Читать книгу Как сломать себе жизнь - Кэт Марнелл - Страница 3

Сколько себя помню, я всегда мечтала стать редактором отдела красоты. По мне, это даже лучше, чем президент Соединенных Штатов! Ну да, я стибрила эту фразу из самого начала фильма «Славные парни», только заменила «гангстер» на «редактор отдела красоты». Но к моей истории она тоже подходит.

Передо мной лежат два редчайших номера Beauty Oueen Magazine – самого крутого журнала девяностых. Это издание пестрело фломастерными изображениями дерзких блондинок с алыми, нарисованными шариковой ручкой губами и грубо очерченными, похожими на члены носами, и демонстрировало «самых прекрасных девушек в возрасте от 10 до 20 лет» в наимоднейших нарядах: свадебных платьях, бикини и… по-видимому, экипировке для подводного плавания. Что касается раздела «Красота», то девушка с обложки выпуска «Весна-1991» Линдси Лайнер «представляет новый макияж Michanne»: об этом мы узнаем благодаря стрелочке, идущей от заголовка к лицу модели. Модель с обложки другого номера, «Лето-1991», напротив, не накрашена; заголовок гласит: «Салли Смозерс – целиком натуральная (sic!) девушка без макияжа! Нравится?»

«Но, Кэт, кто же издавал этот крутейший журнал? – должны спросить у меня вы, горячие поклонники глянца. Hearst? Hachette? Meredith? Нет, нет и нет! Издателем Beauty Oueen Magazine являлась я. Журнал начал выходить в 1990 году, когда мне было семь лет. Юная Кейтлин Марнелл была и главным редактором, и арт-директором, и всем остальным… Каждому кровному родственнику полагалась подписка на Beauty Oueen Magazine, хотели они того или нет: это и были мои читатели. Вот почему сейчас, спустя примерно четверть века, сохранилось столько номеров.

Beauty Oueen Magazine не попадался мне на глаза пятнадцать лет, пока в 2010 году я не обнаружила два номера у своей бабушки Мими среди альбомов с фотографиями. Я ошарашенно листала страницы. Неужели в третьем классе я была настолько продвинутой, что разбиралась в таких вещах, как отношения с рекламодателем, бьюти-заголовки, «естественная красота» и оформление обложки? Ответ находился у меня в руках. Я «играла» в редактора глянцевого журнала почти за двадцать лет до того, как действительно им стала.

Обалдеть, правда? Но, с другой стороны, я верю, что каждому из нас на роду написано что-то делать – или кем-то стать. И я убеждена: я была рождена, чтобы стать редактором отдела красоты. Проблема в том, что я была рождена и для наркозависимости – во всяком случае, я так думаю, – и это повлекло за собой определенные… сложности.

Но я слишком тороплю события. Давайте-ка вернемся назад, ладно?

Внимание! Если вас бесит «белая девица из привилегированного класса» (а кого не бесит?), сейчас самое время свалить. Я из того же города, что и бывшая ведущая телеканала Е!. Джулиана Рэнсик, – Бетезда, штат Мэриленд, близ Вашингтона, – и настолько белая, что можете смело фыркать, сколько душе угодно, крыть мне нечем. Поверьте, я дважды пыталась выкинуть эту главу из книги! А редактор упорно заставляет меня ее возвращать. И вообще, мне до жути скучно рассказывать о собственном детстве, а значит, вам будет до жути скучно читать. Так что давайте поскорее с этим покончим.

Я родилась 10 сентября 1982 года в округе Колумбия под кокаиново-белой луной (как-никак мэром тогда был Мэрион «Сучка меня заводит» Барри[12]). У меня хранится аудиокассета с записью моего появления на свет. Фрагмент:

– У вас девочка! – объявляет врач.

– Девочка?! – стонет моя мать. – Я не хотела девочку!

Облом-с.

