Читать книгу После того как ты ушел - Кэрол Мэйсон - Страница 3

– Реализм – коварное слово. Художник задает дискурс, а мы должны наполнить картину содержанием.

Молодой журналист что-то поспешно черкает в блокноте. Давая интервью, я всегда опасаюсь наткнуться на кого-то, кто знает больше меня, хотя подобное едва ли возможно. Обычно все журналисты одинаковы: молодые, впечатлительные и неподготовленные, получившие задание осветить большую выставку, первую в истории района; в сущности же, им нужно разместить лишь несколько слов на странице к двум часам пополудни.

– Здесь представлены работы двух классиков американской живописи середины двадцатого века. Эндрю Уайета, который прославился изображением провинциального быта и окружающей природы, сумев обнажить в ней невысказанные чувства простых людей. И Эдварда Хоппера, обладавшего поразительной способностью демонстрировать монументальную драму людей, не занятых созданием чего-либо выдающегося или хотя бы достойного внимания.

Журналист делает паузу, кивает и вновь принимается что-то записывать. Вопросов нет, и я продолжаю:

– Глядя на работы Уайета, мы испытываем сладостную горечь от знакомства с вещами, исчезнувшими безвозвратно. У зрителя часто возникает ощущение, будто с течением времени мы утратили нечто важное; мне кажется, что прошлое было чуточку лучше настоящего. – Собственные слова заставляют меня на миг задуматься. Журналист внимательно смотрит на меня, ожидая продолжения. – Вот почему выставку «Настроение и память» следует считать необычной, потрясающей. Она дает нам возможность проникнуться загадочным уединением и созерцательностью, изображенными на картинах.

Интересно, журналист хоть что-нибудь понял? Мы говорим с ним уже двадцать минут, но я не уверена, что он уразумел хотя бы половину сказанного. Лучше бы я написала статью вместо него. Джастин называет меня перестраховщицей.

Я всегда думала, что есть нечто волшебное в легкости, с которой искусство вдохновляет окружающий мир двигаться дальше, в увлеченной безмятежности, которая и позволяет нам уловить биение времени. Глядя на впечатляющую, повергающую в трепет картину, вы буквально забываете об остальном; вы подсознательно освобождаете место у себя в голове для небытия, доставляющего удовольствие.

Изучать искусство я начала почти случайно – мне нужно было получить ученую степень. При этом я не испытывала склонности к чему-либо конкретному, а этот курс показался мне чуточку менее скучным, чем большинство остальных. Подав заявление, я с удивлением обнаружила, что меня приняли. А в эту галерею я попала благодаря нескольким не связанным между собой событиям. Мне повезло, поскольку я поняла, что такая работа как раз по мне. Процессия посетителей, медленно передвигающихся по галерее, негромкий гул их голосов представляются мне чем-то средним между йогой и гипнотерапией. Мне нравится воображать, будто я живу в мире, созданном художником на холсте. В смысловом наполнении картин Хоппера, сюжет которых на первый взгляд кажется лишенным событий, или в пугающе чарующем изображении жизни обитателей Мейна Эндрю Уайетом есть нечто захватывающее. Нечто неуловимое, таящееся под покровом простого быта. Оно притягивает меня, играет со мной и не отпускает.

– Какая из картин производит на вас наиболее сильное впечатление? – ни с того ни с сего спрашивает журналист.

В тот же миг мой телефон издает короткое «ту-ту» – пришло текстовое сообщение.

Жилка у меня на шее начинает биться чаще, словно пойманная в клетку птица. Телефон лежит слишком далеко от меня, на рабочем столе, и я не могу увидеть экран. Тем не менее я напрягаю зрение… но все напрасно.

– «Мир Кристины» Уайета, – отвечаю я. – Мистико-чувствительный портрет девушки-инвалида в розовом платье. Кристина в поле; она едва ли не ползком пробирается к дому, стоящему вдалеке. – Я придвигаю журналисту по столу брошюру, на обложке которой изображена картина. Телефон вновь издает двойной короткий зуммер, привлекая к себе мое внимание. – Полотно состоит из трех частей: земля, девушка, фермерский дом. Тем не менее в нем живет какая-то чудовищная трагедия или невероятно сильное желание, которое хочется разгадать зрителю. И мне в том числе. Кажется, что нужно узнать кое-что о другом человеке, дабы лучше понять себя.

