Читать книгу Корица: Солнечный Жертвенник Лунных ведьм - - Страница 1

Чистое, белеющее тетрадное небо,

Вышагивает ручка…вместо слов пустота

В глазах крушение, как и на бумаге – уже всё закончилось…

Павел Чуков.

– Пашка! Вот уж кто виновник! Он тоже сегодня бастует: за десять минут он написал три строки.Хоку, а не сочинение. Надеюсь, он помнит то неуклюжее признание, которое он выронил летом, ах, да…лето прошло для нас одиноко, но есть нюанс…

Глаза наши сказали многое, мы ничего не забыли. Учительница – Виктория Витальевна – стояла посреди класса, а взгляд её ложился на наши прения.

Я сижу за партой, болтаю ногами, прикладываюсь к третьей попытке написать сочинение «Как я провёл лето». Учительница не изменила красок на своём лице, точно её никогда не кусало ни солнце, ни милосердие – вся бледная и довлеющая серьёзностью: «Так и будешь сидеть, Аникина?» Вот, собственно, я – Элина Аникина. Меня засыпало прищуром строгих глаз, я с трудом на трясущейся шее удерживала пустую голову. Немая ясность Виктории Витальевны не оставляла сомнений, что о моём неспособном настроении будет доложено родителям. Лучше, как раньше, решать наугад «кроссворды» старых ОГЭ или ещё проще – наштамповать на переработанных телах деревьев татуировки слева направовосхищёнными письменами на произвольную тему. На мне трёхлетняя клетчатая толстовка, смотрится как рафинированный цианид в кормушке моды, на зрение некоторых действует также: потрёпанный, как грелка после Тузика…. В небольшое окошко урока я должна выложить жизнь в три месяца на бумагу. И тогда мне казалось, прошло не более двух дней. Сейчас мне кажется, ничего не происходило вовсе…Я бы поверила, если бы не живое подтверждение в лице задумчивого Пашки. Я и не шелохнусь. Не позволю забыть себе крохи в отравляющем вранье о прекрасном лете. Можно прибегнуть к старому способу, когда я беспринципно присваивала себеподслушанные счастливые летние истории чужих людей – случайных, как ни странно, но больше всего удавалось выкрасть счастливого фольклора у больших мусорных контейнеров, где свидетельствовали моё воровство ковры со свёрнутыми в сложную спираль языками шерсти,и распущенных кудряшек…

***

О том, как было тяжело Элине, говорила не только толстовка, которая всё дальше и дальше относила её от маленького школьного общества и вообще ложилась саваном на все её будни, несла в люди весть о том, что Элина – девочка без выдающихся признаков, черты лица её, как катушечный вал, намотавший множество лиц, усреднённый. Такое лицо вы всегда узнаете: оно смотрит на вас из-за угла уличной торговкой, ледяным катком, забытой машиной, россыпью тёмной корицы на глянцевой коже…. Узнаваемое в любую пору, даже трудно сказать, когда впервые увидел его и запомнил:оно существует на всех этажах жизни от школы до последней калитки…

Здесь неожиданно путь к сочинению на тему «Как я провёл лето» сменяется бурей, окаймлённой мерцанием строгости учительницы Виктории Витальевны. Чуков оживает…

***

О том, что произошло летом, никто не имел ни малейшего представления, кроме Пашки и Элины. Поэтому они до сих пор не разговаривают. Разговоры – это вообще какая-то непозволительная роскошь в жизни Элины. Она не имела понятия, когда наложили табу на этуестественную невинную потребность и никогда не беседовала об этом с бабушкой, которая сейчас не живей дивана. Элина была свидетельницей её деградирующего преображения, когда все её разговоры сомкнулись на кухне и школьных уроках – родители Элины развелись, и в тот злополучный день бабушка в расстроенных чувствах водрузилась на диван и нарвалась на микроинсульт.