В детстве у меня было все и даже сверх того. Я выросла в фешенебельном квартале «в двадцати минутах от Белого дома», как говаривали мои родители. Дома на улице Качина-лейн, где я жила, стояли так далеко друг от друга, что дети, выпрашивающие сласти на Хеллоуин, до них не добирались. Нашим ближайшим соседом являлся журналист, получивший Пулитцеровскую премию за разоблачение плана ЦРУ по уничтожению Фиделя Кастро. Он был мормоном, имел бесчисленную ораву белобрысых внуков и огромный, сказочно жуткий тюдоровский дом, в стенах которого гнездились пчелы. То есть буквально: над диваном в гостиной была трещина, откуда сочился мед; можно было дотронуться до липкой струйки и облизать палец. Ммм…

По другую сторону от нашего участка размещалась обшитая белыми досками пресвитерианская церковь Ермона. На ее уютном маленьком кладбище я играла в прятки со своим псом, шоколадным лабрадором по кличке Бенни-Мишка. А дальше, за деревьями, в двух минутах ходьбы по улице, стоял кремового цвета особняк – Пермишн-роуд, 8313. Когда мне было лет тринадцать, перед ним появились железные ворота, украшенные прописной буквой Т. Там поселился боксер Майк Тайсон! Он только что отбыл срок за изнасилование. Бывало, мы с сестрой Эмили и братом Филом приветственно махали рукой его белому лимузину. А иногда видели, как он покупает продукты в супермаркете Giant Foods в Потомак-Виллидже.

Что общего было у пулитцеровского лауреата, Майка Тайсона и семейства Марнелл? А то, что задние дворы наших участков выходили на поле для гольфа знаменитого Congressional Country Club.

– Поберегись! – вопили мы, когда сенатор-гольфист пытался сконцентрироваться на решающем ударе. Батут на нашем заднем дворе стоял практически у края одной из лунок.

Во время турниров вроде US Open мы с сестрой продавали через изгородь банки с содовой и бутылки с водой по доллару за штуку. Летом мы пролезали на поле, чтобы побегать под дождевателями; а еще я всякий раз выковыривала застрявшие в земле мячики, похожие на маленькие куполки Капитолия, и тащила их к нам во двор. Зимой мы каталась в Congressional на санках, но это было не особенно интересно. Вы же знаете эти поля для гольфа! Они не предназначены для детей и для настоящего веселья. Едешь на санках по довольно пологому рукотворному склону, и тут – пыц! – попадаешь ногой в песчаную ловушку[13]. Собственно, ради этого и катались.

Лужайка перед нашим домом была большая и зеленая-презеленая, совсем как поле для гольфа. Все кому не лень устраивали там пикники, и родители им разрешали. У нас были теннисный корт и игровая площадка в стиле вальдорфских школ, обустроенная из стволов, поваленных бурей. В качестве футбольных ворот мы использовали кизиловые деревья, качели висели на ветвях тюльпанного дерева. С мимозы вечно летели стручки и сказочный пух; еще у нас были магнолии с темными листьями и благоуханными белыми цветами. Я любила лазить по ним и подглядывать за птичьими гнездами. Кусты азалии каждую весну пылали яркими закатными красками: розовыми, рыжими, оранжево-красными и лавандовыми. Росли у нас и камелии.

Нет, честно, полное безумие. Однажды к нам постучалась женщина и, попросив не считать ее чокнутой, объяснила, что еще маленькой девочкой она мечтала сыграть свою свадьбу в доме на Качина-лейн, 7800, – и вот она помолвлена! Тетка продемонстрировала кольцо с бриллиантом и все такое. Родители успокоили ее, разрешив сыграть свадьбу у нас на заднем дворе, у бассейна и розового сада. Мы тоже присутствовали! Я в венке из жимолости имела большой успех на танцполе.

Нам с братом и сестрой страшно повезло прожить в этой Шангри-Ла десять лет, чего не скажешь о нашем отце, ведь содержать в порядке участок в пять акров совсем непросто. Папа упорно стремился ухаживать за газонами самостоятельно, будто он не психиатр, а фермер. Вместе с участком нам достался разбитый старый красный трактор, и в детстве отец вечно заставлял нас возиться с ним – видимо, чтобы и нам жизнь медом не казалась. Иными словами, вряд ли я сражалась с трактором по своей воле. Меня просто грубо пихали на сиденье. Железный конь плевался в папу искрами и окончательно ломался. Бабушка предложила купить ламу, чтобы она поедала газонную траву, но папа отказался. Он считал Мими слабоумной.