Журналист улыбается. Однако я вижу на его лице отсутствующее выражение человека, потерявшего интерес к предмету беседы. Он больше ничего не записывает. Интервью заканчивается ровно через полчаса, которые я для него выделила.

Журналист еще не успевает выйти за дверь, как я бросаюсь к телефону.

Но оказывается, что это – всего лишь счет от моего мобильного оператора и уведомление о том, что у меня есть еще сотня бесплатных текстовых сообщений в следующем месяце.

* * *

Дождь барабанит по стеклам «Траттории Леонардо». Я сижу напротив своей подруги Салли за маленьким столиком; из окна виден Королевский театр. Три или четыре седовласых официанта-итальянца бойко обслуживают зал, разнося гигантские пиццы, тарелки с макаронами и полные бокалы домашнего вина – ленч, пользующийся популярностью. Мне всегда было интересно, почему итальянцы выбрали Ньюкасл для того, чтобы открыть здесь свои ресторанчики. Ведь в Англии наверняка имеются края потеплее, которые напоминали бы им о родине. Наш столик обслуживает молоденькая местная девица с пышными формами; с ее лица не сходит озабоченное выражение.

Несмотря на недавнюю решимость не говорить никому ни слова о случившемся, едва увидев свою подругу, я поняла, что больше молчать не в силах.

Не думаю, что во время моего рассказа Салли хотя бы раз пошевелилась. По-моему, она даже забыла, как дышать. Но вдруг она приоткрывает рот. Я ловлю на себе взгляд в упор глядящих на меня изумительных зеленых глаз, окруженных морем веснушек, и невольно понимаю, что очарована ее реакцией.

– Ты, наверное, шутишь, – говорит Салли, вновь обретя дар речи. – Боже ты мой! Вот ублюдок! Элис… – Она закрывает рот и нос ладонями и приглушенно охает.

Я вдруг понимаю, что трясу головой, а моя рука крепко сжимает край тонкой скатерти, свисающей со стола.

Ублюдки. Именно так мои одинокие подруги величают своих получивших отставку приятелей, с которыми когда-то состояли в близких отношениях. Но применительно к Джастину это выражение представляется мне нелепым – нечто вроде ошибочной идентификации личности.

К тому моменту как официантка возвращается к нашему столику, на лице Салли все еще написано изумление; мы заказываем то же, что и всегда, даже не заглядывая в меню. Девушка вновь уходит и, тут же вернувшись, ставит на столик свежую фокаччу и масло; ее рука осторожно движется между нами, как будто внутренняя антенна официантки уловила всю серьезность нашей беседы.

– Но почему он так поступил? Как ты думаешь? – спрашивает Салли, как только девушка вновь оставляет нас одних.

Я не верю своим ушам – оказывается, я все-таки способна обсуждать случившееся, хотя и чувствую себя при этом посторонней. Мне кажется, что все это происходит не со мной, а с нашей общей, отсутствующей подругой, которая мне нравится, но счастье и благополучие которой отнюдь не являются для меня предметом первостепенной заботы. Поскольку сказать мне нечего, я ограничиваюсь тем, что пожимаю плечами.

– Честно, понятия не имеешь?

– Да, – говорю я, – ни малейшего, – и смотрю на чудесные волосы Салли, доходящие до плеч – не каштановые, но и не золотистые, – на веснушки у нее на груди и золотой медальон, расположившийся строго по центру выреза ее блузки.

