Читать книгу Смерть Красной Шапочки - Кирилл Чичагин - Страница 18

Часть вторая
IX

Оглавление

Роберт был наследным принцем Глаубсберга и единственным сыном князя Иоахима. По закону княжества трон наследовать могли только лица мужского пола, и случилось так, что Роберт оказался последним из своего рода мужчиной. Князь Иоахим очень долго ждал мальчика, но рождались одни лишь девочки, успешно распределяемые им замуж по всем прочим дворам Европы. Радость от рождения наследника переполнила тогда уже немолодого князя до краёв – был дан грандиозный бал для знати и ошеломляющий пир с фейерверками для народа. Двое братьев Иоахима отдали свои души Господу при разных обстоятельствах – один погиб в семилетнюю войну, записавшись в прусскую армию и сложив голову при Эйлау, второй стал жертвой оспы, отправившись по делам в Баварию. Ни тот, ни другой не оставили ни одного потомка – вся надежда возлагалась на Иоахима. И вот, наконец, долгожданный сын и наследник! Радости князя не было предела. Однако он сознавал, что чрезмерная любовь сделает из Роберта страшного эгоиста и попросту невозможного человека. Дабы избежать этого и оставить своему народу хорошего государя, Иоахим, превознемогая свои желания, отправил сына воспитываться в Карлсруэ к родственнику, герцогу Баденскому, потом мальчик перебрался в Женеву, где постиг премудрости французского языка и закончил протестантский коллеж. Далее его путь лежал в Болонью, в тамошний знаменитый университет, познакомивший юношу с премудростями юриспруденции и католическим мировоззрением (путь в Париж в ту пору был ему заказан, ведь там царила безжалостная мадам гильотина), и, наконец, шлифовка придворного этикета в Мюнхене. Отныне Роберт одинаково хорошо понимал проблемы как католиков, так и протестантов, говорил на нескольких языках, в том числе и на латыни, и вовсе не был самовлюблённым эгоистом – оторванность с малых лет от дома и сдержанные привязанность и опека со стороны родителей в добром смысле сказались на юноше. Он вырос хорошим человеком.

Однако проведённая в вольности юность всё-таки наложила определённый отпечаток на его сознание. Роберт привык жить свободным и никому не обязанным, а посему очень долго даже не задумывался о женитьбе. Он полагал, что брак – дело хлопотное, ограничивающее молодого человека во всём и не дающее его талантам развернуться в полной мере. И, даже несмотря на уговоры отца и матери выбрать себе невесту хоть среди глаубсбергских девушек, хоть среди европейских принцесс, он всё никак не соглашался. К нему нарочно присылались делегации от разных государей с предложениями взять в жёны их дочерей, но он отвергал всех. Единственная, кто ему понравился, была черногорская принцесса, но и её кандидатуру в конце концов Роберт отринул.

И вот, когда князь с княгиней, корившие себя за то, что всё-таки как-то не так воспитали сына и уже потерявшие надежду на то, что он когда-нибудь женится и продолжит угасающий род, при дворе явился Карл со своей беременной супругой Анной. Эта пара несколько всколыхнула постепенно зачерствевавшую душу Роберта, а когда на свет появилась их дочь, такая славная и необычная, в сердце принца будто зашевелилось нечто.

– Матушка, батюшка, – с решительным видом объявил он, – я принял решение сочетаться браком с самой достойной из девушек Глаубсберга.

– Боже мой, Роберт, – всплеснула руками княгиня, – неужели? Ты не шутишь?

– Нет, матушка, я вполне серьёзно.

– Какая муха тебя укусила? – саркастически усмехнулся князь, уже потерявший всякую надежду продолжить угасающий род.

– Жизнь изменчива, батюшка, и люди меняются с течением времени. Я признаю, что был не прав, когда отказывался выбрать себе невесту. Теперь чувствую, что страстно этого желаю.

– Так таки и страстно! – князь удивлённо поглядел на сына, – а отчего же именно местную девушку тебе подавай? Помнится, как-то глаз твой задержался на дочери черногорского короля?

– То было давно. Я же принц своей страны и наследник древнего престола. Посему полагаю, моя невеста должна быть глаубсбергской крови, и нашим потомкам подобает быть истинными глаубсбергцами.

– Не знаю, что с вами случилось, сын мой, но говорите вы абсолютно восхитительно! – старый князь никак не мог скрыть распиравшей его радости.