А каков был сам дом! Такой крутой, такой красивый – и суперсовременный! Прямо как… кстати, вы в курсе, что Брэд Питт считает себя вроде как архитектором? Так вот Брэд Питт был бы в экстазе от нашего дома. Мими с моими родителями купили его у одного кинопродюсера в 1987-м, за несколько месяцев до моего пятилетия. История гласит, что изначально его создавал легендарный Фрэнк Ллойд Райт, но разругался с продюсерской женой и передал проект одному из своих студентов, который его и закончил. Бог его знает, где тут правда. Во всяком случае, место было нереальное, круче не найдешь. С фасада он смахивал на военный бункер: длинное одноэтажное здание со стремными рядами крошечных квадратных окон. А сверху выглядел как… вертушка, что ли. У этой «вертушки» была «ручка»: флигель со спальнями, кабинетом, коридором и плоской крышей, засыпанной гравием. Сюда можно было забраться по японскому клену, потом пройтись по верху и постучаться в застекленную крышу, пугая няню. В сердце «вертушки» находились кухня, столовая и гостиная, расположенные вокруг огромного каменного камина в центре. Все три комнаты можно было обежать по кругу.

Парадные двери – гигантские, в три дюйма толщиной – были из резного темного дуба. Ветер вечно распахивал их, и папа выходил из себя из-за жары или потекшего кондиционера. На оплату ежемесячных коммунальных расходов уходило целое состояние, потому что у дома практически не было стен – одно сплошное стекло! Когда мне исполнилось пять лет, во время летней грозы на стеклянный потолок гостиной рухнуло огромное дерево. Прямо по Роберту Фросту: «Такая груда битого стекла, что, кажется, упал небесный купол!»[14]. Знаете это стихотворение? «Березы». Папа постоянно его цитировал. В другой раз приехавшая погостить маленькая девочка затеяла игру в пятнашки со своим братом и Филом. И вдруг – БАБАХ! Она на бегу наткнулась прямо на одну из стеклянных стен, и осколки посыпались на нее. Кровищи было! Я все видела собственными глазами. Чисто как в фильме «Кэрри»; девчонка орала без остановки. Приехала «скорая» и отвезла ее в больницу.

О, что это был за дом! Разумеется, мое описание не отдает ему должное в полной мере. Мне бы очень хотелось, чтобы вы поглядели на него на StreetEasy[15] или где-нибудь еще, но увы. Когда мне было пятнадцать лет, родители продали дом под синагогу. Кажется, сохранился каменный камин, но и только. Великолепная лужайка перед домом превратилась в безобразную парковку. Я, конечно, не имею ничего против иудаизма, но это просто уродство. С другой стороны, мне, наверное, все показалось бы ужасным в сравнении с чудесными воспоминаниями детства.

А теперь я поведаю вам то, ради чего вы купили эту книгу: увлекательные сплетни о моих замечательных предках! Итак, приступаю.

У мамы был свой формат: определить его можно названием фильма Стивена Кинга «Худеющий». Все, что имело отношение к моей матери, было тоньше некуда. Даже прозвище, данное ею мне: Кости.

– Эти идут на узкую ногу? – спрашивала она в стремном итальянском обувном отделе Tysons II mall.

На Рождество папа подарил маме духи Shalimar, но она отказалась ими пользоваться. Меха и драгоценности, которые он ей покупал, она тоже возвращала. Ее единственной страстью была мебель. Вся как на подбор экстравагантная и ультрамодная – под стать безумному дому. Приставные столики напоминали велосипедные насосы, стулья в гостиной словно выписаны из тюрьмы Гуантанамо. Ее «находки» всегда были расшатаны или норовили задеть зазевавшегося гостя острым углом. У нас не было ни диванных подушек, ни занавесок, ни кружевных подзоров – ничего женственного, только прямые рубленые формы. Криволинейными изгибами во всем доме мог похвастать только детский рояль.

Родительскую спальню украшали стеклянная стена, выходившая на вишневую рощицу, и кусты форзиции на заднем дворе, и бело-золотая ванна с джакузи, которое никогда не работало. Там няни под мои рыдания вычесывали у меня вши. Там мама каждое утро выкуривала ровно две сигареты, хотя никогда в этом не признавалась. Она хранила золотистые мягкие пачки Benson & Hedges в ящике с нижним бельем, вместе с бюстгальтерами и трусиками телесного цвета. Они подходили под ее персиковый маникюр, удлинявший пальцы, нейтрального оттенка помаду, светло-русые волосы и смуглые, покрытые автозагаром руки.