Лицо подруги расплывается у меня перед глазами. Мне даже приходится отвести взгляд, чтобы вернуть ему прежнюю четкость. Я смотрю в дальний угол зала, внезапно замечая вещи, на которые раньше не обращала внимания: вращающийся прилавок-витрину с засохшими сладкими ватрушками, шоколадным кексом и тарелочкой с тирамису, выглядящими чуточку аппетитнее; а еще большой и чудесный плакат с изображением побережья Амальфи, один вид которого вызывает у меня отстраненные воспоминания о нашем медовом месяце или, точнее, о тех временах, которые сейчас можно было бы назвать идиллией.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает Салли. Ее вопрос возвращает меня к действительности. – О чем думаешь? Ты уже решила, что будешь делать дальше?

– Нет. – Я хмурюсь, не зная, на какой из ее вопросов отвечать в первую очередь. – Я имею в виду, а что еще я могу сделать? По-моему, я и так делаю все, что могу. Переставляю ноги, пытаясь не сойти с ума и прожить очередной день.

В памяти у меня всплывают слова «ради всех нас», и воображение начинает работать на полную катушку.

Нет. У Джастина больше никого нет. И эту фразу он использовал фигурально, как речевой оборот. Сколько раз я сама ее употребляла? Теперь, придя к подобному заключению, я чувствую себя чуточку лучше.

– Я пыталась ему дозвониться, отправляла текстовые сообщения и письма по электронной почте. Я знаю, что он сел на самолет: это подтвердила авиакомпания. – Проверкой занималась полиция. – Его машины нет на месте, следовательно, Джастин возвращался в нашу квартиру; но он не забрал с собой ничего из своей одежды – почему, сказать не могу. Я обзвонила все отели в районе. Даже те, в которых он останавливался во время командировок… – Я вновь пожала плечами.

– Но ведь должно же быть еще что-то, чего ты не сделала! Обязательно должно! Ты не можешь просто… просто сидеть и ждать, целиком и полностью положившись на его добрую волю. – Салли качает головой, и ее рот вновь приоткрывается от изумления.

Я понимаю, что она желает мне только добра, но при этом заставляет защищаться. Откровенно говоря, подруга уже начинает меня немножко напрягать. Салли – особа крайне прямолинейная. Я всегда ценила это ее качество. Она принадлежит к числу людей, чье мнение может заставить меня пересмотреть свое собственное. Но я не желаю, чтобы мне указывали, что делать.

– В самом деле? Что именно? Я же не могу подать объявление об исчезновении Джастина в местную службу новостей. Он не пропал без вести. Он даже сподобился позвонить своей секретарше и сообщить ей о том, что некоторое время будет работать дома! – Звучит нелепо, однако это правда. – Совершенно очевидно: раз Джастину так приспичило уехать, что он бросил меня на другом конце земного шара, то какой смысл его разыскивать? Он определенно этого не желает. Быть может, когда ему действительно захочется со мной поговорить, он это сделает. Но не раньше.

Я смотрю в окно, за которым идет дождь; раньше я как-то не обращала внимания на жалкую серость этого города в такой вот пасмурный день. Официантка ставит передо мной тарелку с макаронами и извиняется перед Салли за то, что дровяная печь погасла.

– Ты выглядишь такой… спокойной. Такой рассудительной, – говорит моя подруга спустя несколько мгновений. – Должна признаться, я удивлена, что ты не злишься. – Она окидывает взглядом мое лицо, волосы, верхнюю часть туловища.

Обычно Салли старается понять меня даже в тех случаях, когда это очень трудно. Большего от нее мне и не нужно – она должна жалеть меня и конструктивно сострадать, а не указывать мне, какие чувства испытывать. Я смотрю невидящим взором на корзинку с хлебом и раздумываю над словами подруги.

– Не знаю, что тебе сказать. Я бы не стала утверждать, что спокойна, – скорее у меня внутри все оцепенело. А еще, пожалуй, я очень встревожена. Мы ведь не знаем, что случилось с Джастином, верно? Каковы причины его поступка… А они должны быть достаточно вескими. Подобное поведение нехарактерно для него.

Салли смотрит на меня с таким видом, будто отказывается верить своим ушам.