На следующий день по всему княжеству было объявлено об устроении грандиозного бала, на который велено было явиться всем молодым девушкам государства, дабы предстать пред очи принца Роберта, изъявившего желание взять одну из них себе в жёны и сделать вместе с собою продолжательницей рода правителей Глаубсберга.


– Вот ведь не сидится мне! Ладно, сам виноват, коли начал – надо до конца дело доводить, – Роберт придержал коня и уставился на дом барона фон Глокнера. Камердинерская ливрея жала, напудренный лоб то и дело грозил потечь от жары, а парик доставлял жуткое неудовольствие. Принц уже лет десять назад перестал носить парики, отойдя от старинной моды эпохи просвещённых монархов – ни париков, ни камзолов с длиннополыми кафтанами, ни кружевных галстуков он больше не надевал, отдавая предпочтение фракам, жилетам и шейным платкам. Волосы у него были свои прекрасные, так что, собирая их на затылке и перехватывая шёлковой лентой, он вполне мог обойтись и без парика.

Однако эти несколько дней перед балом он провёл в платье собственного камердинера, итальянца Дандини, который и подговорил принца на эту авантюру.

– Ну же, Ваше Высочество, – с блеском в глазах щебетал Дандини, – представляете, вы и так редкий гость при родном дворе, а теперь явитесь во все дома княжества, где имеются невесты, в платье камердинера! Вас никто и не признает, переживать так не стоит. Зато вы сможете всю обстановку оценить заранее, и даже, возможно, уже присмотреть себе партию. Согласитесь, на балу всякая девушка будет вести себя неестественно, нарочито кокетливо и жеманно, стараясь понравиться Вашему Высочеству. Вам будут явлены ненастоящие лица ваших предполагаемых невест. Неужели вы к этому стремитесь? Неужели вы желаете лжи, чтобы потом всю жизнь промучиться, однажды сделав неверный выбор? Подумайте, Ваше Высочество. Я уже дал задание составить подробный список всех невест Глаубсберга – нарядитесь в моё платье, и – вперёд, на разведку, так сказать!

Дандини был прав – знать, образно выражаясь, врага в лицо было делом далеко не последним, поэтому Роберт, недолго думая, переоблачился в камердинерское платье, спрятал свои длинные волосы под напудренный парик и отправился доставлять «личные приглашения принца Роберта» по тем домам, что указал ему в списке заботливый итальянец.

Дом барона фон Глокнера он оставил напоследок, поскольку помнил, что у главного лесничего имеются две дочери, одна страшнее другой. Первая тоща как жердь, а вторая что бурдюк с вином, жирная и неповоротливая. Их он желал видеть на своём балу в самую последнюю очередь, а если уж говорить совсем откровенно, то и вовсе не желал видеть. Однако с этикетом не поспоришь, и приглашать приходилось.

Он совершал объезд уже третий день и жутко устал, поскольку в каждом доме надлежало задерживаться понедолгу, дабы расшаркаться и с невестами, и с их родителями. Поразительно, но Дандини как в воду глядел – Роберта никто не признал! Ни одна живая душа не увидела в нём принца, все видели лишь камердинера! Девушек было великое множество и, несмотря на то, что с ним в образе слуги беседовали довольно естественно, ни одна из них не запала ему в душу. «Что же будет у барона?», с горечью думалось принцу, «два этих пугала, одно уродливей другого, вот и все невесты нашего княжества? Может быть, на балу они будут как-нибудь иначе выглядеть?».

Странно, но в списке Дандини значилось, что у барона фон Глокнера имеются три дочери, а не две. Однако Роберт помнил только двоих – о третьей он даже никогда и не слыхал. В надежде разгадать эту неувязку он спешился и постучал в дверь баронского дома.

Дворецкий с напряжённым лицом, будто очень хотел поскорее оказаться в уборной, впустил его и проводил в приёмную, после чего оставил наедине дожидаться кого-нибудь из хозяев. Однако к Роберту никто не торопился, и он, тщательно изучив всю обстановку приёмной, отправился гулять по дому в поисках живой души. Дворецкий испарился, словно и вправду уединился в уборной, а остальной прислуги принцу отыскать так и не удалось, пока он, наконец, не наткнулся на чумазую девушку невысокого роста, тащившую куда-то стопку фарфоровых тарелок. Она бежала по коридору, глядя то в пол, то на свои тарелки, вовсе не заметив его, и оттого со всего маху налетела на принца, не успевшего от такой прыти даже в сторону отскочить. Тарелки с грохотом полетели на паркет и вдребезги разбились.