Мать страдала диабетом, поэтому у нас всегда была постоянно проживающая няня.

– Чертов сахар опять понизился, – говорила мама каждый раз, как мы с сестрой затевали драку. После чего уходила по очень длинному узкому коридору в свою спальню и запиралась там.

Пока я ходила в детский сад, няни носили имена вроде Анка, Рита или Соня. Потом рухнула Берлинская стена, и, видимо, все восточноевропейские девушки уехали домой. Теперь у нас были няни из Айовы: Рут, Дебби, Карен и Эми. Они готовили нас к школе, пока мама сидела с кофе и инсулином перед телевизором и глазела на ведущую Кэти Курик, демонстрирующую в шоу «Сегодня» на Эн-би-си свои скрещенные сияющие ноги. Мама никогда не вздрагивала, укалывая палец глюкометром. Ее «диабетический» ящик был забит шприцами. Однажды я с помощью шприца впрыснула себе в живот воду. Укол оказался неощутимым.

Мими растила мою маму в Вирджиния-Бич. Мамин отец так любил гольф, что после его смерти Princess Anne Country Club в знак траура приспустил флаг. Мама ходила в Норфолкскую академию[16], потом поступила в женскую школу-пансион Сент-Кэтринс в Ричмонде. В колледже она стала анорексичкой. На подоконнике своей комнаты в общежитии она держала упаковку сосисок и съедала по одной в день. Когда она перестала выходить из комнаты, колледжу понадобилось некоторое время, чтобы это заметить. Потом мама долго лежала в больнице. Весь этот компромат мне слила Мими. Мать никогда не рассказывала об этом.

Ныне же мама была психотерапевтом, имела частную практику на Сорок второй Северо-западной улице и подрабатывала в Вашингтонском психиатрическом институте на Висконсин-авеню. Дома бывала мало. Иногда брала меня с собой в роскошный Saks на Пятой авеню в Чеви-Чейзе, чтобы посмотреть сумочку, о которой она «подумывает».

– Привет, Стейси! – всегда говорила продавщица.

– Это моя подруга Дженнифер, – представляла ее мне мама.

– Привет, детка, – здоровалась со мной продавщица Дженнифер. – Я о тебе наслышана.

Мама покупала, покупала, покупала… Она бегала по универмагам до самого закрытия. Иногда уйти ее заставляли собственные дети. Однажды вечером мы заявились домой в половине девятого, на полчаса опоздав на семейный ужин. Еду купили на вынос в California Pizza Kitchen. Мы с братом притащили сумки из машины в темную столовую. Фил щелкнул выключателем, и перед нами предстала следующая картина: все шесть стульев, разломанные в щепки, валялись по полу. Стол красного дерева был попорчен. По столовой словно торнадо прошелся! И вызвала его моя мать.

– Мам! – завопила я.

Она подошла поближе.

– Дети, – сказала она голосом, ровным, как галька в нашем японском саду камней. – Ступайте к себе.

Поднимаясь по лестнице, я заметила, что кадка с деревом, стоявшая в вестибюле, опрокинута. Со стены сорвана картина. Кто-то – и я знала, кто, – сокрушил все вокруг. Но причины мне никто так и не объяснил.

Папа заведовал психиатрическим отделением в одной крупной больнице и осуществлял надзор за подростковой психиатрией в другой. Он каждый год составлял для журнала Washingtonian список лучших врачей, но уверял меня, что невелика честь.

«Если вы звоните по поводу убийства или самоубийства, пожалуйста, повесьте трубку и наберите 911, – щебетал автоответчик голосом папиного секретаря. – В противном случае оставьте сообщение».

Папины пациенты вечно швырялись в него баночками с мочой и тому подобными вещами. Царапали его, кусали, после чего ему приходилось сдавать анализ на СПИД. Вешались. Хлопот с ними было невпроворот. С понедельника по пятницу отец уходил из дома в шесть сорок пять утра и возвращался голодный в половине восьмого вечера. После ужина он еще на час уходил в свой рабочий кабинет. А по субботам полдня посвящал больничным обходам. В воскресенье у него был выходной. Но тут он принимался за трактор.