Бабушка оправилась, но ходит, как молчаливое окно, и светит непостижимым упрёком; микроинсульт был рабочей причиной, чтобы двигаться ещё меньше, загородиться от правды – Элина остаётся на шее бабушки, а два бывших любящих голубя вьют новые семьи…Бабуля скрипит своим тонометром и молчаливо вздыхает, поднимаясь в марлевой сорочке, точно облачный призрак, и стонет на каждом шагу: «Элина, ты одна? Элина, кто с тобой?» – упаси Господь привести в дом подругу… С захаживающими соседями бабуля мирилась, лишь потому, что те иногда подкармливали кота Камыша, который был изгнан из квартирного склепа спокойствия за тошный голодный ор по утрам. Никакого инсульта не было…скачок давления испугал бабушку, как и развод; шок осмолил её впечатлительную душу. Элина не сердилась на неё и не смела тревожить её «недуг», убеждать в обратном: неизвестно, на какие затеи способен расстроенный рассудок бабушки. Иногда она взлетала фурией над учебниками и метала грозы в адрес Элины в честь проваленных домашних робот… поэтому сращённая с диваном бабушка – не так уж плохо…

Мать Элины распухла от беременности вторым ребёнком и замоталась в счастливые проблемы новых подгузников, сосок и пелёнок. Каждый звонок её, как пощёчина милости, напоминает, как безбожно, но уважительно она далека, и что она ещё не потеряла способность благородно помнить крохи об Элине. Через год мать узнавала Элину разве что по голосу и однажды перепутала её при встрече со Светкой – троюродной сестрой, а потом развила в себе новые неспособности: запамятовала, как пользоваться транспортом, и пересела на мессенджеры, где наполовину любит и тут же упрекает дочь в нечуткости: садовые заборчики, пирожки, косяки любящих смайликов… Элина уверена в неопровержимом: мать делегировала свои коммуникативные способности нейросети, чтоб окончательно затеряться в новой жизни.

Умеренно забывчивый, но более ветреный отец настолько прилип к свободе, что нашёл соседского товарища в лице дочери. Он действовал под впечатлениями, с минимальными приливами крови к интеллекту. Он заезжал на чай и пил столько воды, точно силился возвысить коммунальные платежи бабушки над опекунскими. Шипучие обиды разрастались в нём как на фермерском подворье. Он обижался с серьёзным видом, когда не находил заварки, бросал фельетоны, что его здесь так ждут… Но он быстро уходил от своей печали и любил рассказывать, как удачно помыл машину, сколько он сэкономил, и когда скидки проникали в его кошелёк, он приходил пустой, а, уходя, трепал по голове Элину, точно шелудивого пса – на том и достаточно.

Родительское расставание бродило в голове только у бабушки и имело мало общего с совместной счастливой опёкой над Элиной, когда все клялись её не забывать, а такие обещанияи поддерживают жизнь, чтоб не скатиться в существование, чтоб дожить до самостоятельно большого полёта, когда дельта в небе собственных возможностей распахнута во весь горизонт… В то время, как бабушка шьёт новую марлёвку, чтоб её тело ещё больше тонуло в бесформенности, белёсости, параллельно брачующиеся голуби (родители Элины) живут новыми полноценными жизнями: не сидят под дверьми и не толкуют, почему смарлевым призраком живёт их бывшая дочь. Откуда им знать, что Элину заперли в клетчатую толстовку, что в спискесмиренных числятся имена не их новых детей? Им, сидящим в машинах, на отдыхе неведома опасность быть пришибленными ополоумевшим от горя бабушкиным призраком, не вылетающим за пределы однокомнатной квартиры с тараканьим ремонтом, где жизнь Элины до совершеннолетия управляема разве что собственным сердцебиением.

Эта невыносимаядочь аукаетс ежемесячными исполнительными листами, и тогда родительские нервы оживают, будто она представляет опасность новым семьям, когда нечто страшное проникает в их кошельки, непроизвольно поселяются просьбы о новой толстовке в голове каждого. Они знают, что случится, не будь этих душераздирающих просьб – в однокомнатной квартире старческого призрака освободилось место; марля, венчающая бабушкино безумие, только радовала пустые сердца.