Девушка запричитала и принялась собирать в пропитанный печной золой передник осколки, попутно принося миллионы извинений незнакомому господину. Выглядела она затравленной, напуганной и настороженной. В следующий миг причина её настороженности стала ясна – в дверях возникла фигура старухи в кружевах, пудре и парике в стиле покойной Марии Антуанетты.

– Ах ты, грязная уродина! – заверещала старуха, словно расстроенная шарманка, – сколько раз я тебе повторяла – внимательно гляди впереди себя, а не зыркай себе на башмаки! Там ты всё равно ничего интересного не увидишь! Что мне теперь делать – это же прекрасный майсенский фарфор, с него ещё сам Август Сильный кушать изволил!

– Простите, мадам, – виновато проговорил Роберт, сидя на корточках и помогая девушке собрать осколки разбившихся тарелок, – это моя вина. Я так неожиданно налетел на бедняжку из-за угла, что она и опомниться не успела.

– Наша Золушка, и вдруг бедняжка? – проскрипела старуха, – ах, увольте! Эта мерзавка нам ещё всем нос утрёт. А вы, простите, кто таков? По ливрее могу понять, что служите кому-то знатному.

– Совершенно верно, мадам, – ответил Роберт, поднявшись, – я служу Его Светлости князю Иоахиму.

– Ах! – лицо старухи мгновенно преобразилось из надменно-презрительного в заинтересованно-благосклонное, – с этого и следовало начинать. Простите, но чем обязаны вашему визиту?

– Имею для вас и ваших дочерей, мадам, личное приглашение Его Высочества принца Роберта на бал, который состоится через неделю и на котором будет определена будущая невеста наследника.

– Боже мой, какая прелесть! – баронесса расцвела, что садовый пион, – не будем здесь стоять, пройдёмте же в гостиную.

Роберт последовал за нею, на секунду задержавшись, дабы ещё раз взглянуть в глаза той, которую назвали Золушкой. Когда он помогал ей поднимать осколки разбитых тарелок, его рука, затянутая в белоснежную лайковую перчатку, случайно задела её руку. Сквозь кожу перчатки он почувствовал жар, дохнувший будто из печки – так горячо было прикосновение девушки. В тот миг она вздрогнула и испуганно отдёрнула руку, осторожно подняв глаза на принца. Он уже рассматривал её лицо, скрытое под копотью и сажей, но когда его взгляд встретился с её взглядом, оно будто очистилось, омытое утренней росой. Огромные серые глаза, будто два высокогорных озера, глядели на него так жалостно и так трепетно, будто кричали о помощи, что Роберт на минуту замер. «Господи, неужели оно?», шибануло ему в виски, «мне это чувство незнакомо, не доводилось такого ощущать! Но как, чтобы прислуга? Но у неё такие глаза!». Скрипучий голос старухи-баронессы отвлёк его от размышлений, но, покидая коридор, он вновь окунулся в два этих серых омута, чтобы окончательно понять, что любовь на свете существует, и что живёт она порой в самых отдалённых уголках сердца. Ей нужно только лишь высечь искру, дабы озарить путь и выпустить на свободу.

В гостиной их уже поджидал барон фон Глокнер. За последние годы он заметно постарел, осунувшись и поседев, но по-прежнему сохраняя здоровый дух и ясность рассудка. Однако и он не узнал Роберта в камердинерском наряде. Расшаркавшись перед баронской четой, Роберт вручил им приглашение на бал и объявил, что принц будет весьма признателен, если они изволят пожаловать.

– Ну разумеется изволим, как не изволить? – Гудруна кокетливо обмахивалась веером, хотя в комнате было совсем нежарко, – я как раз послала за дочерями, они сейчас спустятся.

«Чёрт бы подрал эту старуху!», еле сдержал рвотные позывы Роберт, «теперь и два этих страшилища приковыляют». Вот ему-то как раз и было очень жарко – не оттого, что ливрея жала и парик запревал, а оттого, что из головы не шла та служанка с дивными и умолявшими глазами, которую здесь называли Золушкой. Трясущимися руками он достал из-за манжеты кафтана тончайший батистовый платок и промокнул лоб, чтобы пудра не потекла в три ручья. «Что творится со мною? Ума не приложу…».