Папа любил историю, обожал Шекспира и обладал такой эрудицией, что в «Своей игре» отвечал на все вопросы подряд. Он изучал химию в университете Дьюка, потом поступил на медицинский факультет Тулейнского университета. Учился в аспирантуре при одной из лондонских больниц. В его домашнем кабинете было полным-полно книг, по которым он занимался студентом: «Толкование сновидений» Фрейда, «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнга. Но вот мои сны он ни разу не удосужился истолковать. Видимо, уже охладел к этой теме. Или был слишком занят. Зато для пациентов он даже дома всегда находился «в зоне доступа». Звонок мог раздаться в три часа ночи, после чего папа уже не мог заснуть. Он связывался с отделением психиатрии по телефону и давал медсестрам указания прописать торазин, литий или геодон каждому, кто избил свою мать, потому что так велел из телевизора Господь.

Папа был насколько талантливым врачом, что мог назначать нейролептики с закрытыми глазами! Помню, бужу я его, заснувшего воскресным днем в гамаке на заднем дворе. На груди у него покоится раскрытая книга – «Волшебная гора» Манна, «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» Харди или что-нибудь в этом роде. Может, Гарольд Блум.

– Папа!

Он открывает глаза.

– Звонят!

Папа берет трубку беспроводного телефона и снова закрывает глаза. Несколько мгновений слушает. И…

– Риспердал, – бормочет он. – Два миллиграмма.

И моментально снова погружается в сон.

А порой по выходным папа брал меня в особые поездки: на ярмарки штата, в огромные магазины, где продавали мебель для кукольных домиков. Иногда эти поездки начинались с посещения одного из отделений психиатрии, где папа делал обход. Медсестры рассказывали мне, как они восхищаются моим отцом. А потом угощали ананасовым соком. Я уносила сок в рекреационную зону и вместе с пациентами в бумажных комбинезонах смотрела «Женаты и с детьми».

Каждый вечер, покончив с телефонными звонками, папа свистом звал Бенни-Мишку на прогулку. Иногда я отправлялась с ними.

– «Я тоже так вот объезжал березы…» – всегда декламировал папа неизменного Роберта Фроста, пока мы под унылыми звездами Бетезды катили мусорные баки по нашей до нелепости длинной подъездной аллее в направлении Качина-лейн.

«Как хочется вернуться к этим играм!» – подхватывала я про себя.

– Ни в коем случае не становись врачом, – говаривал иной раз отец. Мог бы и не беспокоиться.

Почему нельзя выходить замуж за теннисиста? Потому что теннисистам плевать на любовь! Муа-ха-ха! Единственное, что мои родители делали вместе – насколько я могу судить, – играли в теннис. Я в это время работала домашним секретарем. Как я уже говорила, телефон у нас вечно разрывался. Нашего номера не было в телефонной книге, но некоторые пациенты родителей имели доступ к «горячей линии».

– Резиденция Марнеллов, – говорила я воскресным днем, когда папа с мамой играли на улице в теннис.

– Хых… хых… хых… – доносилось из трубки.

Наконец раздавался искаженный женский голос:

– Здраште… – Это звонила пациентка с биполярным расстройством, наблюдавшаяся одновременно и у мамы, и у папы. Все зубы у Линн сгнили, но к стоматологу ее было не затащить. Она без передыху нам названивала. – Штэйши дома?

– В настоящий момент она не может ответить, – вежливо объясняла я. Маме не разрешалось отвечать на звонки во время тенниса. А значит, приходилось отдуваться папе.

Десять минут спустя…

– Резиденция Марнеллов.

– Служба автосекретаря, – произносит скучный женский голос на том конце. – Доктор Марнелл дома?

В это время я уже босиком выбегаю на улицу с трубкой в руке. До корта совсем недалеко. Родители играют с другой парой двое на двое.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, СТЕЙС! – рычит папа. На нем белые шорты Izod и солнцезащитные спортивные очки. – ПОДОЙДИ К СЕТКЕ!

