Читать книгу Как сломать себе жизнь - Кэт Марнелл - Страница 4

Средняя школа! Самая жуть! Ладно. Итак, в сентябре 1994-го мне исполнилось двенадцать. Быть подростком в эту эпоху – незавидная участь. Ярчайшая рок-звезда того времени Курт Кобейн выстрелом в голову свел счеты с жизнью; мы с друзьями только об этом и думали. Ну а как иначе? О самоубийстве трубили на всех углах! Кортни Лав зачитала предсмертную записку Курта в микрофон на MTV. Наряду с обычными постерами с Salt-N-Pepa и Мадонной в торговых центрах продавались плакаты «Я НЕНАВИЖУ СЕБЯ И ХОЧУ УМЕРЕТЬ». У меня тоже был такой! На «суицидных» фото Курт был в зеленых кедах Converse One Star, и я купила себе такие же. Моя подруга Лорен тоже. А потом и другая моя подруга, Самара! Вот так. Да, Курт умер, но остался неотразимым: мы все были в этом единодушны. Взгляд его голубых глаз проникал в душу. А эти его волосы почти до плеч на записи «Nirvana: Unplugged»! Обожемой!

Зак и Келли из «Спасенных звонком» исчезли из моего полуподвала на Качина-лейн (по-любому Марк-Пол Госселаар начал напоминать заурядного качка – уже шло продолжение сериала «Спасенные звонком: Годы в колледже»), и их место заняли Курт и Кортни. Впрочем, дома я бывала нечасто. Ежедневно после школы мы собирались у моей новой лучшей подруги Шебд в ярко-розовой комнате – ее перекрасили после выхода в свет альбома Garbage с розовыми перьями на обложке, который всегда стоял у Шебд на повторе. Мы листали журналы Sassy и YM, смотрели по MTV «120 минут» и обжирались фастфудом из 7-Eleven. Я была большой фанаткой чипсов UTZ с солью и уксусом и куда меньшей поклонницей домашних заданий. (В этом и заключается СДВГ? Да какая разница!)

Болтали мы исключительно о рок-звездах: не зря же впоследствии журнал Rolling Stone назвал 1994-й величайшим годом альтернативного мейнстрима. Лорен обожала Дэйва Грола и Бека; Шебд сходила с ума по Майклу Стайпу, Билли Коргану и Шеннон Хун. Самару заводили Энтони Кидис и Эдди Веддер; Сара была влюблена в Перри Фаррелла и Скотта Вэйленда. А я? Я хранила верность Кортни Лав. Я обожала ее платиновые волосы, обожала ее платья в стиле baby doll, обожала ее музыку. Я покупала любой журнал с Кортни – от Sassy (обложка с четой Кобейнов висела у меня на стене) до Spin и Rolling Stone. Я наизусть заучила ее биографию. Она стимулировала мой мозг. Из каждого интервью Кортни я узнавала по тридцать новых вещей. Она была такая разговорчивая и веселая, такая яркая и такая феминистка! (Я тогда как раз заинтересовалась феминизмом – Riot grrrl[17] и все такое.) Кстати, мать Кортни тоже была экстравагантной психотерапевтичкой.

Шебд выросла в своего рода… общине, назовем так. Как ни называй, к описываемому времени ее семья там уже не состояла. У мамы Шебд были волосы до пояса и своего рода… сдвиг на эзотерике. Все члены семьи были вегетарианцами, а жили они в маленьком домике, доверху забитом кристаллами, здоровой пищей и… не знаю, какими-то корягами (или не корягами). Не важно. Я дико завидовала своей подружке. Предки разрешали ей все, что захочется, – а Шебд приходили в голову самые безумные идеи: например, обесцветить волосы, а потом выкрасить пряди во все цвета радуги с помощью краски Manic Panic. А мне даже не позволялось подводить глаза. Правда, я все равно подводила, но это уже дело другое.

Папа Шебд, обладатель длинной темно-русой бороды и редкостный молчун, водил нас на концерты! Мы были одержимы ими; мы еженедельно с пристрастием просматривали вашингтонскую City Paper. Лучшие концерты проходили в крошечном клубе Black Cat. Папа Шебд стоял в задних рядах, а мы протискивались к самой сцене: «Простите… извините… простите…» Чокнутые пискли. Шебд была ростом метр сорок два, я – метр пятьдесят два, так что нас охотно пропускали вперед. Конечно, пока дело не доходило до мош-пита[18] – но мы не возражали против небольшой потасовки. Она повышала вероятность того, что вышибалы поднимут нас и водрузят на сцену рядом с колонками и усилителями. Именно таким образом я увидела вблизи L7 – настолько близко, что мне чуть не заехали грифом гитары в физиономию!