– Хотя следует признать, – присовокупляю я, – что раньше, до того как я узнала, что Джастин звонил своей секретарше, я беспокоилась о нем куда сильнее. Итак, нам известно, что он не умер. Не онемел. И сохранил достаточно здравомыслия, чтобы поставить на первое место работу…

Салли окунает кусочек фокаччи в маленькую плошку с розмариновым маслом и быстро подносит его ко рту, чтобы оно не капнуло на скатерть.

– Но почему эти причины обязательно должны быть вескими? – хмурится моя подруга. – Я имею в виду, что такого он может сказать, чтобы оправдать собственный поступок?

На меня вдруг накатывает ощущение полнейшей собственной неадекватности. Салли права. Почему я не злюсь и не психую? Почему я так рассудительна?

– Не знаю, – отвечаю я.

Мы сидим в молчании, глядя друг на друга, и не знаем, о чем говорить дальше.

Салли – моя ближайшая подруга. Я познакомилась с ней еще в те времена, когда только приехала сюда после окончания университета в Манчестере. Мы встретились в Балтийском Центре современного искусства на организованном ею мероприятии: Салли – профессиональный устроитель событий такого рода. Одним из недостатков переезда стало то, что у меня не было настоящей подруги, и тут мне подвернулась эта женщина примерно одного со мной возраста, прямая, честная, забавная и неиспорченная. Мы обе надели в тот день ярко-голубые с изумрудным оттенком платья – что послужило удобным поводом завязать разговор. Мы еще шутили, что Салли купила свое за сорок девять фунтов, а я – всего за пятьдесят. Мы моментально нашли общий язык. За прошедшие годы не случилось ничего такого, чем я не поделилась бы с Салли. Ничего, что она не смогла бы понять. Никакой ужасной истории о поклоннике, которую она не смогла бы воспринять как свою собственную, пусть даже наши взгляды на отношения разительно отличались. Салли вышла замуж за Джона, своего первого парня, и теперь у нее были две семнадцатилетние дочки-близняшки. У меня же после окончания университета случился лишь один достаточно долгий роман, который закончился, когда мне исполнилось двадцать восемь: мой друг неожиданно решил, что должен уехать в Австралию – без меня. Затем в моей жизни появился Колин, который не хотел ни брака, ни детей. Между Колином и Джастином у меня было несколько неудачных коротких интрижек, которые я завела только ради того, чтобы доказать себе – я способна на случайные связи, не имеющие ничего общего с поиском его, того самого, единственного. Хотя не исключено, что я просто надеялась: если перестану прилагать слишком много усилий, искомое само приплывет мне в руки, лишний раз подтвердив закон притяжения. Мне почему-то казалось, что все мои романы похожи на ступеньки или трамплины, которые и привели меня к Джастину.

– Это просто чудовищно, – говорит Салли, глядя на мою тарелку. – Не представляю, кем нужно быть, чтобы бросить свою жену во время медового месяца, да еще на другой стороне земного шара!

Ее голос звучит чересчур громко. Люди за соседним столиком оглядываются на нас. Мне вдруг кажется, что на меня устремлены не две пары глаз, а тысячи.

– Не знаю, – вновь роняю я и понимаю, что повторяю эту фразу слишком часто.

В ноздри мне ударяет запах тертого сыра. Я смотрю на тошнотворную массу осклизлых белых спагетти. Мне кажется, будто они шевелятся. Но потом я понимаю, что движутся не они, а я. Меня буквально трясет от осознания реальности происходящего. Тихая паника. И пока еще слабое желание вновь опорожнить желудок.

– С тобой все в порядке? – спрашивает моя подруга. – Выглядишь ты ужасно.

– Я не хочу осуждать его, Салли. Пока не хочу. До тех пор пока не узнаю больше.

Я не могу заставить себя взглянуть ей в глаза. Чувствую, что подруга смотрит на меня и думает, что я либо слишком честная, либо, наоборот, жалкая. Правда, в данный момент все это мне безразлично.

– Пока мы отдыхали, ему кто-то позвонил, – спустя некоторое время говорю я.