В это время по лестнице спустились Клоринда и Фисба. Обе, как умели, расплылись в реверансах – первая так резко, что чуть не порвала торчавшими и тут и там мослами платье, вторая неуклюже и еле-еле, чуть не завалившись на правый бок. Баронесса вовремя успела подпереть дочь и не дала ей оконфузиться.

– Мы так рады, так рады! – запищала Клоринда, словно полевая мышь, – мы одни удостоены такой чести, или же все дамы княжества в равных правах?

– Вы совершенно правы, мадемуазель, – с трудом сдерживая смех, отвечал Роберт, – брак наследника дело государственной важности, посему все дамы княжества поставлены в равное положение и оповещены мною о личном приглашении Его Высочеством на бал.

– Как это мило! – пробасила, что заправский лесоруб, Фисба, – Его Высочество непременно остановит свой выбор на одной из нас.

– Нисколько не сомневаюсь, мадемуазель, – учтиво поклонился Роберт и подумал: «Только тебя-то мне, бочка ты с жиром, и не хватало!».

– Мы благодарны вам, сударь, за визит и просим передать Его Высочеству, что непременно будем у него через неделю, – любезно молвила Гудруна.

Роберт понял, что визит подходит к концу, понял, что должен покинуть этот дом и ту девушку, что так неосторожно разбила тарелки, и понял, что не выяснил ответа на последний вопрос, интересовавший его.

– Я прошу прощения, – чуть поклонился он, – однако мне кажется, что у вас имеется три дочери, а я имел честь быть представленным только двоим.

– Какие такие три дочери? – лицо баронессы сразу стало похожим на гнилое болото и сильно побледнело, а у дочерей открылись рты и повисли руки.

Барон же наоборот, словно просиял, и уже готов был начать говорить, как властный голос супруги остановил его, не дав выдавить и звука.

– Никакой третьей дочери у нас нет и не было никогда! – отрезала Гудруна, – только мои ненаглядные крошки, Клориндхен и Фисбхен.

Те выглядели смущёнными и замешкавшимися.

– Ну, если быть более откровенной, – баронесса малость замялась, – была у нас ещё одна доченька, но она давно уж призвана Господом к себе на небеса. Храни Господь её невинную душу!

Пустив неприкрыто вымученную слезу, она возвела глаза к небу, а дочери последовали её примеру. Один лишь барон Фридрих не плакал и не поминал Бога – он удивлённо смотрел то на супругу, то на дочерей, словно не понимая, что тут происходит.

«Старик спятил», решил Роберт, «бедняга! И как от такого статного мужчины могли народиться такие тролльчихи? А эта – да просто кикимора какая-то! Он, когда женился, видать, уже был не в себе».

Сделав вывод, что Дандини что-то напутал, ошибочно приписав скончавшуюся, очевидно, ещё в детстве, третью дочь в живые, принц покидал дом барона фон Глокнера с тяжестью на душе и с любовью в сердце. Тогда он не умел догадаться, что именно это – она, но подспудно чувствовал, что всё-таки в этом доме нечто имеется скрытое, и ему непременно нужно выяснить, что.


После визита Роберта дом барона фон Глокнера мигом преобразился – из надменного царства Гудруны, где всё осуществлялось лишь по её команде, он превратился в шумный балаган, заваленный эскизами платьев и мотками материи, доставлявшейся сюда изо всех окрестных стран. Так баронесса с дочерьми готовилась к балу, который, по её мнению, должен был вознаградить её страдания и ввести их семью в княжеские покои, ведь породниться в те годы означало ох как много!

В день в доме принималось по нескольку портных – кроме собственно глаубсбергских, приезжали мастера из Страсбурга, из Штутгарта, из Карлсруэ, из Базеля и даже из самого Лиона! Все везли стопки эскизов, обмеряли толстуху с жердью, а заодно и мамашу во всех возможных местах и позах, представляли отрезы самого разнообразного материала, попутно живописуя, какое сказочное платье они сошьют, если мадам изволит выбрать именно его услуги. Дабы шикануть и вызвать зависть у прочих придворных, Гудруна остановила свой выбор на лионском портном. Его эскизы немногим интереснее, чем у прочих, но он же француз! И пускай генерал Бонапарт захватывает власть в Париже и объявляет себя первым консулом – французская мода всегда будет на высоте и превыше любой другой!

