Читать книгу После того как ты ушел - Кэрол Мэйсон - Страница 2

Элис

2013 год

Звенит будильник, и в полудреме еще несколько сладких мгновений мне кажется, будто я по-прежнему на Гавайях. Моя рука лениво скользит по постели и касается мужской спины. Я слышу шумное дыхание, хотя его и нельзя назвать громким храпом. Легонько провожу ногтями по голой спине, и Джастин поворачивается, сонно глядя на меня. Мы улыбаемся друг другу.

Но иллюзия, раскрашенная в яркие цвета воспоминаний, длится недолго. Вместо теплой спины Джастина моя рука касается холодных простыней. Вслед за этим на меня накатывает тупая и резкая дрожь отрицания, вызывая бесконечное удивление тем, что я так болезненно реагирую на то, что мне уже и так давно известно.

Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

События четырех дней поджидают в засаде по эту сторону сознания, им не терпится обрушиться на меня с первобытной жестокостью – как будто это не я снова и снова прокручиваю их в голове. Но от этого они не перестают быть столь же реальными.

Тогда, на Кауаи, я проснулась совсем как сейчас. Джастина рядом не было. Поначалу я решила, что он отправился на пляж, как было три последних дня. Я встала и отдернула тонкую муслиновую занавеску, впуская в комнату солнце. Я стояла у него на пути, глядя на сверкающий бирюзовый океан, на волнах которого уже вовсю каталась армия одетых в черное серферов; ранние пташки.

Джастина я не видела. Разумеется, у меня не было ни малейших причин для беспокойства. Просто мне нравилось искать глазами его голову. Голову моего мужа. Благородной формы череп, густая шевелюра… Джастин размахивал руками, как ветряная мельница крыльями, безошибочно прокладывая курс под углом к приливу. Это мое любимое занятие: наблюдать за ним, когда он ни о чем не подозревает; при этом я воображаю, будто смотрю на незнакомца.

Отпустив занавеску, я направилась к мини-бару, чтобы взять сливки. Уже собираясь бросить кофейную таблетку в кофемашину «Неспрессо», я вдруг заметила рядом с двумя чашками и блюдцами сложенный домиком лист бумаги. На нем было написано Элис.

Помню, как неуверенно я протянула к нему руку. Слова на внутренней стороне, прошедшие мимо моего сознания… Затем – распахнутая дверца гардероба… С полдюжины свободных вешалок для одежды. Пустая полка, где еще вчера стоял его раскрытый чемодан.

…Гавайским копом оказалась женщина-бульдозер с пустыми глазами. Ее голова была обрита наголо, если не считать торчащей ежиком прядки волос, похожей на выросшую в неудачном месте эспаньолку. Мне захотелось в подробностях описать эту женщину Джастину, когда он вернется, рассказать ему, как устрашающе она выглядела, но потом пришлось повторить себе в очередной раз: он не вернется. Полицию вызвал управляющий отелем; он же оказался настолько любезен, что предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Я же бродила повсюду в полной растерянности, рассказывая постояльцам, что мой муж исчез. Пара сотрудников отеля помогла мне осмотреть пляж. Они были очень добры ко мне, но одного взгляда на женщину-полицейского мне хватило, чтобы понять: от нее ничего подобного ожидать не приходится.

Она подалась вперед и водрузила на стол свои огромные груди.

– Милочка, это не записка самоубийцы, если вам вдруг пришла в голову такая мысль. Тот, кто собирается покончить с собой, не исчезает в разгар собственного медового месяца, прихватив ноутбук и полный чемодан вещей.

А ведь я даже не заикнулась о самоубийстве. Но теперь это слово прочно засело у меня в голове.

…Так больше не может продолжаться… Женщина-полицейский смотрела на меня с таким выражением, что было понятно без слов, о чем она думает: «Я общаюсь с тобой только потому, что ты англичанка, блондинка и, скорее всего, чокнутая».