Камыш кричит:он знает, наученный изгнанием, что между бывшим не имеет значение всё бывшее. Он тоже бывший, его,между прочим,подобрала мать Элины, отмыла и обещала исправно кормить.

***

Так и жилось Элине по новым правилам два года…В неполные пятнадцать отчуждение настигло её по всем фронтам, как сепсис, набирающий силу на патогенных бактериях: разлагалась любовь, привязанность к тем людям, которые должны были быть по замыслу матери-жизни, но… нечто «но» влетевшее в оконце, пропахшее денежными лучами – опекунские начисления, сражало умалчивало отчуждение до некой маслёнки, из которой иногда подкапывали жиреющие просьбы Элины о новой толстовке и проч. Она вздыхала так чутко, что растревожила бы многих: расспрашивать неудобно о муках и душевных коликах, догадываться, что у человека может быть внутри… Элина вышла недавно из больницы после балконной пневмонии, и даже в этом состоянии, когда вместо человека – одни живые мощи, бабушка не обнаружила,что «внутри» не лечится больничным раем – такой отдых средь учебного года и есть счастье неземное.

– Приходила Светка. Я ей отдала твоё пальто.

– Ой, зачем же? Я хотела его примерить ещё раз… доносила бы.

– Так оно на тебе как барабан! Ты толстая была, а сейчас чересчур тощая для того пальто. Оно висит уже больше года. Чего моль кормить? А так Светка сносит. Троюродная сестра, не чужая… или пожалела для сестры а для моли не жалко? – тиранила бабуля.

– Ну, зачем же сразу так! Я бы сама бы отдала после примерки.

– Примерку тебе подавай! Вот, поди, сходи в гости к Светке, примеришь это пальто, попросишь вернуть.

– Как же я его верну?

– Вернёшь, коль так хочешь! Скажешь, что Светка тебе не сестра, так она тебя с этим пальто и выдворит на лестницу.

– Бабушка! Злая ты… ты бы меня ещё к тёте Люде отправила за старой посудой, – артачилась Элина.

– Людмила Анатольевна —святой человек! Четверых деток воспитывает. Как наседка над ними квохчет…

– Учила бы лучше. Они у неё бешеные. Я чуть не споткнулась о самого малого. Несётся, не глядя под ноги.

– Она их и учит по-своему: по-бытовому. Каждый знает дорогу к дому, к соседним дворам убегают и самостоятельно возвращаются, код домофона знают; когда звонят мне, извиняются, что не туда позвонили, я их впускаю – всё же дети.

– Причём здесь код домофона? Тётя Люда злобствует на соседку нашу, обвиняет, что та поцарапала её машину гвоздём. Так и настаивает на гвозде! А у соседки нашей мужика в доме лет как десять нет… одни кошки на уме! Откуда в её доме гвоздь? Тётя Люда то смиренно вдовствует, то страшно пьёт! Я к ней как-то зашла за солью, а она слегла с простудой, температурила, просила за таблетками сходить. Сходила, а по возвращении просила чарочку налить…, а не сходила бы, считай, что поцарапала машину.

– Много ты понимаешь, – ворчала бабуля, – Я рука об руку росла с Людой. Мала ещё судить. Вот опекунские принесут, схожу к ней, наведаюсь, конфеток деткам куплю – карамели, тебе узел принесу от старшенькой. Перегладим, переберём, глядишь, на школьные обеды хватит.