Боже, мне нравился даже сам факт присутствия в этом клубе! И мы с Шебд знали один секрет Black Cat: чтобы добраться до своих автобусов, музыкантам приходилось выходить через главный подъезд. Так что если после концерта остаться и немного подождать возле клуба, пока бармены подсчитают выручку, а уборщицы вымоют полы, то можно было лицом к лицу столкнуться с рок-звездами! Взрослые фанаты, как правило, до этого не опускались, но подростки – сама простота, вы же знаете. Пользуйтесь, пока можете, детишки!

Скольких знаменитостей мы там перевидали: Seven Year Bitch, Tripping Daisy, Collective Soul, Presidents of the United States of America. Radiohead! Том был клевый, но куда больше мы сходили с ума по гитаристу Джонни Гринвуду. Он был тощий, бледный, со свисавшими на глаза темными прядями, длинными пальцами и ужасной осанкой. Мы сидели на сцене и визжали каждый раз, как Джонни бросал на нас взгляд, что случалось нечасто (думаю, он нас попросту боялся). А потом, после выступления…

«МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ! – вопили мы, обычно в унисон. – МОЖЕШЬ ПОДПИСАТЬ НАМ ПОСТЕРЫ? ЧМОКИ!!!»

Какие же они были прекрасные. Даже выйдя из Black Cat, мы с Шебд продолжали заливаться слезами.

В юности нужно ходить на концерты как можно чаще! Не пожалеете. Мы с подружками видели Lords of Acid во время их турне Monster, Smashing Pumpkins, Silverchair, Cranberries на Национальной аллее в Вашингтоне. Ради последних мы прогуляли школу, но дело кончилось массовыми беспорядками – нет, серьезно! Нас с Шебд затерло в толпе, пока один симпатичный коп не вытащил нас и не отвез на своей патрульной машине обратно в Бетезду. Мы сидели на заднем сиденье, держались за руки и хихикали.

Но самый главный мой день с рок-звездами случился на фестивале HFStival, когда мне было тринадцать. Там выступали все, кто хоть что-то собой представлял в 1995 году. Мы с подружками, как обычно, протолкались к сцене – но тут-то был не клуб, а стадион имени Роберта Ф. Кеннеди! Возле сцены тусовались совсем уж психи; нам всю дорогу пришлось держаться за ограждение. Выступали Garbage; было жарко, как в аду, но я не смогла выпить ни капли воды, прикиньте, потому что мне было просто не выбраться с этого дурацкого мош-пита. Меня так прижало к решетке ограждения, что в итоге я вырубилась.

Служащие сцены подхватили меня и отнесли в изолятор за кулисами. Медики были в фанатских футболках группы GERMS – в честь бывшего гитариста Nirvana Пэта Смира, который когда-то играл в GERMS, а на этом фестивале выступал со своей новой группой Foo Fighters. Пока меня осматривал врач, я глянула поверх его плеча. А это случаем не… парни из Everclear? Прошли совсем рядом. Тут до меня и дошло, что изолятор расположен между гримерками и сценой…

– Все в порядке, можешь идти, – сообщил мне врач.

– Можно я немножечко побуду здесь? – умоляюще протянула я. На мне были мини-шорты в облипку, позаимствованные у Шебд, и футболка с обложкой альбома YEAH YEAH YEAH YEAH группы Bikini Kill из панк-магазина Smash! в Джорджтауне; ногти накрашены отвязным лаком Urban Decay, глаза подведены сияющими бирюзовыми тенями Hard Candy. – Мне все еще нехорошо.

– Конечно, – ответил доктор. – Только с кушетки не вставай, ладно?

Я кивнула. И, разумеется, сидела на месте и наблюдала за знаменитостями с почтительного расстояния. Шутка!

– ГВЕ-Е-Е-ЕН! – Завидев Гвен Стефани, я воспарила – серьезно! – и полетела прямиком в ее объятья. No Doubt только что прогремели со своим альбомом Tragic Kingdom. На ней был кроп-топ, а на лице – килограммов двадцать косметики (рекламные образцы). – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

– Ай! – Она меня обняла! Я стенала. Рыдала! Цеплялась за эту сучку, как последняя подхалимка. – Я тоже тебя люблю!

Тут цепочка у нее на животе зацепилась за мое ожерелье. Обалдеть, да?!

Я приставала ко всем подряд: к Ширли Мэнсон (которая сказала, что помнит меня), к Presidents of the United States of America (которые тоже сказали, что помнят меня), к Джуэл, к цыпочкам из Lush и красавчикам из Gold-finger. Только на Gin Blossoms не налетела, потому… потому что это Gin Blossoms.