После этого звонка Джастин был сам не свой. Не сразу отвечал на мои вопросы, рассеянно смотрел куда-то в сторону, когда я к нему обращалась. Впрочем, голова у него постоянно была чем-то занята, причем иногда несколькими проектами сразу, и мне временами приходилось драться, чтобы отвоевать свое место. Но стоило мне полностью завладеть вниманием Джастина, как все тяготы окупались сторицей. В то время мне хотелось сказать ему: «Послушай, у нас с тобой медовый месяц! Неужели ты не можешь хотя бы на время забыть о работе, оставить ее в этом чертовом Ньюкасле?» Но только сейчас, когда я оглядываюсь назад, эти заминки обретают истинное значение.

– Мы сидели на балконе и пили вино. Ответив на звонок, Джастин торопливо вышел из комнаты – буквально выпрыгнул из кресла.

Он всегда уединялся, чтобы поговорить по телефону. Иногда это казалось мне попросту оскорбительным. Но еще никогда Джастин не убегал от меня с такой поспешностью.

– Обратно он вернулся в каком-то странном расположении духа. Помрачнел. И очень изменился.

Я до сих пор вижу его профиль; Джастин застыл не мигая. Таким он оставался и через несколько мгновений после того, как я спросила, не открыть ли нам новую бутылку вина. Казалось, он просто меня не слышал.

– И кто, по-твоему, ему звонил? – Салли изумленно смотрит на меня. – Джастин не сказал? Неужели ты не спросила его об этом?

– Он сказал, что звонили с работы по поводу какого-то файла. Но ведь в Англии было четыре утра. Кто бы стал звонить ему с работы в такое время?

Официантка ставит на стол перед Салли запоздавшую пиццу и вновь бормочет извинения, обещая ей десерт за счет заведения. Моя подруга, аппетит у которой обычно как у двух рабочих-строителей, сейчас даже не замечает, что ей принесли заказанное блюдо.

– А что, если у Джастина неприятности? – говорю я. – Ты же знаешь, что у него очень нервная работа. Однажды он сказал, что если хоть раз проявит халатность, то улетит в Буэнос-Айрес и больше никогда не вернется.

Подобные разговоры в то время казались мне очень странными. Разумеется, я решила, что Джастин шутит. Но у него наверняка был готов продуманный до мельчайших деталей план именно для такого случая!

– Или же у него проблемы с деньгами. Я знаю, что его компания обременена большими корпоративными долгами. Жилой дом, который ему принадлежит, доля в фирме… Быть может, Джастин допустил на работе какую-то ужасную ошибку…

Впрочем, я сама понимала, что мое предположение притянуто за уши. Кроме того, Джастин не был настолько легкомыслен и невнимателен. Тем не менее такая возможность выглядела куда более удобоваримой, нежели мысль о том, что у него был кто-то еще, кроме меня.

– Тогда почему он не мог просто сказать тебе об этом? Почему денежные затруднения заставили его бросить тебя в разгар вашего медового месяца?

Я чувствую приближение паники.

– Не знаю. Честное слово, не имею ни малейшего представления… Если Джастин усомнился в том, что мы с ним должны быть вместе, Сал, то почему он не сказал об этом еще до свадьбы? – Я делаю глоток вина, чтобы хоть немного успокоиться. – Я уже миллион раз расставалась с мужчинами. И ничего, выжила. Как Джастин мог жениться на мне, зная, что совершает ошибку? – Этот вопрос я адресую скорее себе, чем Салли. – Он же должен был понимать, что не хочет этого, – ведь у алтаря мы были всего несколько дней назад! Это абсолютно на него не похоже – совершить столь безрассудный поступок. Джастин не принимает необдуманных решений. Он всегда размышляет о последствиях и непредвиденных обстоятельствах. И всегда помнит о негативных побочных результатах. Он слишком благоразумен…

– Словом, полная загадка. – Салли качает головой и наконец берется за нож и вилку. – Можно, конечно, и дальше строить предположения, но ведь это не то, что тебе нужно, верно? Нет, это какое-то безумие. – Она тщательно разрезает свою пиццу на кусочки, словно мстя ей за что-то.