***

Опекунские имели непостижимый воскрешающий эффект… узел вещей волочился за бабулей, как сражённая гроза, и за час до прихода к Людмиле Анатольевне располагался на детских вешалках, обслуживающие две-три вещицы…кое-что было Светкино, как и необъятные марлёвки, сшитые одной из дочерей тёти Люды на уроке труда. Элина была уверена, что за марлёвки прилагалась часть опекунских, поскольку Людмила Анатольевна расцвела и похорошела сначала незримо, а затем откровенно: как заплывший тюлень в бриллиантовом отблеске айсберга, сражала своей добротностью и незамутнённым взглядом на полудикое сочетание пожертвованных Элине толстовки и бордовой юбки, повидавшей ни одну женскую задницу семейства дочерей. Дыбится тугим калачом гордость Людмилы Анатольевны, лишь только бабушкин призрак знал о ней всё – от панталон до ранних хороводов средней дочери и воплощала с этим кладезем Броуновское движение, не зная, как подчинить себе некогда приживчивую дальнюю родственницу. Сейчас из общих интересов остались разве что марлёвки…Когда бабуле скучно, она выскакивает из одиночества, и тучность ей не помеха, оставляет свои диагнозы на диване, а невероятную бодрость посвящает искусному семейству марлёвочниц.

Невероятных размеров день тянулся как болезненный сквозняк; среди раритетных тюлей, опутавших дневной свет и тушащих так же нещадно темноту, проходили выходные дни Элины. Среди огромных диванных находок, помимо тонометра и пустых блистеров, встающих на дыбы пластиковыми гранями, угрожающими распороть каждый любопытный смелый палец, так и совсем безвинные блохи бытового мусора в виде четвертушек газет,неохотно знакомили Элину с внешним миром и возрастом, когда в полную силу распускается нечисть в душе некогда вполне нормального человека до перешагивания ранга старушки. Элине,как будущей хозяйке,полагалось знать, что и как моется, стирается, жарится с беспрецедентными толкованиями и практиками в посудомоечных и стирочных упражнениях. Потерпевшим веником после вычистки коридоров, лысым, как сабля, Элина сквозь плотные пары тюли, пока не материализовался марлевый призрак, скоблила веником под диваном всё до последней соринки и руками не притрагивалась ни к одной дряни, о назначении которой проступало больше вопросов, нежели желания подержать в руках обесцененную безделушку. Марлёвочницы никогда не дремли… в кружок семейного рукоделья бабушка упорствовала определить Элину ради удешевлённого обновления гардероба марлей. Признание Элины в кружке однажды состоялось от щедрости авансом и также милостиво её вернули за несуразные вышивки, точно амулеты потерянной этнической народности, которая буквально воскресала из вышивок. Стоит признать, что было больше клеветы, нежели правдивого возмущения. В выходные тюль воскресала на окнах после стирочных дней; струились водопадом нелепости банты-туники и приминали взгляд к низу,и не видно было горизонта между полом и интерьерным обмороком…

Раздобревшая бабуля жемчужной капсулой всплывает с дивана с непостижимой лёгкостью. Пластинчатость складок на марлёвке кричала о некой внутренней переменчивости:обычно всё выглажено под струнку. Общий замысел лёгкой небрежности Элине постичь не удалось: было бы хорошо, если бы бабуля решила эпатировать и задрапироваться под тюль; складки колыхались с ритмичным темпом: тряслась колба негодования, с зловещим шуршанием проплывала плиссированная слониха. От настоящего призрака бабулю отличала тлеющая теплота собственного тела, а в остальном она превосходила потусторонних жителей. Надвигающееся шуршание было едва уловимым, точно несло дурные вести из другого измерения (бабуля и при нормальной жизни была несколько иррациональна) как зарождающаяся гроза, без мокроты, но уже с запахом предстоящей катастрофы.

– Через неделю экзамен, – рубанула бабуля, как жнец, и поколдовала плиссировкой по полу.

Элина умчалась зубрить математику; не привыкшие скончались бы в припадке от шока.

