Читать книгу Культурогенез и культурное наследие - Коллектив авторов - Страница 15

Ранний и яркий взлет профессиональной деятельности В. М. Массона, надолго обеспечивший ему выдающееся положение в научном сообществе, пришелся на годы хрущевской оттепели, когда гуманитарная наука в СССР освободилась из-под наиболее гнетущих форм идеологического контроля и при этом имела устойчивое финансирование, доставшееся гуманитариям заодно с физиками и ракетостроителями. Если говорить о направлениях, объединяемых понятием «социальная антропология», то особо заметный след в 1960-х гг. оставили московско-тартуская школа семиотики культуры и неоэволюционистское направление в изучении ранних цивилизаций. Имя В. М. Массона связано прежде всего с этим последним.

В 1930–1940-х гг. в структуре мировой социальной антропологии произошли важные изменения, обусловленные расширением ее фактологической базы и появлением новых теоретических установок. Со времен Моргана, Тайлора и Дюркгейма эта наука идентифицировала себя главным образом с этнографией/этнологией/социологией. В обобщающие труды археологические материалы включались вперемешку с этнографическими и самостоятельного значения не имели[93]. Археология развивалась, со своей стороны, в рамках общей эволюционистской концепции (каменный, бронзовый, железный века). Реакцией на антиматериализм и антиэволюционизм социоантропологических школ, господствовавших в 1920-х годах (Боас, Лоуи, Кребер, Радин, Мид, Малиновский, Редклиф-Браун, Мосс и др.) стала провозглашенная Лесли Уайтом «стратегия культурного материализма, выраженная в энергетических терминах»[94].

Главный тезис Уайта состоял в том, что «при прочих равных условиях культура развивается в той мере, в какой увеличивается количество энергии, задействованной на душу населения, либо растет эффективность использования этой энергии», и что культура есть прежде всего механизм задействования и использования энергии для производства работы и лишь во вторую очередь – для регулирования поведения, прямо не связанного со средствами существования, с нападением и обороной[95].

Однако антропология Лесли Уайта была заслуженно названа «парадоксальной»[96], ибо он оказался удивительным образом неспособен разглядеть ту сферу исследования, где его идеи могли бы найти реальное применение. Приводимые Уайтом примеры всегда бывали взяты из этнографии, и даже вышедший в 1960 г. сборник в честь Уайта оказался посвящен исключительно социолого-этнологической проблематике[97]. Его авторы и сами чувствовали, что в рассматриваемом этнографии временном масштабе энергетический подход к культуре неадекватен. Занимаясь полевой этнографией среди индейцев пуэбло, Уайт оставался в рамках школы Боаса. Археологию же Уайт знал слабо и единственным заметным рубежом эволюции считал появление земледелия и скотоводства.

Современником Л. Уайта был Г. Чайлд, также старавшийся возвратить в социальную антропологию материалистические и эволюционистские установки. Осознание Г. Чайлдом неолитической и городской революций как решающих рубежей в развитии человечества приходится на 1930-е г.[98]. Его книга 1929 г.[99] – еще диффузианистская, с реверансами в сторону Эллиота Перри и Менгина, с признанием совершенной недостаточности наших знаний и проигрыванием фантастических, по нынешним меркам, сценариев появления земледелия и скотоводства. Несмотря на обращение к материалам археологии, мир автора этой книги есть во многом еще отголосок тех исторических миражей, которые заменяли отсутствие информации европейским (но, надо сказать, не американским) антропологам рубежа веков.

Как Уайт, так и Чайлд взяли свой материализм от Маркса, но в остальном между обоими исследователями мало общего. Уайт – гораздо более изощренный теоретик, знакомый со всеми социоантропологическими концепциями своего времени и проявивший себя не только как апологет второго закона термодинамики, но и как проницательный исследователь механизма самокопирования и развития элементов культуры[100]. Чайлд – непровзойденный знаток европейских и ближневосточных археологических материалов, но в вопросах теории оставшийся на достаточно примитивном уровне. Основа для него – Морган, дальше по значимости идут Эллиот Смит, Малиновский, Фрэзер, и это все. Не следует также забывать, что Чайлд работал в дорадиоуглеродную эру и не мог знать многого из того, что сейчас известно даже начитанным старшеклассникам (он считал, что в голоцене происходит аридизация, что и царские могилы Ура и Хараппа относятся к концу IV тыс. до н. э., что скотоводство в Передней Азии предшествует земледелию или по крайней мере появляется одновременно с ним причем лишь в V тыс. до н. э., и т. п.). Однако при всем искаженном представлении Чайлда о хронологии и всей незамысловатости его схемы (неолитическая и городская революции как этапы переходов от дикости к варварству и от варварства к цивилизации) его идеи оказались для своего времени (1950–1960-е гг.) и своего региона (Ближний Восток) плодотворны примерно в той же мере, в какой для американской археологии 1970-х годов оказались полезны идеи Уайта в сочетании со схемой политогенеза школы Стьюарда.

Чайлд придал новый смысл раскопкам доисторических памятников на Ближнем Востоке, но особенно повлиял на советских исследователей. Для них концепция двух доисторических революций стала вполне ортодоксальным развитием марксистской мысли. Следуя ей, можно было избежать конфликта как с официальной идеологией, так и с тем материализмом и эволюционизмом, которые к 1960-м гг. определяли мировоззрение подавляющего большинства советских историков всех поколений. В то же время чайлдовская теория действительно была живой и недогматичной, передовым направлением научного поиска. Существенной оказалась и возможность подключить к ней идеи Н. И. Вавилова по поводу земледельческих очагов.

Все это – Чайлд, Вавилов, городская революция, земледельческие очаги – оказалось сконцентрировано в книге В. М. Массона (1964)[101] и его курсе, читавшемся в середине 1960-х гг. на кафедре археологии ЛГУ. Чтобы оценить произведенное впечатление, надо представить себе всю глубину контраста между тем сумеречным образом «первобытного» прошлого, который предлагали студентам остальные доступные им источники (один Косвен чего стоил), и нарисованной Массоном блистательной картиной восхождения человечества по ступеням прогресса от натуфа к хассуне и от убейда к уруку. Но едва ли не самым поразительным было то, что прогресс этот осуществлялся на территории не только Ирака, но и южного Туркменистана – законной и полноценной части как древневосточного культурного пространства, так и Союза ССР.

Раскопки В. М. Массона сперва на Джейтуне, а затем на Алтын-депе представляют собой редкий в гуманитарной науке пример успешного «лабораторного эксперимента», когда сделанные на основе гипотезы предсказания подтверждаются опытом. Конечно, с позиций сегодняшнего дня и среднеазиатский земледельческий неолит, и города бронзового века в Иране и Туркменистане выглядят иначе, чем они виделись тридцать лет назад, однако для своего времени идеи Чайлда были интересны и плодотворны. Поддержав их, Массон сыграл чрезвычайно позитивную роль в истории науки о прошлом.