Они все были очаровашки, но лучше всех – Пэт Смир. После того как я ринулась на него, будто бесстыжая чокнутая телка (как выражаются на MediaTakeOut.com), он повесил мне на шею пропуск за сцену, отвел в буфет для музыкантов и угостил вегетарианским ужином! А потом привел в гримерку Foo Fighters и познакомил с Дэйвом Гролом. Мы втроем – ну, понимаете, я и, по сути, половина Nirvana – сидели и болтали почти целый час! Дэйв сказал, что ему нравится моя футболка!

А потом! Потом Пэт отвел меня к сцене, чтобы из-за кулис посмотреть выступление No Doubt. Помню, во время исполнения Just a Girl я обводила взглядом толпу, собравшуюся на стадионе, и думала… ну, собственно, первым делом я подумала: «Шебд меня возненавидит». (Я оказалась права: она не разговаривала со мной два месяца.) Моя вторая мысль была такой: «Это счастливейший день в моей жизни».

Мне нравилась моя новая «альтернативно-роковая» сущность, но отец меня не понимал. Он был ультраконсервативен – и определенно не в ладах с рок-н-роллом. В семидесятые он водил маму на концерт Rolling Stones на стадион Superdome в Нью-Орлеане, где все спрашивали его, где уборные, – потому что он был там единственным парнем в галстуке! Он никогда не принимал наркотики, даже не курил марихуану. Он происходил из махровой республиканской семьи (как и я): его мать когда-то занимала пост президента пенсильванского отделения Национальной федерации женщин-республиканок. Папа вечно совершал странные поступки: например, объявлял Washington Post слишком либеральным изданием (что отнюдь не так) и отказывался подписаться на него, или уговаривал меня подать заявление на стажировку в фонд «Наследие»[19].

– Если в двадцать вы не либерал, значит, у вас нет сердца, – цитировал папа Уинстона Черчилля в машине по дороге с моего футбольного матча. – Если в сорок вы не консерватор, значит, у вас нет головы. – И включал Вивальди.

Разумеется, папа едва знал, кто такие Кобейны, но ненавидел моих любимцев почти так же, как ненавидел Билла и Хиллари Клинтонов – другую знаменитую пару девяностых. Он спускался в мое полуподвальное логово только затем, чтобы сорвать со стены плакаты с их изображениями.

– Почему он такой противный? – рыдала я у матери после очередного акта вандализма. То есть я понимала его отношение к Курту: папа каждый день занимался лечением неудавшихся самоубийц. Но Кортни? Она была лучше всех! А папа изорвал в клочки их свадебное фото (он заметил, что на Курте платье).

– Просто отец волнуется за тебя, – ответила мама.

Вполне справедливо. Училась я в то время так себе. Да что там, из рук вон плохо. Недопустимо. Отвратительно. Ужасно. Полный отстой! В начальной школе я была круглой отличницей – чтобы это ни значило, – но как только вошла в пубертатный возраст… покатилась по наклонной. Для окружающих эта внезапная «перемена» была тайной за семью печатями; мама штудировала «Воскрешение Офелии»[20] и прочую муть. Могут ли гормоны оглуплять? Потому что именно это, по моему мнению, и произошло.

А еще… знаете что? Некоторые люди просто не рождены для рутины. Я училась в одной из тех огромных государственных школ, где в день было по семь разных уроков. И просто не успевала. Я даже не могла запомнить код своего шкафчика! Поэтому я начала отключаться во время уроков – в прямом и переносном смысле. В десять лет я была бодра и активна весь день; а в одиннадцать вдруг обнаружила, что в школе не могу разлепить веки. Я засыпала прямо за партой. И не потому, что не высыпалась; я отлично высыпалась! Сама не знаю, в чем дело. А на следующем уроке я снова начинала клевать носом, уже за другой партой.

Парты, парты, парты. Шесть разных парт за день. Мне казалось, что я прикована к парте. Иногда я просто выходила из класса и не возвращалась. Хуже всего было на уроках математики. Эти идиотские диаграммы! На контрольных я даже не пыталась что-то сделать. Просто сдавала чистый листок. А домашние задания? Забудьте! Я понимаю, что в действительности они не были мучением и пыткой, но воспринимались как мучение и пытка. Неужели от нормального подростка действительно ждут, что он будет сидеть и читать «Плачь, любимая страна» Алана Пэйтона после целого дня в школе? Ну так же нельзя. Вот я и не делала. Мозг сам знает, чего хочет! После долгих утомительных школьных уроков мой мозг хотел примерять «резиновые» платья в магазине Commander Salamander.