– Хотелось бы мне знать, не заболел ли он.

Салли замирает, не донеся вилку до рта.

– Заболел?

– Ну, ты же знаешь, его отец скоропостижно скончался от сердечного приступа, не дожив до пятидесяти. Двадцатилетнему племяннику Джастина предстоит перенести серьезную операцию. У мужчин в его семье всегда были проблемы со здоровьем. Помнишь, я тебе об этом рассказывала? Вот почему Джастин буквально помешан на здоровом образе жизни. Мне казалось, будто он знает, что не доживет до преклонных лет.

Джастин все время то бегает трусцой, то таскает железо, то проверяет индекс массы своего тела и постоянно взвешивается. Его одержимость уровнем трансжиров, солей и омега-3-жирных кислот даже стала предметом бесконечных шуток между нами. Но сейчас мне не до смеха.

– Он не болен, Элис. В его записке прямо сказано, что дальше так продолжаться не может. Джастин не заявил бы ничего подобного, если бы только что узнал, что умирает.

Я ловлю за рукав проходящую мимо официантку:

– Я не хочу это есть. Извините.

И вдруг, совершенно неожиданно, у меня возникает желание, чтобы все это исчезло. Еда. Запахи. Салли. Вероятно, я несправедлива к своей подруге, но сегодня она кажется мне совершенно бесчувственной, а это на нее не похоже. Мне хочется выскочить за дверь и бежать куда глаза глядят, пока этот невыносимый груз не упадет с моих плеч и мне больше не нужно будет тащить его на себе. В конце концов, чей муж бросил свою жену в самый разгар медового месяца? Чей, я вас спрашиваю?

– Я тоже не хочу это есть, – заявляет Салли официантке. – Унесите и мою порцию, пожалуйста. Кажется, я наелась одним хлебом.

Пока девушка забирает мою тарелку, мне приходится сосредоточиться на масляном пятне на скатерти, чтобы упорядочить мысли и сдержать неумолимо подступающий эмоциональный срыв. Дыши!

А потом Салли говорит:

– Слушай, а тебе никогда не приходило в голову, что ты на самом деле не знаешь Джастина? Может быть, ты просто думала, что его знаешь…

– Знаю ли я его? – Я не уверена, что все расслышала правильно. – Разумеется, я его знаю.

– Вы ведь познакомились всего год назад. Ты должна признать, что все произошло слишком быстро. Я имею в виду, в Джастине есть что-то такое… Когда он чего-то хочет, то стремится получить это во что бы то ни стало. Это особенность его характера. Но ты же никогда такой не была. Во всяком случае, до встречи с ним ты была гораздо более уравновешенной.

Странно слышать, как человек, который хорошо тебя знает, описывает твои черты характера. Особенно когда при этом на первый план выходят изменения, наличие которых ты, в общем-то, и не оспариваешь. Так что отчасти Салли права: после знакомства с Джастином я поумерила свой цинизм в отношении мужчин.

– Но зачем нам было ждать дольше? Вспомни, к чему привело ожидание, когда я встречалась с Колином! Мы с Джастином поняли, что хотим прожить остаток дней вместе. И, откровенно говоря, мне жаль, что ты считаешь меня чудачкой, легко поддающейся чужому влиянию.

Сердце начинает болезненно колотиться у меня в груди, потому что мне непросто было сказать такие слова в лицо Салли. Я вдруг понимаю, что еще немного – и мы поссоримся, и это представляется мне полным безумием. Совсем не такого результата я ожидала от этого разговора.

Пожалуй, мне все же следовало держать язык за зубами.

Атмосфера в ресторане, которая еще совсем недавно была такой теплой, вдруг становится удушающей. От резкого запаха чеснока и подгоревшей салями мой желудок подкатывает к горлу, и я понимаю, что сейчас меня стошнит. Я обеими руками стискиваю подлокотники кожаного кресла. Затем разжимаю кисти и чувствую, что ладони у меня вспотели.