– Я пытаюсь! – ноет мама. На ней теннисное платье Asics, а под ним – эти ужасные трусики, под которые засовывают мячи. Типа «теннисные трусы». Фу. Я так и вижу, как она лезет под юбку и достает оттуда мячик. Эта обескураживающая картина навеки запечатлелась в моей памяти.

– Папа! – перебиваю его я.

Он опускает свою уилсоновскую ракетку, ладонями вытирает со лба пот и берет трубку:

– Доктор Марнелл слушает. – Вторая пара игроков терпеливо ждет на своей половине корта. – Давайте ему по столько-то миллиграммов зипрексы каждые четыре часа.

И я несу трубку обратно в дом.

– Пять-ноль, – произносит кто-то у меня за спиной. А потом снова шмякает по теннисному мячу. Шмяк. Шмяк. Шмяк.

Когда папа орал на маму на корте, она примерно на четыре часа в день превращалась в плаксу. А затем вновь становилась ледышкой.

Ах, эти дисфункциональные семьи. Если вы из такой семьи, ничего объяснять не надо. Если нет, извольте: представьте себе самые нездоровые отношения, которые у вас были в жизни. Ну, знаете, такие, где вы с партнером демонстрируете худшие стороны своей натуры: ругаетесь, ссоритесь, целыми днями не разговариваете друг с другом, отпускаете обидные комментарии, надолго запираетесь в ванной. А потом представьте, что все это происходит у вас не с бывшим, а с родителями, старшей сестрой и младшим братом. И вы целых пятнадцать лет не можете избавиться от этих отношений! Таким было мое детство. Безусловно, могло быть и хуже, но тут стоит процитировать фразу Кита Ричардса при разрыве отношений с Анитой Палленберг: «Могло быть и лучше, детка».

Каждый из нас играл свою роль, но я этого не понимала и винила во всем папу. Он жутко славный, вот только с Б-А-А-А-ЛЬШИМ прибабахом. Было совершенно неизвестно, когда он взорвется, хотя во время «ужина в кругу семьи» такая фигня случалась с завидной регулярностью. Каждый божий день семейные ужины у нас начинались ровно в восемь вечера в столовой. Без вариантов. И большей частью заканчивались катастрофой.

– ЕСЛИ БЛЕВАНЕШЬ, ЗАСТАВЛЮ СЪЕСТЬ! – однажды взорвался отец, когда я с рыданиями, не жуя, глотала куски рыбы со своей тарелки. В семь лет я была крайне привередлива в еде. – ЧЕРТ ПОБЕРИ!

– Фу! – стонала я, давясь.

– ЕШЬ! – ревел отец.

«Никто не заставит тебя чувствовать то, чего ты не хочешь чувствовать», – однажды сказала мне мать. Какое заблуждение!

Папа никогда не применял физическую силу, но и без этого был страшен в гневе. И сегодня я сразу умолкаю, когда кто-то начинает орать.

– Девочки! – завопила мама однажды вечером. Мы только что сели за стол, перед нами стояли тарелки с филе миньон и брокколи, когда папа вскочил со своего места. – ЗВОНИТЕ В ПОЛИЦИЮ!

Мы с сестрой, бросив маленького братишку за столом, понеслись через весь наш огромный дом в спальню родителей и заперли дверь. Сестра набрала 911.

– Мама только что велела позвонить вам! – рявкнула Эмили оператору. – Мы живем на Качина-лейн, 7800.

Закончив объясняться с копами, мы снова пронеслись через весь дом, чтобы посмотреть, что случилось. Папа ураганил. Входная дверь распахнулась, но ему было наплевать. Вот тут я и сообразила, что дело плохо.

– ВСЁ! – бушевал папа. – УХОЖУ! – Он свистом подозвал собаку.

– Он забирает Бена! – захныкала я.

– Шш! – шикнула Эмили. Папа сел в машину и уехал.

Мама едва пустила в дом копов, когда они позвонили в дверь.

– Это недоразумение, – объявила она. – Все в порядке.

Следующим вечером папа вернулся к семейному ужину, так что, надо полагать, все действительно было в порядке.

– Не говори плохо о своем отце, – вздохнула мама в один из моих нечастых визитов. Она сидела у себя в спальне и смотрела сериал «Закон Лос-Анджелеса». – Не помассируешь мне локоть?