Родители нанимали репетиторов. Но успеваемость по-прежнему хромала – как и моя самооценка. Я получила «удовлетворительно» по английскому. Провалилась по керамике. Но мне было плевать. Я не выносила школу.

В школе мне нравилось только одно: она не имела ничего общего с моей безумной семейкой! Ситуация на Качина-лейн, 7800, складывалась no bueno[21]. Обстановка в доме накалилась. Я никогда не приглашала к себе друзей – слишком нервничала. В центре скандала всегда находилась моя старшая сестра Эмили – особенно когда ей исполнилось четырнадцать.

Она постоянно выясняла отношения с папой. Я отсиживалась у себя в полуподвале.

– ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ, ПРИДУРОК! – истерила она, громя все кругом. – ИЛИ Я СОЖГУ ВЕСЬ ЭТОТ ДОЛБАНЫЙ ДОМ!

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, ЭМ! – орал в ответ папа. БАБАХ! Комната Эмили находилась прямо над моей. Боюсь представить, что там происходило. ДЫДЫЩ! Звуки были такие, будто Эмили с отцом на пару крушат мебель.

– ААА! – Это опять Эмили. БАХ! БАБАХ! – ПОШЕЛ ТЫ! ПОШЕЛ ТЫ! НЕНАВИЖУ ВСЕ ЭТО ДОЛБАНОЕ СЕМЕЙСТВО!

Я тоже.

Когда ей было четырнадцать, а мне тринадцать, Эмили на кухне бросилась на папу с ножом. Папа поместил сестру в психиатрическое отделение, потом снова забрал оттуда. Я не задавала вопросов – во всяком случае, до одного прекрасного воскресного дня, когда я поднялась к завтраку, а Эмили не было.

– Твой папа повезет Эмили смотреть школу-пансион, – объяснила мама. Но вернулся отец один.

Все должны были почувствовать облегчение.

– Теперь в семье водворится мир, – сказал папа на нашем семейном собрании (он действительно употреблял подобные выражения).

– Ты оставил ее там? – спросила я.

Был еще один нюанс: Эмили не разрешалось контактировать с семьей в течение девяноста дней.

– Почему?

Ответа снова не последовало. Зашибись.

Через три месяца пришло первое письмо на пастельной почтовой бумаге. Такое ощущение, что оно было написано какой-то очень жизнерадостной и бодрой незнакомкой.

«Теперь у меня 30 очков, и я во второй фазе! Так что каждые четыре дня я получаю какое-нибудь лакомство! Но если не делать свою работу как следует, то ничего не получишь!»

«Э…» – думала я, читая эти строки.

После этого письма приходили каждый день. Они становились все более странными. Она обращалась к папе «мой драгоценный папочка», а ко мне – «любимая сестричка» (матери она никогда не писала, более того, никогда о ней не упоминала).

«Сегодня я перешла к третьей фазе. Представляете? Значит, я буду носить биркенстоки[22]!»

«У меня так много разных занятий! Сегодня у нас вязание крючком, и мы читаем превосходную книгу – „Дар“ Даниэллы Стил!»

Постепенно я начала догадываться, что Эмили поместили в интернат для трудных подростков, куда сдают строптивых девиц, предварительно похитив из спальни. Я читала о таком в журнале Seventeen.

Шли месяцы. Письма становились все печальнее и печальнее.

«Если честно, я чувствую себя брошенной, и мне кажется, что я никогда больше вас не увижу! – писала сестра. – Еще я чувствую, что в семье обо мне не думают и даже не замечают моего отсутствия!»

Меня мучило чувство вины: Эмили как в воду глядела.

«Вам только лучше, что я здесь! Я плачу, перечитывая эти строки!»

Ужасно.

Пришел и миновал пятнадцатый день рождения моей сестры. Мы ничего не могли ей отправить. Она сама посылала нам подарки: жутковатые поделки, связанные крючком из пряжи пятнадцати разных оттенков. Мама украшала ими наши ультрасовременные диваны. Каждый раз, как я натыкалась взглядом на одно из сестриных «индейских» покрывал, мне становилось не по себе.

«Я перешла к четвертой фазе! – поступали новости от Эмили. – Теперь я могу позже выключать свет и носить обувь. Это называется Пространство доверия!»

– Напиши сестре, – угрюмо велел отец.

– О чем? – возразила я.

В восьмом классе на весенних каникулах вся семья отправилась в Ла-Веркин, штат Юта, чтобы навестить Эмили в ее «пансионе». Ее не было дома полгода. Кросс-Крик-Мэнор напоминал мрачный, страшный плантаторский дом, выстроенный посреди пустыни. У него были колонны и портик безо всяких украшений. Внутри гостей встречал жуткий вестибюль с чугунной садовой мебелью – кофейными столиками и креслами. Там был фонтан и повсюду искусственные растения, которые маскировали решетки на окнах.