– Я совсем не это имела в виду, Эл. Честное слово! Прости меня! – Глаза моей подруги полны раскаяния и тревоги обо мне. Мы ведь никогда не ссорились; да, у нас случались разногласия, но это – совсем другое дело. – Просто я не понимаю, к чему такая спешка. Одно дело – мечтать о семье…

– Я вышла замуж за Джастина не только для того, чтобы родить ему ребенка! Я уже сто раз могла бы забеременеть, если бы мне этого хотелось. Для этого есть разные способы. – К которым я бы никогда не прибегла, разумеется. – Я не захотела больше ждать, потому что не осталось ничего, что мне еще следовало бы узнать о нем и что могло бы изменить мои чувства к нему, вот и все.

То, что думает по этому поводу Салли, написано у нее на лице крупными буквами. Нет. Может быть, тогда и не оставалось. Но готова держать пари, что сейчас все иначе.

Мы в молчании поглощаем бесплатные тирамису. Слова «ради всех нас» вновь стоят у меня перед глазами, но сейчас они подчеркнуты красными чернилами сомнения. Я чувствую, что положение вещей радикально меняется. Это неизбежно. И невозможно вернуться к тому, что было раньше (или хотя бы к представлению о нем), что бы ни произошло в дальнейшем.

Мы оплачиваем счет и покидаем ресторан. Надев пальто и оказавшись на улице, я роняю:

– Джастин ушел. Но я почему-то уверена, что он еще вернется.

Вот она. Та самая правда. Я говорю еле слышным шепотом и даже не уверена, что произнесла все это вслух. На миг на лице Салли отражается искреннее сочувствие, она явно тронута моими словами, а потом моя подруга обнимает меня обеими руками и крепко прижимает к себе. Я никак на это не реагирую и остаюсь скованной и неуклюжей, как доска. Мне вдруг приходит в голову, что я разучилась плакать.

Мы идем по улице; я раскрываю над головой свой большой красный зонт. Дойдя до станции метро «Монумент», мы с Салли останавливаемся, и она окидывает меня жалостливым взглядом, а потом произносит:

– Знаешь, это, конечно, ни о чем не говорит, но Джону Джастин никогда не нравился.

Я смотрю на ее губы со следами розового блеска и хмурюсь.

– Что ты имеешь в виду?

Наши зонтики соприкасаются. Мой красный озаряет нас обеих теплым призрачным светом. Но от сырости по моему телу вдруг пробегает дрожь – из тех, что застревают в позвоночнике и не уходят.

– Думаю, Джастин показался ему… запертым на все замки.

Запертым на все замки. Слова эти эхом звучат у меня в ушах. Я пытаюсь размышлять: «Что это может означать и почему ты говоришь мне об этом?»

– И ты с ним согласна? – спрашиваю я.

– Ох, Элис, ради бога… – Салли вертит головой, избегая моего взгляда.

Людской поток обтекает нас с обеих сторон, исчезая в подземке за нашими спинами, и на меня вдруг накатывает странное ощущение, словно часть меня отделяется и тоже исчезает под землей.

– Я не знаю, что и думать, – говорит Салли. – По крайней мере сейчас. Но Джастин – Скорпион, не так ли? А ты знаешь, каковы они. Амбициозны, успешны, способны подчинять своей воле других, но редко проявляют истинные чувства и полны внутренних противоречий.

– Мне пора, – говорю я своей подруге.

Салли – вольная птица, работает только на себя, и время не играет для нее особой роли, а вот мой перерыв на обед закончился уже пятнадцать минут назад.

– Позвони, если узнаешь что-нибудь новенькое! – кричит она мне вслед.

Я киваю. И ускоряю шаг. Во время прощания я против обыкновения не смотрела ей в глаза и спиной еще несколько мгновений чувствовала ее взгляд.

Скорпион, надо же! Какая чушь. Салли всегда придает чересчур большое значение суевериям и тому подобным глупостям; еще и поэтому мы с ней такие разные. Но я поневоле задумываюсь над краткой характеристикой, которую она дала Джастину. Следует признать: кое в чем Салли права.