А потом она еще раз прочла записку вслух, словно думала, что я могла ее забыть. Положив лист бумаги на стол перед нами, женщина-полицейский похлопала по нему своей ручищей и изрекла:

– Милочка, вас бросили.

Остальные события слились для меня в сплошную полосу: поспешные сборы, попытки мыслить ясно и перебронировать билеты на самолет, вынужденное шестичасовое ожидание в Лос-Анджелесе и не отложившийся в памяти полет домой. И возвращение сюда, в пустоту…

Кажется, мне надо вставать и идти на работу. Солнце уже заглядывает в наши голые от пола до потолка окна. Но я лежу неподвижно, ощущая его тепло на вытянутой руке и какую-то собачью усталость; у меня просто нет сил пошевелиться. По радио какой-то мужчина рассказывает о том, как он избавился от кротов у себя на лужайке:

– Знаете, что я сделал? Пошел в гараж, зажег фальшфейер и выкурил эту живность.

Нам с Джастином эта история наверняка показалась бы смешной. От громоподобного эха его отсутствия у меня перехватывает дыхание.

В дýше я никак не могу отрегулировать подачу горячей и холодной воды и не сразу соображаю, что следовало бы сделать это прежде, чем залезать в кабинку. Я стою, то обжигаясь кипятком, то промерзая до костей, беспомощно кручу ручки, и у меня не получается повторить то, что я машинально проделывала раньше. Единственное, что я знаю совершенно точно, – я превратилась в уменьшенную копию самой себя. Провалилась под пол до самых ребер. Еще никогда я не ощущала себя такой бесплотной. Думаю, это происходит потому, что стоит мне подумать о еде, и я вижу сочащуюся жиром пиццу в Международном аэропорту Лос-Анджелеса; аппетит у меня тут же пропадает напрочь. Я вспоминаю, как меня затошнило, едва я взялась за нее. А потом… стремительный рывок к туалету. Я едва успела туда вбежать. Меня вырвало, прежде чем я добралась до раковины. Люди останавливались и смотрели на меня. А рядом застыл невозмутимый уборщик со шваброй на длинной рукоятке: он видел и не такое.

Джастин меня бросил. И бесследно исчез.

У меня возникло ощущение, будто вместе с пиццей меня стошнило и им заодно.

Я тупо смотрю на бутылочки со средствами по уходу за волосами, выстроившиеся в ряд на полочке. Какая из них – шампунь? Я вдруг понимаю, что не могу прочесть надпись на этикетке. Меня охватывает паника. Как я могла даже думать о том, что смогу выйти на работу? Видеть людей. Вести себя как обычно. Разговаривать о медовом месяце. Лгать. Притворяться. О том, что со мной случилось, никто не должен знать. Когда Джастин вернется, я хочу, чтобы все у нас стало как раньше – разумеется, после того как я изобью его до полусмерти. И если сейчас я ничего никому не скажу, то не поставлю в неудобное положение наших знакомых и никто не узнает, что мой муж, пусть и ненадолго, сошел с ума. У меня по рукам бегут мурашки. Спину холодит страх. И как, скажите на милость, я смогу все это провернуть?

Впрочем, если подумать здраво, о чем меня будут спрашивать?

Как прошел ваш медовый месяц?

Замечательно.

Больше ведь никто ничего и знать не захочет о чужом отпуске, не так ли?

Я выдавливаю на ладонь струйку шампуня. В голову мне приходят бесчисленные вопросы; я откидываю волосы назад и застываю в таком положении. Как могло получиться, что я ни о чем не подозревала? Не изменился ли Джастин в последнее время? Не был ли рассеян или угнетен? Не выглядел ли он усталым или больным? Не перестал ли радоваться жизни? Принося брачные обеты, не выглядел ли он так, будто ему выкрутили руки, заставляя на мне жениться? Как человек, который передумал.

Нет.

Или же я чувствовала себя настолько счастливой, что попросту не замечала, что Джастин несчастен?