«Тюрьма», – подумалось мне.

Эмили показала нам дом. Одна за другой шли пустые комнаты без окон.

– Здесь у нас проходят семинары, – пояснила она. Тогда Эмили не рассказала, что в этом самом помещении она разделась догола и танцевала под I’m Too Sexy, пока другие девушки, поощряемые сотрудницей заведения, насмехались над ней и обзывали шлюхой.

– А здесь мы едим, – сказала Эмили. Она забыла упомянуть, что перед обедом всегда звучала мелодия из «Космической одиссеи 2001 года» – сигнал для девушек сесть и умолкнуть. Эмили не стала показывать нам карцеры в цокольном этаже, где провела первые три дня, после того как папа отвез ее в «школу». (Впрочем, вы можете сами посмотреть фотографии на CrossCreek.WWaspsn.org. И заодно подсчитайте количество групповых исков, поданных бывшими «учениками» против этого заведения.)

Конечная остановка в комнате Эмили. Она делила ее с тремя девушками. Здесь стояли две двухъярусные кровати. Повсюду лежали вязанные крючком покрывала.

– Здесь была вспышка педикулеза! – сообщила мне Эмили, но я едва слушала, изумленно таращась на две узенькие «ниточки» на месте ее прежних роскошных густых бровей в стиле Элизабет Тэйлор. – Но я не заразилась! Мы раз в неделю ходили в бассейн, но он ужасно грязный, Кейтлин, тебе бы не понравилось…

Соседки Эмили повскакивали с кроватей, чтобы поздороваться с нами.

– Приве-е-е-е-т! – промурлыкали они.

– Это мои соседки! – Сестра говорила с каким-то полуистерическим придыханием, как слабоумная чирлидерша. Мне было грустно. Эмили продолжала тараторить. Соседки по комнате так и остались стоять вокруг нее. Они были похожи на цепких приставучих обезьянок. Одна из них взяла сестру за руку; другая положила голову на плечо Эмили. Третья обвила ее рукой за талию. Все три обезьянки радостно улыбались мне. Распахнутые глаза, широкие улыбки. А брови-то где?

Когда нам было пора уходить, вид у Эмили сделался такой тревожный, что я чуть не расплакалась. И обняла сестру, чего не делала уже лет десять. Потом мы уехали.

Следующие несколько дней наша семья провела в дороге, пересекая пустыню на взятой в аренду машине. Я сидела на заднем сиденье рядом с Филом. И беспрестанно думала о сестре. Эмили была хулиганкой и задирой, но еще она была любящим, ласковым и полным жизни существом. Однажды она в течение месяца прятала от родителей котенка в полуподвальном этаже. Она была гениальной няней – в других семьях ее обожали. Когда братишка только начинал ходить, она брала его на руки и носила у себя на бедре. Она пекла на кухне печенье. Она делала все, чего не делала мама. Она научила меня брить ноги. Когда Эмили сражалась с отцом, она защищала и меня тоже. А теперь она только и могла выщипывать брови.

Была уже ночь, когда мы добрались до Вегаса. Я никогда не бывала там прежде. Прижав лоб к стеклу, я разглядывала Стрип.

– О чем думаешь, Кейт? – спросил папа. Но я не стала с ним говорить.

Когда мы вернулись домой, письма продолжали приходить.

«Завтра начинаю принимать золофт[23], который ты мне прислал, – писала Эмили папе. – Весь здешний персонал считает, что это странно, потому что мне и так хорошо».

«Меня очень беспокоит Кейтлин. – Так начиналось послание Эмили папе (передо мной лежит пачка ее писем, так что не удивляйтесь). – Кажется, она сильно расстроена! Написала, что любит меня, скучает и хочет, чтобы я вернулась!»

Это письмо датировано 9 сентября 1996 года – днем накануне моего четырнадцатилетия.

«Расстроена» – это верно сказано. Родители говорили, что с отъездом Эмили в Юту в семье водворится мир. Но последнего так и не случилось. Папин стресс усилился – а с ним и плохое настроение. Он беспрестанно орал, хотя ему уже никто не отвечал криком (мы с мамой и братом не отличались бунтарством – мы просто запирались у себя). Но сейчас, когда Эмили уехала, орал он преимущественно на меня.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ, КЕЙТ! – взрывался папа, когда я вела себя «гипер» (слишком много болтала) за ужином. И ударял кулаком по столу, так что винные бокалы подпрыгивали. Порой даже Бенни-Мишка вставал и уходил из столовой. – МЕНЯ ТОШНИТ ОТ ВЗДОРА, КОТОРЫЙ ТЫ НЕСЕШЬ!