Платья были готовы за день до бала. Гудруна страшно нервничала и всё подгоняла портного, опасаясь того, что он не уложится в срок и им всем троим придется ехать на бал в чём мать родила, строя гордые лица, как тот король, которого лет сто тому назад обманули португальские портные и выпустили совершенно голым на балкон дворца на потеху всему честному народу.

К выезду до блеска надраили самый лучший экипаж барона, коней начистили и того хлеще, чуть не содрав с них шкуры. Платье Клоринды было выполнено в нежно-розовых тонах, а Фисба предпочла светло-жёлтый с оттенками салатового. Гудруна выбрала для своего платья, украшенного огромным шлейфом, фиолетовый цвет, местами переходящий в пурпурный. Фридриху же ничего не оставалось, как облачиться в свой парадный мундир, ведь он всё ещё был главным лесничим княжества, а значит, по-прежнему являлся государственным служащим.

И вот, за день до бала, когда Гудруна с Клориндой и Фисбой примеряли свои новые, великолепные платья (француз и правда постарался на славу), к баронессе кто-то подошёл сзади и осторожно тронул её за плечо.

– Ой, Фриц, ну что тебе ещё нужно? – старуха недовольно сморщилась, – не видишь разве, у нас важные дела!

Промолвив это, она немного повернулась, чтобы взглянуть в зеркало и увидеть там ненавистного мужа, однако с удивлением обнаружила на месте предполагаемого барона Золушку.

– Чего тебе, грязнуля? – тявкнула Гудруна.

– Простите, матушка, – тихо и испуганно проговорила Золушка, – но я ведь тоже ваша дочь и тоже имею право посетить бал. Чем я хуже остальных?

В первые мгновенья в комнате настала гробовая тишина. У Клоринды с Фисбой попросту открылись рты и онемели языки – такой наглости от сестрицы-замухрышки они никак не могли ожидать. Гудруна, потерявшая ненадолго дар речи, вскоре вновь обрела его, сделав над собой небольшое усилие, и сделала нарочито насмешливо-равнодушное лицо.

– Поглядите-ка, – хмыкнула она, – неужели Михаил Архангел изволит уже на своей трубе играть? Неужели светопреставлению срок пришёл? Неужели наша Золушка вновь изволит разговаривать? Да ещё как!

Сёстры вышли из оцепенения и принялись безудержно хохотать.

– Ты столько лет молчала, мыла полы, чистила котлы и выгребала золу из каминов, а теперь вот так вдруг, в одну минуту, решила начать говорить, и сразу о своих правах? Да, ты моя дочь, о чём я уже много лет скорблю и премного сожалею, но это не даёт права тебе требовать того, чтобы отправляться вместе с нами на бал к принцу. А ну тихо, мне вас не перекричать!

Сёстры мигом умолкли, подчинившись команде, и удивлённо стали слушать слова, произносимые матушкой в адрес их нежданно заговорившей сестрицы.

– В этом доме решаю я, кому, когда и куда ехать. Если ты считаешь, что по праву старшинства на бал должна первой ехать именно ты и что именно ты должна претендовать первой на то, чтобы назваться наследницей здешнего престола, – ты глубоко заблуждаешься!

Глаза Гудруны горели, как два вулканьих жерла, и в тот миг Золушке даже показалось, что волосы на голове баронессы шевелятся, словно змеи на голове Медузы Горгоны. Она в ужасе отшатнулась и закрыла лицо руками, ожидая удара, который вполне мог последовать от матери. Однако голос её вдруг неожиданно смягчился, и она заговорила тихо и спокойно.

– Но, ввиду того, что ты проявила нехарактерную для тебя смелость и умение постоять за себя, заговорила после стольких лет молчания, хотя мне прекрасно известно, что ты общаешься с этим недоразумением, именуемым Фридрих фон Глокнер, и не побоялась просить меня о том, на что я заведомо не дам тебе согласия, за всё это ты достойна награды и похвалы.

– Но матушка, – удивлённо пробасила Фисба, – неужели такое возможно? Неужто вы желаете эту грязнулю наградить?

– Не волнуйся, детка, – улыбнулась ей в ответ Гудруна, – всякий человек достоин похвалы, только каждый в своё время.

В этот миг в комнату вошёл барон, несший в руках коробку, перевязанную зелёным бантом.

– Вот твоя награда, Золушка, – с неприкрытым благородством произнесла Гудруна, выглядевшая в тот миг словно Цицерон, произносящий речь в Сенате, – портной, что шил нам платья, был попрошен мною на глаз прикинуть, какова твоя мерка, и сшить тебе платье тоже. Завтра ты отправишься на бал вместе со всеми нами. Мы вновь будем одной семьёй!