На меня лавиной обрушиваются сомнения и вопросы – бесконечные вопросы, – но они кружатся перед моим внутренним взором, как точки, не в силах соединиться в единую картину; я не могу осмыслить их и заставить сложиться в ответ. Я сползаю по стене и сажусь на корточки, глядя на сливное отверстие. Капли воды ударяются о мои колени и веером брызг разлетаются в стороны; ноги быстро затекают. Шампунь попал мне в глаза, и их щиплет. Я пытаюсь протереть их ладонями. Возьми себя в руки! В ушах у меня звучит эхо суровой маминой любви. А потом на ум приходит какое-нибудь дерьмовое изречение о мужчинах. Ох уж эти мужчины! Это ведь они всегда нас подводят. С тех пор как отец нас бросил, мама демонизировала мужчин. Наверное, именно в тот день она и стала самой язвительной особой, которую я знала.

Выйдя из душа, я пытаюсь вытереть волосы полотенцем, но руки у меня будто налиты свинцом. Тупо смотрю на свой мобильник, лежащий на тумбочке. До сих пор я как-то не замечала, что телефонное молчание способно причинять такую острую, гнетущую боль. Сколько раз я набирала номер Джастина? Сколько текстовых сообщений ему отправила? Сколько писем послала по электронной почте, но ни на одно из них так и не получила ответа и даже уведомления о прочтении. Я гляжу на телефон так, будто он сейчас подпрыгнет и набросится на меня, однако потом все равно смотрю на экран, на тот случай, если мой мобильный звонил, а я не слышала.

На кухне я собралась было приготовить себе чай, однако потом решила, что эта задача по плечу лишь Гаргантюа. Опустить пакетик в чашку… Налить воду в чайник… Из раковины омерзительно воняет, но разве мне теперь есть дело до запахов? Я заторможенно стою посреди кухни, а чайник тем временем начинает пробуждаться к жизни; уголком глаза я вижу его синий огонек, однако потом не выдерживаю, сдаюсь и возвращаюсь в спальню. Телефон по-прежнему лежит там, где я его оставила, и я набираю ее номер.

– Луиза… Привет. Это Элис.

Сердце у меня бьется часто-часто. Джастин наверняка сообщил своей секретарше о том, где находится. Раньше я шутила, что, если мы с ним окажемся в спасательной шлюпке и она начнет тонуть, Джастин сначала вышвырнет меня за борт к акулам, а потом уж возьмется за своих клиентов. Разумеется, это было неправдой. Тем не менее в ответ он всегда улыбался своей задорной, заразительной улыбкой, расплывавшейся от уха до уха.

– Почему ты так плохо о себе думаешь? – спрашивал Джастин.

Хороший вопрос.

– Джастина случайно нет поблизости? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь говорить спокойно и уверенно.

Никто ни о чем не должен знать.

Но я улавливаю в собственном голосе опасение и неуверенность; я боюсь как положительного ответа, так и отрицательного. Такое же чувство возникало у меня всякий раз, когда я пыталась расспросить маму о своем прошлом. Стремление узнать. Право на информацию. Злость из-за того, что приходится об этом просить. Противоречивый порыв: облегчить душу и при этом замкнуться в себе.

В трубке – зловещая пауза, после чего секретарша Джастина, со своим акцентом вечно изумленной уроженки Северо-восточной Англии, восклицает:

– Элис! Привет! Э-э, нет. Джастина нет в офисе. Ни за что бы не подумала, что вы всерьез рассчитывали его тут застать.

«Она все знает!» – думаю я. Но потом мысленно добавляю: «Нет, это невозможно».

– Скорее всего, он еще не доехал, – запинаясь, бормочу я. – Странно, но я никак не могу дозвониться ему на мобильный.

Хотя ничего странного в этом нет. Луизе наверняка известно, что, когда Джастин за рулем, он никогда не отвечает на звонки. Мой муж был педантом, это касалось многих вещей, которые зачастую не отображаются на моральном радаре обычного тридцативосьмилетнего мужчины. Он всегда уступал место женщинам в поезде, причем не обязательно только пожилым или беременным. Никогда не пытался пролезть без очереди, даже если бы человек, стоящий впереди, не стал возражать. Как-то Джастин признался мне, что ни разу не солгал намеренно.