Старая теннисная травма.

Когда над семейным горизонтом сгущались тучи, у меня в запасе имелось два убежища. Первый – у Мими. Она жила совсем рядом с нашим стеклянным домом, в коттедже для гостей. Когда возникали проблемы, я первым делом бежала туда. Бабушка происходила из старинной виргинской семьи, и в нее был влюблен собственный кузен по имени Беверли. Она говорила с заметным южным акцентом и звала меня «сладенькая» и «дорогуша».

У нее в гостиной было полно орхидей, миниатюрных серебряных ложечек, крохотных кофейных чашечек с блюдцами, павлиньих перьев, перламутровых театральных биноклей и раковин «завиток Юноны». Можно было взять охотничий рог ее прадедушки и ПОДУТЬ в него! Все эти удивительные вещи просто валялись вокруг. В углу стоял блестящий черный детский рояль «Стейнвей». Бабушка играла на нем и в старомодной манере пела старинную песню про лиса, вышедшего в морозную ночь и просившего луну посветить ему. Я подхватывала.

Свою бижутерию Мими хранила под кроватью в пластиковых формочках для льда. Вместо сережек она носила длинные висячие клипсы, так что я могла щеголять в них даже в пятилетием возрасте. Содержимое ее шкафа было еще интереснее: накладные косы, тюрбаны, шикарные резные трости ручной работы, шелковые кимоно и настоящие норковые шкурки с блестящими стеклянными глазами, которые можно было перекидывать через плечо, играя в Круэллу Марнелл.

На восходе Мими отвозила меня в Потомак, чтобы посмотреть на лошадей в клубе Avenel Farm. Иногда мы кормили их морковкой. Затем пора было возвращаться домой. Мими никогда не ужинала вместе с нами в стеклянной столовой. Папа этого не любил.

Другим убежищем служила моя комната. Она находилась в полуподвальном этаже, далеко и от родительской спальни, и от комнат брата и сестры. Рядом была комната няни, так что я не оставалась совсем уж одна. И все же, когда мы переехали на Качина-лейн (мне было четыре года), я поначалу боялась здесь ночевать, но для меня не нашлось спальни наверху, рядом с остальными.

«Ты самая храбрая из нас», – сказала мне мама. Верно подмечено.

В нашем огромном полуподвале было страшно сыро. Хляби небесные! Трубы в прачечной могло прорвать посреди ночи, и с потолка низвергалась вода; однажды папа вытащил меня из постели в час ночи и заставил держать ведро. Виноват в этом, по-видимому, был ученик Фрэнка Ллойда Райта. В коридоре пахло плесенью, ковер всегда был влажный и скользкий, у меня вечно промокали носки. По пути в спальню приходилось перепрыгивать через лужи. А еще внизу было полно насекомых: маленьких букашек с клешнями (мы с сестрой называли их уховертками) и пауков-долгоножек, которые начинали ползать по одеялу, стоило только удобно устроиться под ним с книжкой. В конце концов мне купили двухъярусную кровать, и я стала спать наверху.

Но знаете, что самое прикольное? С возрастом мне все больше нравилось жить в этом отвратительном полуподвале. Тут было мое собственное царство! Меня никто не контролировал. Папа приходил пожелать мне спокойной ночи и выключал свет, но через десять минут я снова включала его и сколько душе угодно читала «Школу в Ласковой долине» Фрэнсин Паскаль. В пятом классе я – впервые в жизни! – всю ночь до зари смотрела в игровой комнате подростковый ситком «Спасенные звонком» по Ти-би-эс. А потом в воскресенье проспала до часу дня, и никто даже не заметил! Это был самый безумный из моих поступков. Я месяцами ходила вшивая, не признаваясь маме; вшей я вычесывала у себя в полуподвале. Потом вычесала всех блох у Бенни-Мишки (не знаю, где он их подцепил, но их было нереально много). Я даже зубы не чистила! И не принимала ванну, и не причесывалась. Я тайком проносила к себе вниз фастфуд и ела в постели; я развела у себя в комнате настоящее болото, но никому не было до этого дела. Обо мне никто не беспокоился. Серьезно, я могла бы безнаказанно совершить тут убийство! И никто бы даже не узнал.