Я никогда не орала в ответ, как сестра, – просто замолкала.

Но в душе у меня все кипело от злости.

Что… я… ему такого… сделала? Понимаете?

Я просыпалась посреди ночи и, уставившись в темноте в потолок, размышляла об этом.

К тому времени Мими переехала в другой штат, оставив папу один на один с проблемами Качина-лейн, 7800. И он решил продать дом. Впрочем, сначала он получил предложение о сдаче внаем, так что мы вчетвером перебрались в маленький домик для гостей. Мой младший братишка спал на детской кроватке в комнате родителей. У меня была отдельная спальня, но мне, как и раньше, казалось, что семья располагается где-то надо мной. Теперь у меня не осталось убежища – полуподвала, где можно было пересидеть очередную бурю. А бури по-прежнему случались – и нередко. Отца могла вывести из себя любая мелочь.

Однажды вечером перед ужином я подошла к столу, намереваясь сесть. На моем стуле лежал диск «Pussy Whipped» группы Bikini Kill. Где он его взял? Когда побывал у меня в комнате?

– Можешь забыть о лыжном походе в будущие выходные, КРОШКА, – прорычал отец (он часто меня так звал).

Я смерть как хотела отправиться с классом в этот поход. В слезах я повернулась к матери.

– Прости, – сказала мама. По-видимому, она мне сочувствовала. – Ничего не поделаешь. Папа так решил.

Потом все повторилось: я спустилась к ужину, а на стуле у меня лежала принадлежавшая моей подружке Кейл футболка с группой Cypress Hill и изображением конопляного листа. Папа рылся у меня в шкафу? Мне было жутко стыдно.

– ЦЕЛЫЙ МЕСЯЦ НИКАКИХ ПОДРУГ В ДОМЕ! – рявкнул отец.

Господи! Да отстанет он от меня когда-нибудь?

Нет. Напряжение лишь нарастало. Я чувствовала себя как в западне. Отец ненавидел мою манеру одеваться – в платья-комбинашки с блошиных рынков, как Кортни и Кейт Мосс. Я весила тридцать восемь килограммов; вид у меня был вовсе не отвратительный. Я пыталась одеваться в стиле гранж! Отец заставил меня каждое утро проверяться в кабинете замдиректора школы. Эти проверки одежды были весьма унизительными. Половина парней-старшеклассников носили рубашки с «HEY НО LET’S GO» группы Ramones. Какая несправедливость!

– Ненавижу его! – рыдала я у матери на плече.

– Папа тебя очень любит, – убеждала она меня. Но любовью тут и не пахло. Скорее, папа, потеряв контроль над старшей дочерью, теперь был одержим контролем над младшей.

Думаете, я преувеличиваю?

– СЛОВО «ФЕМИНИЗМ» В ЭТОМ ДОМЕ БОЛЬШЕ НЕ УПОТРЕБЛЯТЬ! – орет мне папа, вскочив из-за стола (видимо, я… болтала про феминизм?). Лицо у него цвета фуксии. Он вне себя. – ЭТО СЛОВО ЗАПРЕЩЕНО, ЧЕРТ ПОБЕРИ!

Я изумленно гляжу на мать, но она молчит. Серьезно?

В тот вечер я так расстроилась, что взяла подушку, одеяло, забралась в гардеробную Мими, заперлась и уснула прямо на полу. Мне хотелось быть как можно дальше от своего отца.

Не поймите неправильно, я тоже не без греха. Оценки за девятый класс у меня были хуже некуда. А ведь я уже перешла в старшую школу, где они засчитывались. Видимо, это должно было «мотивировать» меня к исправлению… но… я не могла улучшить успеваемость.

Что?! Да не могла я!

Хотя старалась. Определенно старалась! Я совершенно уверена, что старалась.

То есть… Я занималась со всеми этими дурацкими репетиторами, с которыми меня заставляли заниматься. Часами! Занималась! Делала все, что мне велели!

– Никаких подружек в доме, пока не подтянешь успеваемость, – сказал папа. Он решил, что Шебд – круглая отличница! – оказывает на меня дурное влияние. Я, разумеется, была уничтожена. Друзья составляли весь мой мир. А теперь мне запретили даже тусоваться с ними по выходным. Я пошла плакаться к матери, чтобы она помогла мне уговорить отца изменить решение.