– Элис, у вас все о’кей? – Луиза, похоже, искренне встревожена.

– Конечно. Все в полном порядке. – Я смотрю на голубую рубашку с короткими рукавами, краешек которой выглядывает из корзины для грязного белья, и никак не могу понять, почему один только вид одежды Джастина вызывает у меня чувство собственной неполноценности. – Не могли бы вы попросить его перезвонить мне, как только он появится?

– Хорошо, конечно! Непременно передам вашу просьбу. Но вот в чем дело… Я была уверена, что вы об этом знаете. Джастин некоторое время будет работать дома. Я имею в виду, именно так он сказал, когда звонил сегодня утром.

Земля уходит у меня из-под ног.

– Он вам звонил?

Но ведь я ожидала, что он свяжется с Луизой. Почему же эта новость представляется мне самой ужасной из всех, что я слышала? Почти такой же ужасной, как известие о его смерти.

– Да, звонил. Примерно час назад.

При этом известии голова у меня идет кругом. Джастин звонит своей секретарше, но игнорирует жену.

У меня подгибаются ноги; впрочем, я и так уже сижу.

– Вот как… все в порядке. Прошу прощения. Я забыла. Джастин действительно говорил мне об этом. Но я по своему обыкновению пропустила его слова мимо ушей. – И тут мне приходит в голову: а почему Луиза не спрашивает меня о том, как прошел наш медовый месяц? Не потому ли, что Джастин ей уже все рассказал? – Сейчас я на работе… – А не догадывается ли она, что я нагло обманываю ее, и не представляется ли ей наш разговор нелепым и оскорбительным? – Я перезвоню ему домой.

Нажав кнопку отбоя, я застываю в оцепенении после только что состоявшейся беседы, вслушиваясь в странный, гипнотический шум крови в ушах, который затягивает меня, будто в водоворот, и лишь спустя некоторое время вспоминаю, что неплохо было бы одеться.

Джастин будет работать дома.

Я подхожу к гардеробу, но вместо того, чтобы достать оттуда юбку, тупо смотрю на бесчисленные рубашки, брюки, куртки и костюмы Джастина, в безупречном порядке развешанные по цветам, а также на его обувь, столь же безукоризненно выстроенную в ряд. Вещи, которые рано или поздно ему понадобятся. Это обязательно произойдет.

А значит, Джастин за ними вернется.

* * *

Я окунаюсь в серое утро, по своему обыкновению выйдя из метро за одну остановку до галереи, чтобы остальной путь пройти пешком. Именно их я любила больше всего на свете (до того как у меня появился муж, бросивший меня через пять дней совместной жизни) – эти двадцать минут наедине с собой по пути на работу и обратно; они походили на книжный форзац, который соединял один день с другим. Но сегодня выяснилось, что под обложкой скрывалась пустота. Я перехожу через дорогу, не обращая внимания на рев автомобильного клаксона и на человека, который, высунувшись из окна, орет на меня:

– Смотри, куда прешь, дура чертова!

Каблуки моих туфель стучат по брусчатке Грей-стрит. Я отчетливо слышу этот звук, он заглушает прочий шум, и я тону в размеренном ритме. Час пик продолжает бурлить вокруг меня, вот только кто-то отключил звук. Мастеровой, сидящий в белом фургоне, роняет: «Отличные ножки!»

Раньше я бы непременно улыбнулась. Разве можно устоять перед комплиментом? Но теперь перед моим внутренним взором вдруг снова всплывает записка Джастина; сердце и ноги останавливаются. Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

Мимо скользят автомобили; люди обходят меня, а я стою столбом посреди улицы, словно застряла во временной петле. Я перечитываю эту записку вновь и вновь, пока слова не начинают расплываться и накладываться друг на друга. Но раньше я кое-чего не замечала. В записке ведь не сказано «ради меня» или «ради тебя», или «ради нас обоих».

Очевидно, в этом уравнении имеется еще одно неизвестное.