Читать книгу Театрализация – партитурная основа искусства. Том IV. Вербальные и невербальные опоры зримого действа - Александр Петрович Тюрин, Александр Петрович Горюшкин, Александр Петрович Сухецкий - Страница 18

Б О Р О Д Я Н С К И Й

новелла

мастеру —

Александру Эммануиловичу!…

в стиле «Rock-in-Room»

in the style of «R-&-R»

– За окном, – губы Марго не раскрывали чувства, всё произносили плоско. – Стекло не стена… и стена… и судьба… я с тобой, мамочка… тут звери…

За окном радостно жила Москва!

Перевоплощения-представления…

За окном – жизнь… =

: она не врёт;

: она располагает;

: она не знает ничего – без нас…

Перевоплощения-представления: чудо рождается в мастерской, именно, – на коленях, как блины…

– Пусть!…

Этюды на страх – будоражат!…

– Та-ак, убеждайте, – Александр Эммануилович окунул взор за окно, пронзив московский простор – до неба и перевёл свой взгляд уже – мастера – на стены мастерской, в которой рождалось ожидание предвкушения мастерского перевоплощения, – ну, Маргарита, слушаем… смотрим… что у тебя в глазах обосновалось, или ты так – за окном?…

Заоконное пространство стало стеной, отодвинув реальность и заэтюдилось, заэтюдилось, заэтюдилось…

Девушка плакала, уткнувшись лицом в ладони, под тусклым светом лампочки, в лучах которой виднелся абрис человека в военной форме – непонятного рода войск и эпохи, но в офицерском обмундировании.

– Встат! – на ломаном русском прокричал он, – встат!

И тут же определилась эпоха – Великая Отечественная война…

Маргарита послушно вытянулась, боясь открыть глаза и страшась побоев, во весь свой слаженный рост.

Её руки не находили себе места: то обрывались по швам, то тут же нервно бросались – к лицу, элементом защиты.

– Маргарит-та, ти фнофь упряма пишешь то, чьего нэт! Нэт! – рявкнул абрис, и в свете тусклого накала электроспирали полетели клочки бумаги в малом пространстве комнаты, – через рапид, – в лицо Маргарите. – Здесь нэ НеаКВеДе, дорогая мой и очень красивый… пока… ещо очэнь… Ти худо» шник?! иль, как ета у фас – его баба»?! … Ну-ну, сешь сопли» и по’шли! Шнель!…

Коридор бросил ей под ноги всю свою воображаемую длину, которая потерялась в темноте, и лишь слабые, окутанные решёткой фонари протянули ей свет, чтобы не оступилась.

– Стоят!

Железная дверь извлекла из своего патронника затвор и распахнулась: от сквозняка Маргарита съёжилась.

– Ето панька… по-русски. Её фсе знают в фашей страна… те, кто хадиль по етапу! Шнель!…

– Дяденька немец,…

Пролепетала Маргарита.

– Не нато! Карантинь ещо никтё не отменяльт! Бистро миться и по етапу подёшь! У нас много проблем з фами… а может бить, не подёшь?!… Гляфное чистота – ета мой услёвное, озобенно в женьжина… Шнель!

Дверь лязгает, засов вонзается в косяк и шаги удаляются…

Маргарита вся сжимается и от холода, и от маленькой свободы – радости: теперь она одна…

– Господи…

Она на грани срыва, в глазах застыли слёзы: плечи её маленькие и хрупкие затряслись, и она ползёт по шершавым и грубым, непреклонным и равнодушным стенам – вниз – к полу…

– Что же будет: как же это я так?! Господи… от двух до пяти! Кошмар! А как же дочка?!… Доча… Надо встать! Надо дойти… до неё!…

Она, как бы очнувшись, осмотрелась: лавка тёмная и сырая, трубы ржавые, дверь в банную и окна с внешними железными жалюзами из металлического широкого уголка.

Маргарита почувствовала холод…

– Откуда?! Сквозняк?… Стены же и окна…

Она осмотрелась, забывшись: оказалось, что в окне стёкол не было вовсе – только решётка, снег и дыхание свежего белого ветра, который не касался красивого морозного узорчика на стекле, а потом лишь жалюзи в глубине толстых стен оконного проёма – и ничего более, только узкие полоски уличной фонарной тьмы!

Голос противной оперы и женским, и мужским голосами из алюминиевого горшка громкоговорителя оглушил её, вдруг, только сейчас!

– Как холодно…

Она сбросила платье: заклацали зубы, сбросила туфли – цементный пол сжал ей ступни в комок.

