы засыпали, полные сладких грёз…

А потом до нас стали доходить слухи о страшных арестах и исчезновениях людей в России, называвшейся теперь Советским Союзом или попросту СССР. Отец иногда приходил домой очень расстроенным, они с мамой закрывали двери на кухню, чтоб мы с Петькой не слушали «взрослые» разговоры, и что-то подолгу обсуждали.

Но мы же были озорными мальчуганами, поэтому, несмотря на запреты, мы, конечно, выискивали способы, как можно подслушать секретные родительские разговоры! Петька уже тогда серьёзно увлекался конструированием, и мы с огромным наслаждением вызнавали эти секреты, ощущая себя тайными агентами! Шли в ход любые Петькины изобретения…

Отец рассказывал маме о происходящем в России таким тоном, как будто сам не мог поверить в это. Он сомневался и словно обращался к ней за помощью, чтоб она развеяла его сомнения. Но и в мамином госпитале тоже ходили подобные слухи о России. А потом об этом стали печатать даже в газетах.

Позднее родителям как-то удалось узнать, что в Питере арестованы почти все друзья и коллеги отца. Многим из них так и не суждено было вернуться к своим семьям: кто-то исчез бесследно – как будто и не было раньше такого человека на земле, кому-то повезло чуточку больше – удалось избежать расстрела. Но что ожидало тех, кто был отправлен в далёкие северные или сибирские лагеря? Лишения. Почти круглосуточная работа. Голод. Холод. Безысходность. Душевные мучения. Смерть.

Когда отец полушёпотом рассказывал об этом маме, она лишь тихонько успокаивала его. Мне из-за дверей представлялось, как при этом она красиво покачивает головой и ласково смотрит ему в глаза. Нам с Петькой тоже не верилось: «Как же так? Это же наша родная земля – добрая и любимая! Разве в ней могут бесследно исчезать люди?! Разве могут убивать и расстреливать просто так?! Нет, это точно какая-то ошибка! Кто-то придумал эти глупости про нашу Родину специально, чтобы мы испугались и не вздумали возвращаться обратно! А мы потом – когда вырастем, обязательно возвратимся и докажем, что это неправда!»

Так промчались шестнадцать лет спокойной и даже какой-то вялотекущей жизни в Мюнхене. К этому времени мы говорили на немецком языке без малейшего акцента и чувствовали себя практически коренными баварцами: папа успешно преподавал, мама по-прежнему работала сестрой милосердия в госпитале, а мы с братом даже успели отучиться в гимназии.

К власти в Германии уже давно пришли национал-социалисты, и Мюнхен, как, впрочем, и всю Баварию (да и всю Германию), иногда будоражил какой-нибудь очередной политический «взрыв». Родители уже пережили нечто подобное после революции в России, поэтому к политическим передрягам относились весьма осторожно. Постепенно всё затихало, и опять наступала тихая размеренная жизнь.

Я готовился к выпускным экзаменам в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана, где преподавал мой отец, мечтая пойти по его стопам и стать преподавателем. Профессора университета поддерживали меня, пророча успешную преподавательскую карьеру. Петька тоже получил свой первый диплом, успешно закончив колледж, и готовился к поступлению в Мюнхенский технический университет. Он хотел стать инженером-конструктором и посвятить свою жизнь глобальным научно-техническим разработкам. Я в шутку прозвал его «мыслителем», потому что он всё свободное время что-то высчитывал, чертил, рисовал… Короче, по-прежнему что-то изобретал!

Иногда нам всем вместе удавалось выехать за город на пикник. Тогда мы, сидя на коротко постриженной ровненькой травке, смеялись, иногда даже громко хохотали от всей души, снова и снова вспоминая Россию и наши с Петькой детские проказы. В такие минуты мы совершенно не замечали осуждающих взглядов, которые бросали в нашу сторону выдержанные баварцы. Это, безусловно, были самые лучшие моменты нашей мюнхенской жизни.