– Ты можешь видеться с подружками на футболе, – заметила мама. Глаза у нее были пустые. Мне захотелось ее ударить. Я входила в особую «отборную» выездную команду. Но с теми девчонками не дружила. Мама это знала. А папа был помощником тренера. Он стоял за боковой линией и орал до посинения. Фу, хватит!

На стуле возник очередной «недопустимый» диск: «Pretty on the Inside» группы Hole (с песней «Teenage Whore» – «Малолетняя шлюха».) И папа снова меня наказал. Больше никакой музыки! CD-плейер был конфискован.

– Мама! – умоляла я. – Пожалуйста! Я просто хочу слушать музыку в своей комнате. Сделай что-нибудь!

– Я постараюсь, – вздохнула она.

Однажды, рано вернувшись с футбола, я направилась в свою комнату. И застала там маму, которая учиняла обыск! От неожиданности она подпрыгнула. Все стало ясно: это она таскала мои вещи к отцу… а потом разыгрывала сочувствие, когда я кидалась к ней. Совершенно абсурдная ситуация. Я ее даже не винила. Просто перестала ей плакаться.

Запрет на общение с подружками так и не отменили. Каждый день после школы я шла прямо домой и… сидела в тишине. Впрочем, это отнюдь не вдохновляло меня на выполнение домашних заданий по биологии. Напротив, я начала мечтать о побеге. Как исключение, я действительно очень любила одну книжку, которую мы читали на уроках английского: «Сепаратный мир» Джона Ноулза про интернат в Новой Англии. (Помните, как парень удачно прыгает с ветки дерева, а вслед за ним его более популярный и более спортивный товарищ Финеас тоже прыгает и ломает себе ногу? Красота!) Все это с точно таким же успехом могло происходить в «Диснейленде»: подростки, которые живут отдельно от родителей! Вот уж точно «сепаратный мир».

Но я нигде не бывала. И потому посвящала время изучению того, что меня действительно интересовало: рок-звезд и модных журналов. Представьте мое удивление, когда я открыла один из любимых журналов и увидела… свою обожаемую, всеми охаиваемую рок-звезду – в кутюр! Ошеломляющие фотографии были сняты Стивеном Майзелом. Даже папа согласился, что Кортни выглядит прекрасно. Я пришла в такой восторг, что даже написала в журнал благодарственное письмо (я была слегка того).

Однажды февральским днем после школы я мерзла в нашем новом доме, когда раздался телефонный звонок.

– Это такая-то и такая-то из журнала Vogue, – представилась женщина, когда я сняла трубку. – Кейтлин Марнелл дома? Можно ее к телефону?

И она сообщила: мое письмо редактору будет опубликовано!

– ОБОЖЕМОЙ! – Я старалась не визжать. Лишь бы в Vogue не сообразили, что мне всего четырнадцать, и не передумали.

Письмо появилось в апрельском выпуске:

«Не могу найти слов благодарности, чтобы выразить вам, дорогие редакторы VOGUE, свою признательность за сногсшибательный материал о моей обожаемой богине, (больше не) презираемой Кортни Лав! […] Огромное вам спасибо, что явили богиню – обаятельную, остроумную и действительно красивую – всему миру и моим правореспубликанским родителям! […] Спасибо вам, спасибо, тысячу раз спасибо!

Кейтлин Марнелл, Бетезда, штат Мэриленд».

Публикация (типа того) в Vogue стала лучшим событием моей жизни – даже круче того дня с рок-звездами!

Когда я не читала глянцевые журналы, то трудилась над собственным изданием. Нет, теперь уже не Beauty Oueen Magazine; то были детские шалости. Моим новым детищем стал настоящий тиражный журнал. (Юные читатели, ну-ка прикиньте: а если бы Интернет вдруг пропал – навсегда? Ни электронной почты, ничего. Как бы вы общались с незнакомцами? Ответ прост: вы писали бы свои блоги, посты и твиты на бумаге, а потом размножали на ксероксе и составляли самодельный журнал. Бумажный блог! Потом вы рассылали бы его по всему свету, а люди взамен присылали бы вам свои блоги. В конвертах! Клево, правда?) По крайней мере, идея была такая.

В 1997 году Сеть, разумеется, уже почти прикончила сообщества самодельных журналов, но я этого еще не знала. Я знала только одно: спускать все карманные деньги на рассылку почтовых марок и долларовых купюр тем, кто рекламировал свои издания в альманахе Factsheet Five. Будь у меня собственный журнал, я могла бы обмениваться с другими – о большем я и не мечтала.