Полетели трусики и… =

: бюстгальтер, изломив руки, слетел;

: локти от холода упали на соски;

: тень пленницы почему-то стыдливо бросилась за дверь бани и…

И дверь исполнила долг!

Заскрипели равнодушные петли – дверца соединила два пространства… =

: пропустила и!;

: Маргарита вошла и!;

: сырое пространство её возмутило! и…

И озноб от холода сохранился!

– Не баня, а душ?! Боже…

Везде и на всём висели капли вялые и холодные, тяжёлые, как ртуть – на потолке, трубах, стенах… Леек душевых не было – из труб прямо – сразу – мочились, вываливаясь, какими-то холодными и противными водами: если вскрыть вентиль…

Маргарита уняла свою дрожь, взяла себя в руки, и этими руками провернула кран влево и… =

: вывалилась тяжёлая с кашлем;

: вывалилась жёлтая струя;

: струя свежестью не пахла…

Подвально-подъездной вонью дыхнуло в лицо девушке, как в дешёвой хрущёвке!

Струя ударилась о коричневый кафель, и холодные брызги освятили благородно Маргариту. Заключённая взвизгнула, отскочила, убавила струю, и издалека стала тянуть, к ней – с надеждой, ладонь – женскую, маленькую и беззащитную.

В этой жменьке, которая тянулась к теплу, уже каталась маленькая капелька – или воды, или слезы, и не просыхала, как вселенная в руках матери.

Эта капелька, как в крупном киноплане, вдруг, оживила даже тусклый свет камеры – заискрилась детально изнутри!…

Ладонь её коснулась струи и, о радость! – она чуть тёплая! Маргарита шагнула с наслаждением под неё и расслабилась.

Глаза закрыла и выдохнула.

– Тёпленькая пошла… господи, как в кино… хоть бы какой-нибудь кусочек мыла… нет! не так, дочка бы сказала… сказала бы – собачки вы, даже мыльца нет…

Волосы отяжелели и потянулись довольные – вниз, огибая каждый изгиб её тела, а губы и соски наоборот – радостно вверх.

Вдруг, три удара в железную дверь оглушили пространство: Маргарита съёжилась и шагнула к вентилю-крану и провернула его.

Струя оборвалась, и теперь тишина оглушила Маргариту: время тут же стало измеряться каплями: кап-кап, кап-кап…

Она оглянулась-осмотрелась – в обе стороны: ни простыни, ни полотенца.

– Как же так?

Свинцовые капли лезли отовсюду по стенам, или срывались жирной стряпней вниз, где лопались, лопались, лопались…

Маргарита ладонями стряхивает с себя капли и обнаруживает на своём теле ссадины, небольшие шрамы-царапины и боли в мышцах – везде: где попало!

– Ужас! А может, это – грим?… не верю…

Прямо за спиной кто-то, вдруг, громко зарычал! – Маргарита обернулась от страха!…

Под сердцем ёкнуло, ноги подкосились – в глазах оборвались все мысли: капля урины понеслась, потекла по ноге облегчением – то воздух в трубах прогремел и пропал…

– С-с-с-ука-а-а…

Без сил и вся опустошённая, она шагнула к двери и тут же, во всю её распахнувшуюся наготу, бросается, – в объятия Маргарите, – всем своим противным поставленным голосом – оперная глотка, с липкой тоской и близкой страстью со сквозняком, с сытыми выпученными глазами, как у лягушки…

Мокрая, она обняла платьице и промокнулась им.

Затем одела-натянула его и села-пала – мокрая и униженная.

Радио-опера и зимний холод продолжали окутывать белыми клубами хрупкие плечи Маргариты, но она уже не дрожала, как прежде.

Дверь лязгнула – открылась.

– Ню, каг купь-купь?

– Спасибо…

Холодная и мокрая Маргарита встала, грудь очень тонко, в деталях, подчёркивается под мокрым платьем, а тусклый свет всё это сфотографировал.

– Ката жи, Маргарит-та милай, фам захочет, чтоби ф фашей страна биль толка кразата, как ти сама?!… О, ето жа стихи!…

Маргарита идёт к выходу и шепчет:

Рука немца на пороге хватает её за подбородок: колодцы зрачков их сталкиваются!

– Фаша жизнь буси’нка – украшение на моём прошпекте! Я не позволяйт – это не пустошь, штоби собирайт здесь фсякий зпрот для экспери» менто'в и экскри» менто'в! Я ферю, ти худо» шнитса! Ферю! Дафай забудет фсё! Я… Их… – Вильгельма Пика!… Пьехали на баль, где я тепя поцеловаль!