– Но мама! – Клоринда заверещала так, что на люстре затряслись хрустальные подвески, – вы не иначе как умом тронулись!

– Попридержи язык, и не смей так с матерью разговаривать! – зашипела змеёй в её сторону Гудруна, прибавив шёпотом, – не переживай, сокровище моё, я приготовила вам сюрприз, завтра повеселитесь!

Золушка была на седьмом небе от счастья – исполнялась её заветная мечта, наконец-то выйти в свет, потанцевать на балу, пообщаться с молодыми людьми и увидеть самого принца! Она так мечтала об этом всю жизнь, и вот теперь была на пороге свершения заветного чуда! Отец хитро посматривал на неё, ибо давно знал, что Гудруна по непонятной причине вдруг решила сделать отвергнутой дочери приятное. «Неужели визит этого лакея разжалобил старуху?», терялся в догадках он, «хорошо бы…».

Отблагодарив тысячей реверансов и батюшку, и матушку, Золушка развязала непослушными пальцами бант и раскрыла коробку. Руки всегда отказываются повиноваться, когда ты на пороге свершения давней мечты – до неё остаётся лишь один шаг, одно движение пальцев, а ты стоишь и не можешь ничего сделать. Сейчас у Золушки было именно такое состояние – прежде, чем откинуть крышку, она немного помедлила, зажмурилась что было мочи, и, вновь раскрыв глаза, извлекла из коробки красивое платье нежно-зелёного цвета, напоминавшего о молодой травке на лужайке перед их домом. Прижав его к себе и ещё раз раскланявшись с родителями, она убежала к себе в коморку. В эту ночь она была самым счастливым на свете человеком!


Наутро стали готовиться к выезду. Запрягли коней, нарядили кучера и двух лакеев в парадные ливреи, не щадя подушили внутри кареты, давно уже стоявшей без дела и оттого покрывшейся плесенью изнутри.

– Золушка, – молвила Гудруна, прежде чем начать облачаться в праздничное платье, – будь любезна, принеси-ка мне своё, у меня появилось одна мысль касательно кое-какой его детали.

Недолго думая, Золушка побежала за платьем. Отсчитывая сначала часы, а потом и минуты до того мига, когда она, наконец, отмоет сажу и наденет это великолепное светло-зелёное платье и отправится на бал в парадной карете. Уже через четыре минуты она вновь стояла перед баронессой с коробкой, в которой покоился её наряд. Гудруна с каменным лицом приняла у неё коробку, открыла крышку и вынула платье.

– Я так и думала, – зацокала языком она, – при послеполуденном освещении оно именно такого цвета, какого я бы желала иметь траву на лужайке перед домом постоянно. А теперь такая пора, что травка бледная и пожухшая… Цвет твоего платья, милочка, расстраивает меня. Неужели ты желаешь, чтобы твоя ненаглядная матушка была в плохом настроении на княжеском балу?

Сёстры нервно захихикали, а Золушка насторожилась – она почувствовала, что старуха приготовила её неприятный сюрприз.

– Нисколько, матушка, – ответила она, – я бы никогда такого вам не пожелала.

– Ну, а раз так, тогда займёшься нынче вечером лужайкой.

– А как же бал? – к её горлу начал подступать ком.

– Ах, бал…. Вот незадача. Что ж, придётся тебе обойтись без бала, – и с этими словами, как ни в чём не бывало, Гудруна поднялась, сделала шаг к камину и со всего маху швырнула туда золушкино светло-зелёное платье. Огонь, радостно набросившись на неожиданную жертву, моментально сожрал её.

Сёстры хохотали как ночные совы, Гудруна же смеялась лишь плотно сжатыми губами и уничтожающим, ледяным, неумолимым взглядом.

– Нынче вечером выкрасишь всю траву перед домом в тот цвет, какого было твоё платье, чумазая уродина! – властно объявила она, – краску возьмёшь у садовника. И даже мечтать не смей о бале – твоё место в хлеву!

Рыдая, словно норвежский водопад, Золушка пушечным ядром вылетела из комнаты и понеслась к себе в коморку, где рухнула на лежанку и зарылась в подушку, моментально ставшую насквозь мокрой от её горьких слёз. Этим вечером она была уже самым несчастным на свете человеком.

Смерть Красной Шапочки

Подняться наверх