Читать книгу Культурогенез и культурное наследие - Коллектив авторов - Страница 17

До 1970-х гг. эволюционисты сохраняли веру в наличие определенного пути или путей, по которым развивается общество. Если таковые существуют, то в идеале они могут быть просчитаны и описаны, подобно физическим явлениям. Что это вовсе не так, Боасу было ясно более ста лет назад, хотя единственной альтернативой ему виделся партикуляризм, признание уникальности каждой культуры и отказ от обобщений. Уайт, ощущая себя наследником Моргана, преувеличил антиэволюционизм Боаса, когда обрушился на него в своих ранних работах[116]. Суть разногласий этих исследователей состояла не столько в отношении к эволюционистской парадигме (Боас был здесь скорее эклектиком и агностиком, чем убежденным противником), сколько в признании или непризнании культурного материализма.

Главными защитниками культурного материализма во второй половине XX в. стали Марвин Харрис[117] и Барбара Прайс[118]. Для Прайс культурный материализм есть «синтез марксистского примата инфраструктуры в причинно-следственных отношениях и дарвиновских механизмов естественного отбора». Это означает, что хотя культура системна и все ее части взаимозависимы, превалирует в ней конечном итоге то, что Маркс называл базисом. Поставленный в подобной форме вопрос не имеет решения, ибо бесконечная сложность любого социума и заведомая невозможность знать все обстоятельства, влиявшие на процесс его развития, выводят такие дискуссии за пределы науки. Три десятилетия назад на этой проблеме подробно остановился Ричард Н. Адамс (не путать с Робертом М. Адамсом). Близкие мысли высказывали многие исследователи, но лишь Адамс, как мне представляется, сумел четко и концентрированно сформулировать их[119]. Следуя за Уайтом, он полагал, что деятельность общества оказывается тем успешнее, чем более обширные и доступные источники энергии ему удается найти и освоить. К этому результату могут привести любые особенности социальной организации или идеологии, которые в этом случае станут с большей вероятностью сохраняться и воспроизводиться, но никакой универсальной зависимости между воспринятыми обществом идеями, его структурой и размерами, с одной стороны, и его материальным благополучием и технологической оснащенностью – с другой, не существует. Любые случайно возникшие элементы культуры, которые почему-либо способствуют технологическому прогрессу, имеют более высокие шансы на выживание, нежели те, которые такой прогресс тормозят, но речь идет о вероятности, а не о жесткой функциональной зависимости. Существуют также нейтральные культурные формы (те же сюжеты мифологии, например), которые способны вступать в самые причудливые сочетания и друг с другом, и с различными типами общественной организации.

Вскоре после того как в 2001 г. был напечатан первый вариант данной статьи, вышла книга А. В. Коротаева с характеристикой эволюционизма в его современной трактовке[120]. За ней последовали и другие[121]. Многие положения неоэволюционистской концепции были раскрыты Коротаевым также в его послесловии к переводу «Социальной структуры» Дж. Мердока[122]. Давая определение эволюции, Коротаев следует за Г. Классеном, согласно которому она есть «процесс структурной реорганизации во времени в результате которой возникает форма или структура, качественно отличающаяся от предшествующей формы». Социальная эволюция не раскладывается на стадии и пути, но представляет собой меняющееся под воздействием разнообразных факторов «многомерное пространство-поле». Факторы могут быть оценены прежде всего по двум шкалам – «сильные – слабые» и «направленные – ненаправленные». Они действуют неодинаково в обществах разной величины с разными моделями социального и политического устройства. Направленность ряда факторов обеспечивает наличие долговременных и мощных тенденций (но не законов!) в развитии общества, касающихся главным образом демографической плотности, величины и сложности коллективов и технологического прогресса. Механизм формирования подобных тенденций еще в 1970-х гг. блестяще описал Р. Н. Адамс[123].

Сходство, существующее между принципом естественного отбора в биологии и в культуре, не метафорическое, а существенное, ибо культуру можно в равной мере рассматривать и как набор знаков, интерпретируемыми ее носителями и сторонними наблюдателями, так и как совокупность самокопирующихся элементов, бессознательно воспроизводимых людьми[124]. Соответственно как в биологии, так и в истории нельзя предсказать еще неизвестные формы, но можно постараться понять, почему известные оказались жизнеспособны или, напротив, вымерли.

Мало сказать, что разнообразие социокультурных и социополитических проявлений ограничено условиями материального существования. С этим никто никогда не спорил, но интересно не то, почему эскимосы не имели государственности, а почему она появилась у шумеров. Коротаев (да и не только он, разумеется) отмечает, что для сбалансированного традиционного общества социальная эволюция нежелательна и практически любые сдвиги ведут к хотя бы временному ухудшению условий жизни. Поэтому сообщества, вышедшие за порог первобытности, представляют собой аномалию, а не норму. Эти выводы, в пользу которых накоплен колоссальный массив фактов, заставляют нас в корне переформулировать основной вопрос, который задают историки древности и первобытности. Бессмысленно спрашивать, почему более сложные формы социополитической организации или более совершенные орудия труда в тех или иных условиях не возникли или не вошли в употребление. Наша задача понять, в результате какого удивительного стечения обстоятельств изменения все же произошли. Эта задача осложняется тем, что во многих случаях основную роль играло влияние более сложных обществ на менее сложные вплоть до прямого копирования последними тех или иных социальных институтов, не говоря о заимствовании технологических достижений. Случаи спонтанных изменений, ведущие к радикальной общественной трансформации, единичны, что мешает создать общую типологию такого процесса.