Он касается её губ поцелуем.

Летит пощёчина!

Он ловит её…

– Ака, худо» шнитса, от слёва худо»… тогда сю’да – напротив, тут камера, как раз для таких!

Дверь открылась, и её швырнули в дыхание тьмы!

Слышится немецкая брань.

Засов лязгает за хрупкой девушкой и льющийся, из коридора в пространство камеры свет, пропадает, но этого было достаточно… =

: Маргарита видит измученные лица избитых;

: видит окровавленных людей, как будто – в гриме и кетчупе;

: кровь везде…

Или же кетчуп и грим?!

У стены, напротив которой находится она, сидят те, кто, склонившись над бумажными листами и что-то пишут: мученики доброй воли…

В немом диалоге каждый писатель-творец обращается к кому-то у стены с живым нервом: и кто-то любит, кто-то кричит, кто то говорит сухо и зло – все по разному, как будто в немом кино…

!Вдруг, взрывается спичка! —!Освещается лицо лысого человека!

– Я так тут с вами и курить брошу! – мастер по киношному, взглянул блеском очков.

Свет спички расползся, – в рапиде, – по лицам и всё кругом осветилось, как озарилось.

– Ну, что ты надумала? Где пропадаешь Марго, я ведь тебя… посажу!

Затяжка разожгла уголёк сигареты, и уголёк его будто вонзился со смехом в глубину глаз вопросом.

– Да, милая, или посажу, или пригвоздю! У меня и то и другое – выбирай! Ты не только воображай, но и излагай… Показывай! Да! Представь и представляй… нам, то есть – мне! А то я курить уйду… Самоваренье ваше я не вижу! Вы излагайте… Я же увидеть должен!

Комната судорожно шелестела, сопела, стонала, тихонько смеялась и изредка выла… тихо-хонько!…

– Это не страшно, милая… Ты знаешь, как высшая мера называется?

Маргарита растерянно посмотрела на тех, кто сидел и писал – их собеседники или мысли, как абрисы на стене, тихо в испуге выворачивали до белков глаза и сползали по стене к плинтусам, отчего Маргарита поёжилась и покачала головой отрицательно.

– Мера высшая, это когда зелёнкой лоб мажут. Хах…

– Лоб?!… зелёнкой… а я ветрянку дочке, она так осыпает всё тело, знаете, осыпает, а я… м-м-ма-ажу.

– То ветрянка… а здесь 9 грамм – в лоб, и чтоб заражение какое не пошло, её и прижигают – зелёнкой. Ветрянка-ветрянка… Эх… Ты ветряная какая-то, Маргарита… Да, вот если б, за окном стреляли… Вот это страшно… Ибо?!… эх-да!… Или ещё бывают вместо зелёнки розовенькие бусинки от оптического прицела, как сыпь ветрянки… Бац! И нету… Ха-ха…

И по стене, неожиданно, начинают поползти розовые мухи… =

: конфетти, чтоб им;

: сласти конфетные, чтоб им;

: пузырьки шампанского, с тезисой – «мы здесь, а ты – там!: ты – там, а мы здесь!»…

Чтоб им!…

Те, кто стояли у стены уже весело вскакивали и игриво их ловили на стене, но бусинки, сходились на их лбах, тут же лопались и онемевшие тела сползали – вниз, растаскивая кетчуп розово-красных бусинок, затылком по стене – до плинтусов…

Одна весёлая муха-мушка оторвалась от стайки мучеников и красиво прилипла к животику Маргариты, затем перескочила, то на одно плечо, – то на другое и, чтоб закончить крещение своё, села прямо на – лоб… и лопнула, и, будто, как-то прожгло, и что-то, будто, потекло, будто…

В двери кто-то постучал – всё абрисы у стены тут же, колыхнувшись, как на сквозняке, развеялись и исчезли, будто зыбь воображения…

– Вы к нам на процесс! – огонёк сигареты растоптался в пепельнице мастера, – Маргарита, утрись, ты вся мокрая.

– Я боюсь, это он!

– Кто?! Не бойся… и это не страшно! Мне не страшно от твоих изысков… плохо придумываете…

Дверь, вдруг, изогнулась, и отшвырнулась на петлях: гарь, дым и мороз клубами ввалились в комнату.

Абрис военного на фоне коридорного света восстал утверждающе перед ними.