Я решила назвать свое издание Alterna-Teen Retard – «Альтернативный подростковый тормоз»: не лучший заголовок, ну уж извините. Журнал представлял собой стопку листов формата А4. Я пользовалась ножницами, фломастерами, клеящим карандашом, газетными вырезками, цветной бумагой, наклейками, корректором-забелкой… всем, чем угодно. Макеты страниц получались жесткими и тяжелыми от «аппликаций» с обеих сторон. (Когда я в итоге стала снимать с них двусторонние копии, то сумела складывать листы пополам, и вышел журнал формата «дайджест»). Сверху на макет страницы наклеивались текстовые блоки: это были статьи о феминизме, музыке, рок-звездах, парнях, о моей безумной семейке… На обложке из разноформатных вырезанных из газеты букв я составляла надпись «ALTERNATEEN» в стиле «письма шантажиста»; «Retard» было выведено прописью. Ниже значилось: «1 доллар или обмен».

Я целыми днями корпела над журналом в тиши своей комнаты: писала от руки заголовки, клеила текстовые блоки, а потом отдирала их, компоновала и перекомпоновывала изображения. Прошло два месяца, потом три. Через четыре месяца Alterna-Teen Retard был почти готов к выходу в свет, но все еще нуждался в доработке. Потом я взяла его собой в лагерь «Рим-Рок» и работала над ним все лето.

В сентябре, к началу десятого класса, я трудилась над Alterna-Teen Retard уже седьмой месяц. Оригинал-макет состоял из восьми страниц, которые я прятала в специальной коробке из-под ботинок Doctor Martens под письменным столом. За работой я мечтала о дне X – то бишь дне ксерокса! Планировала напечатать сто экземпляров. Издержки производства возлагались на Мими, которая всегда дарила мне на день рождения сто долларов. Ох, скорее бы…

В том же месяце я поехала к Мими на запоздалое празднование своего пятнадцатилетия. Домой вернулась в воскресенье вечером с двумястами долларов в кармане. Прошла прямо в свою комнату, чтобы спрятать деньги в коробку Doctor Martens, где лежал оригинал-макет. Я открыла коробку. Его там не было!

Не было.

– Мама! – Я ворвалась в ее комнату. – Где он?

– А? – Она сидела в своем жаккардовом кресле и смотрела сериал «Элли Макбил».

– Мой журнал!

– Твой что? – переспросила мама, не отрывая взгляда от телеэкрана.

– Журнал, который я делала! – дрожащим голосом проговорила я.

Сериал прервался на рекламу.

– Ах, это! – Мать повернулась ко мне.

– Пожалуйста, отдай!

– Там было про секс. – Ее передернуло.

– Я уберу все, что скажешь! – завопила я. – Только отдай!

Мама покачала головой. Я ощутила приближение истерики.

– Там были просто ужасные вещи о твоем папе…

– Я УБЕРУ ВСЕ, ЧТО СКАЖЕШЬ! – Мама явно была озадачена. Я считалась послушной дочерью. – ТОЛЬКО ОТДАЙ!

– Тише…

– ОТДАВАЙ! – взревела я. – ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР! – Я ринулась к матери. Мне хотелось ее поколотить! Но вместо этого я упала на колени. – ПОЖАЛУЙСТА! – Отчаянный вопль: – ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ДЛЯ МЕНЯ ВАЖНО! ГДЕ ОН? ОТДАЙ!

– Кейтлин… – проговорила мама.

– Я все сделаю, – выла я. Все еще стоя на коленях, я отчаянно пыталась достучаться до нее. – Пожалуйста, мамочка! Если ты меня любишь, ты должна его отдать. Ты не понимаешь! Пожалуйста! Пожалуйста!

Сцена затянулась. Но все было напрасно. Раньше мне удавалось выпрашивать у нее «недопустимые» диски и другой конфискат. Но сегодня все было иначе. Мама с веселым любопытством наблюдала за моими корчами. И я поняла, что дело плохо.

В конце концов мама призналась, что не может вернуть журнал. Она показала его отцу, а тот его уничтожил.

– Я не знала, что он так много для тебя значит, – сказала она.

Я выскочила из ее комнаты, бросилась вниз по лестнице в комнату отдыха, находившуюся в полуподвальном этаже нашего нового дома.

– А-А-А-А! – рыдала я в диванную подушку.

Вот и все. Журнал был уничтожен. Я до сих пор вся киплю, если вы еще не поняли. И до сих пор зла на родителей. Для меня потеря журнала стала одним из переломных моментов: теперь я только терпела свою семью. Терпела Бетезду. Терпела свой дом. Терпела ужин. Терпела все. Игра окончена. У меня отняли сестру, отняли подружек. Пропал мой журнал. И определенно пропало всякое уважение и привязанность к родителям. Настало время пропадать самой.