***

Сквозь пласты оккупированных тюлью окон мало жизни: сохнут на подоконнике фиалки, валяется дохлый муравей… мухи омертвели от безвременья, усиливается разруха от окон вглубь квартиры… шерсть Камыша киснет в ворсе ковра, даже потерянными шерстяными частицами кот цепляется за возможность вернуться в некогда жилую квартиру. Элина иногда умудряется тайно проносить Камыша домой, когда бабуля обмякает на диване, слепнет над телевизором и транквилизируется от целебных передач ЗОЖ. С мощёного лица бабули не соскальзывает гримаса Жнеца: пугает и заходится в работе мысль, а бездейственное тело лежит.Но внезапно руки её поднимаются, точно заполненные гелием против воли, точно поднимается из могилы воля по обыкновению осмотреть школьный рюкзак Элины, но бабуля внезапно обняла её с чувством угасшей любви, как ранее бывало лет десять назад, и вернулась к равнодушию мокрицы и затмению марлей после человеческой искры:

– Поздно ты сегодня. Иди к себе.

Свистело в её словах измождение, что будь пять Камышей в рюкзаке, ни на одного она не могла бы обозлиться. Для человека у неё был очень слабый голос и несгибаемый характер, ворочалась она с такой силой, которую прикрывала стонами на кладбищенском диване с мемориалам в виде далёкой семейной фотографии цвета сепии, где она с Людмилой Анатольевной не старше возраста Элины и множеством потерянных имён в платьях, обжигаемых солнцем, дурачатся на фоне аутентичных избушек: вероятно,деревенская глубинка. Сотрясаются косы, как седые реки под луной, невесомые, как те древние лучи, что расползаются по сепии, на своей же подушке бабуля не чувствует головы, где плотно засела та деревня, где до конца не прогорела береста юной давности бабули, а Людмила Анатольевна, весёлая, как подсолнух, ещё в проекте не держала никакихдетей и сердцем ощущалафотокамеру, что сквозь годы утягивает в неведомую глубинку, транквилизировало беспокойный разум, а марли приминались под спокойным телом.

***

Школьная учёба отгородила Элину от основной части квартиры: должно быть тихо, чтоб не тревожить пыль. Элина подпрыгивает, когда сидит, а Камыш с трудом умещается в старом пустующем кашпо. Он ходит по балконным рамам от соседей и обратно, в неизвестной локации находится его лоток… но кот непостижимо справляет свои нужды без следов… Элина также бесследно живёт на утеплённом балкончике, учится и прячет кот. Кажется естественным выбором – отселиться на свисающий полуостров, который бабуля грозится демонтировать время от времени, но на эту сухую мысль находится контраргумент, что это мероприятие не бесплатное, как хотелось бы. Чтоб ей не случилось умереть на балконе в своих антимечтах в парадном марлёвочном виде, погибнуть от удара солнца – то нити, а не кулаки…лучом света, что кулаком по лицу, насыщенное сверкание мешает развешивать марлёвки, некоторые были пожелтевшими и подчёркивали древнейшесть увлечения. Мероприятие чистоты закатывалось со среды на пятницу. Всё повисшее оставляло мокрые следы, которые вызвали простуду. Нередко случалось так, что завешивался весь белый свет. Элина существовала часами в неподвижном мире, в выстиранной сталактитовой роще марлёвок… веяло невысушенным холодом. Она часто путала шорох марлёвок с бабушкиным шёпотом, и давно не слышала её в полный голос, а только скрипы недовольные через хобот, который дорисовывался в голове: иное происхождение звука не объяснить… иное всегда оставалось за кадром, пряталосьв паузах или разносилосьмолевыми зрачками.

***

Элине неполные пятнадцать… Это последний по значению абзац в её жизни. Скоро возраст сменится только в учётной карточке у инспектора ПДН. Невероятная радость, год без происшествий! Дар спокойствия одумавшейся девочки немного разгрузил дела усталого Ивана Петровича, чьими заботами Элина исправно доставлялась к тюлям, плиссированной слонихе после очередного побега из дома или уединёнными ночёвками на отдалённых лавочках. И как бы не было плохо, закон есть закон… остаётся грустить на утеплённом балконе вместо праздничного торта. Завтра снова школа, где крутится мир по живым законом, ступеньки полируются ногами смеха, и переливыголосов вьются неугомонно, можно узнать кого-то знакомого…