– Именем любих рефолюций, я заяфляйт протест! Это не НеаКВеДе, фы адрез ошибка! Я – Ихь – Вильгельм Пик! Федь это Ленин, а не я фас фсех завёль в тупик! И мне, мастэр, не нушно такой сбориша на майн прошпекте! Я говориль, ето не пустошь, где могут сладко жить фсе фаши воображений. Ну, стидно мне – ариецу, смотрель, што здэс творица! На пустошь, фсе на пустошь! Штобь на усадьбе ВГИК било тот чаз ше тихо! Я… Ихь прошу фсех тэх, кого придумывайт и породиль в конфликте столкновене! О, гот мит унс!… я не хочу, пошалюйста… Я… Ихь – Вильгельм Пик! Атмосфера другой нато здэсь!

– Послушай, Пик, зачем ты не на лошади возник! – культурно рассердился мастер, – ты полагаешь, что курить я брошу?! Но, немец мой хороший, я даже по зидойчу в шпрехе всё не переведу!

И на немецком чистом мастер продолжил, проигнорировав все исторические лица, как Президент кино-страны, её основы – драматургии и её воображаемой стихии…

– Товарищ-дядька немец, ты очень будь спокоен – все нервы, и всю российску страсть изложим на бумаге, чтоб на прошпекте не испортить масть, чтоб чину вашему со стенки не упасть. Ферштейн, бис-с ду?! Так, что – изволь – процесс учебный будет длиться и будут проявляться здесь, и страсти, и любовь, затем мы поменяем кровь, за счёт других – чтобы идти в искусство…

– Фи что, фампиры?!

– Нет, мы только рабы лиры и пера… не-не: тут одного пера… с гаком-таки, хватит…

– Ура! Я знаю это слово, я Пика петь готова! – прозрела Маргарита! – Вот: ура!

И эти крики тают, где-то в коридорах…

И растворяются всё тут же… =

: и свет погас, все осмотрели темноту проекции;

: и тут, как пика у «Пика»!, как остриё-копьё;

: и вновь появляется мученик по доброй воли – с наречьями и без…

– Не знаю: поняла, но я вот так вот… как смогла – я изложила!

– Да, странный тип, – мастер растёр себе виски! – Что за герои у тебя?! Какой такой типаж?!… Но лучше б лошадь к нам вошла… а это не этюд, не страшно – какой-то бред! Мне это не страшно, Маргарита… Где ты была?! В какие заходила лабиринты в своих исканиях?… Сознаниях своих! Понатолкала: всё в одно!… Ну, как в кино, ей-богу! Винегрет Вильгельму! Пик тут причём?! А пикой ткнуть – не страшно! Это лишь щекотно, или больно!… Ты суть ищи! С-с-су-у-уть возьми из жизни с-с-су-у-уть!…

Вдруг, голосом противной оперы взвыло за окном и снег пошёл…

Мастер грустно осмотрел округу: немецкую, ту, что сразу – под окном, и дальше, – в горизонте, – уже всю – слободу московии – и с ней, и с нею, и остался где-то там…

– Воркута-пурга-подруга?! Что за окном творится и в ваших головах?!… Что за окном, тем в головах живём!… Афоня там и не родится… нет… Эх-хех!… Бред!…

Мастер желваками попытался отделить прошедшее от настоящего и реальное от мира воображений…

– Вот если б постреляли… было б страшно, а так… Так, к чёрту все этюды! Давайте оперу писать! И будет весело, хотя бы! У Афони опера прекрасная была! Милка чё, да микла – чё!… Грустно, что-то…

В двери нервно стучали.

– Ну, а теперь кого?!

За дверью голос:

– Александр Эммануилович, а тут за вами… Эт, я, вахтёр Баранов.

– Как? уже?! А что ж мобильный промолчал?!…

Другой голос, оттуда же.

– Мастер, мы же говорили, что не стрельба на улице, вдруг, нагоняет страх, а тихий аккуратный стук!…

– Когда?

– В 37-м… если представить, что мы в нём?!…

Стук стуком стучит – до истерики – в двери!

– Да, что ж такое?! – возмущённый мастер мгновенно и решительно встаёт и шагает к двери! – Пик-пику-пик, сейчас познаем хулигана! О, кино! Да?! Даже уже смешно! Хах!…

Он отталкивает двери – происходит распах обеих створок: за порогом тишина в служебном халате технического работника.

– Извините, Александр Эммануилович! Таблички тут мы меняем… на дверях… Вы же постоянно в аудиториях… то одни, то другие… вот и приходится… в рабочее… простите…

Александр Эммануилович понимающе закачал головой и медленно закрывает створки дверей…

– Александр Эммануилович, – слышится шёпот сквозь закрывающиеся двери, – я с таким желанием и восторгом смотрю все ваши картины! Особенно эту… про пчелу… раз пчела в тёплый день… я сам степ работал!…

!Мастер вновь резко открывает дверь! —!Служащий тоже резко и испуганно раскрывает глаза!

– Да!… да-да… Было! – и в доказательство бьёт стремительную степовскую фразу, тут же! – Вот!… работал!

– Так! Молодец! Если задумаем снимать «Зимний вечер в Бутово», непременно возьму!

– Серьёзно?!… Ух, ты! Я отработаю! Бесплатно отработаю!… Я всю жиз-з-з…

– Именно! – мастер жестом попросил его склониться и что-то прошептал ему на ухо: служивый творец из народа – резко распрямился! – Работай дверь и репетируй…

Двери плотно закрылись!

И тут – вдруг, опера взревела всей глоткою своею, объёмно и размашисто, но в ноты попадала, как Максакова… и даже лучше – до противного!

– Х-м-да, стучат! – мастер ещё раз посмотрел за тишину закрытых дверей. – А мы и пишем оперу!…

Дробушка ладоней через грудь перелистнула иронично весь кадр, как киношная хлопушка…

…Мастер отрешённо смотрел на двери, отвернувшись от накала воображений всей аудитории, а в глазах отразилась застывшее время былой истории: ретроспективный взгляд пронзил и двери, и стены и где-то стал внимать своё…

Маргарита подошла к нему, разрушая стены любых воображений.

– Мастер, слышите, мастер… я готова представить!

Аудитория сидела тихо-тихо и думала о вечном и простом под звуки оперы.

– Мастер…

– А? Что?! Что, Маргарита?… ой, простите, курить так брошу! Ну-с, задание ведь вам давал! Как исполненье?!

Маргарита убеждённо улыбается.

– А я про стук буду писать.

Мастер отшвыривает обзором пространства раздумья из себя.

– Про стук?! Не понял?!

– Ну, скажем про вагонный…

– Что?…

И мастер встал во всю свою длину.

– Вагонный?!

– Ну да: тук-тук, тук-тук…

– А кто над этим стуком будет находиться?! На палке-ёлки… Ну, надо же приснится… Кто эту оперу завёл… А стучать-то лучше в деканате…

Мастер бледный опускается локтями на стол, а затем всей ношею на стул.

Снег за окном заносится к фонарям, а опера лужёным голосом тянется грустно через «о-о-о» и «у-у-у», где и переводов не надъ – воют, или поют: одному ветру известно…

– Поют… как же не петь… противно правда… не-не, не от них. Хотя и они чего-то воют…

В аудитории все смотрели за окно…

– О, милые мои: стук в двери – вот это страшно…

– За окном, – губы Марго не раскрывали чувства, всё произносили плоско. – Стекло не стена… и стена… и судьба… я с тобой, мамочка… тут звери…

За окном радостно жила Москва!

Перевоплощения-представления…

За окном – жизнь… =

: она не врёт;

: она располагает;

: она не знает ничего – без нас…

Перевоплощения-представления: чудо рождается в мастерской, именно, – на коленях, как блины…

– Пусть!

Александр Эммануилович посмотрел в заоконную даль – на прошпект – на слободу немецкую, затем дальше – на московию…

Был уже вечер.

– Вот если в тишине ночной… в тиши… не видите, а слышите машину цвета чёрного… потом в подъезде вашем хлопает входная дверь и по лестнице шагают с эхом бодро сапоги бравые энергично – вверх! И, вдруг, обрываются шаги напротив вашей двери! И жизнь вмещается у вас в короткие, но вечные секунды тишины! И эту вечность, вдруг, нарушает стук!… Да: всего лишь только стук!… Обычно-энергичный, но… в дверь… к соседям!… Да, милые, стук в двери – это страшно…

Александр Эммануилович Бородянский – мастер: автор фильмов: «Афоня», «Зимний вечер в Гаграх», «Город Зеро», «Американская дочь», «Курьер», «Белый тигр», «Мы из джаза», «Ворошиловский стрелок», «Цареубийца», «Палата №6», «Звезда», «Всадник по имени Смерть», «Олигарх», «Дежа вю», «Чек», «День полнолуния», «Душа», «Три дня до весны», «Дамы приглашают», «Инспектор ГАИ», «Смотри в оба» и т.д., и много-много-много…