Читать книгу Корица: Солнечный Жертвенник Лунных ведьм - - Страница 6

С первым звуком автобуса воспылала неотвратимая любовь к предстоящему путешествию. Полуденный школьный двор в мягкой мороси удаляется в перспективе, домишки, магазинчики, разрушающиеся округи Партизанска скоростью автобуса; пищащие лужи разносятся колёсами дисперсным покрывалом. Что я могла знать о границах города, в котором казалось, не жила? Меня буквально вынуждали двухлетними дрессировками поверить в безграничность плешки, коей являлся мой балкончик с ограниченными удобствами, но даже это было безграничным для меня, как пряник с бесконечным изюмом. Без преувеличения, поездка откликнулось во мне шоком; меня трясло, сводило челюсть, было страшно куда-то ехать, а болтать я научилась только с Надей, и немного с Пашей даже с сомкнутой челюстью, точно всю жизнь готовилась чревовещать, и раскрытые рот воспринимался чем-то враждебным красоте лица, симметрии нежели молчаливая линия горизонта – вот и город почти кончился. Сердце глухо ударяется… Девчонки трещат о креме для загара, возлагают надежды, что недалеко от деревни есть озерцо… Мальчишки тоже бредят озером… а мне бы просто помыться в ванной, а не в ржавом обитом ржавчиной корыте, а об озере я стесняюсь мечтать… В этой мечте таится западня, такое перетерпеть мне уж точно не по силам, это будет триумф моих способностей – ведь придётся снять толстовку. Такой подвиг непременно будет повержен, когда поражённую толстовку кинут в воду, а я вынуждена буду её спасть, иначе школа экстерном мне обеспечена – призрак после краски обещал мне именно такой исход после уничтожения толстовки на бордюрах… всеми силами показываю, что меня не интересует озеро, а нудный пейзаж куда интересней: шуршащие лисья деревьев подбадривают молчать, от ясного неба отчего то несёт мрачностью…

К тому же сильно мне достанется от слабой мозгом мадмуазели, вечно обложенной своими подружками… как она клевала их в щёчки, чуть ли не крестила, боялась потерять свою подколодную свиту, и прибегнет вооружится всей лагерной группой чтоб свести счёты со мной.

Их взгляды на моё недокормленное тело, терпящем тушёную печень с гречкой, забытое. Что есть рука, нога? Как из клубка нежнофилейных я буду выбираться, устрашённая своим неестественным телом, нелюбимым, качнусь в воду, ни по-собачьи, ни по-человечьи поплыву… не замочу головы, чтоб не смыть венец гордячки, там же кладезь решений контрольных по всем предметам… тазовые кости до странности выпирают плавки, как нитка для сушки белья натянуты – эту задачу нахрапом не взять. Мадмуазель ещё критичней растолкует мою особенность, свита донесёт, и странно, что я не утонула: озеро не принимает в свои пучины таких. Не упустят они меня, и не простят мою отвагу слиться с ними, пощебетать. Возможно, я бы отважилась на озеро в нетленном одиночестве или с Надей – с существом нейтральным для моей психики. Я продела в воображении такие кульбиты, осознаю, что не смогу выжить перед собственным отражением в воде, но не понимаю, когда залёг во мне этот страх; нужна поддержка тёплым словом, нестрогим, чтоб меня отвлекало от залежей страха, чтоб привязать к воде и обратить в бесстрашную русалку, измерять глубины в необременённой наготе…

***

Я провела несколько часов спокойной жизни, мечтая о своём преображении и подвигах озёрных водах. – за окном резко поменялся пейзаж. Вечерело. Несколько человек спали и не заметили изменений. Придремала и я, но затем впервые познала укачивание и не ожидала обнаружить у себя столь неприятный синдром. Обрывается асфальт, взлохмачивается земля… окна преют под туманом, автобус мчится, как параноик, сквозь пелену, привычные ландшафты исчезают, лучи ослабляют, природа вокруг начинает преображаться: деревья вырастали на пути, неизвестный гул, воздух гудел в унисон, кости – всё. Водитель сохранял каменное спокойствие. Странно, как мы не врезались: орды ветвей били по стеклу, кустарники, раздвигались в полном согласии, образовывали лесной коридор, а позади автобуса смыкались…

Утихла природа, слепит свет, небо висит с разящей ясностью, линза беззвучья, как ни странно, деревня выросла из лесу.

Бревенчатые домики под копирку, улочки на две лошади – не более, ряженые жители в оранжевые костюмы поднимают руки – это, видимо, в честь нас, прибывших, несут запечённую индюшку, огромную, размером с баскетбольный мяч. На голове женщин намотаны башни из жёлтых платков, пленяющих золотыми вышивками.

Пейзаж был странен; среди деревьев, гул шагов был мягок никаких прыгучих веток, которые узрел мой сумрачный взор. Но почему-то от этой мягкости, щекотливой, как пёрышко, зудело всем предчувствием, что мне лучше поспешить обратно к автобусу, к этому механическому защитнику, из достоинств которого – колёса-доставщики домой. Я храбрилась, чтоб укрепить своё положение «достойной», чтоб никто не ткнул меня в очевидность, что я убежала от единственного в своей жизни невинного подарка, шанса немного расклиниться под своей толстовкой, духовно зажечься, победить свои комплексы, и наконец-то снять толстовку и очеловечиться за те короткие дни, что мне подарили. Отступать и сомневаться было некогда. Я смахнула несуществующих муравьёв, мураши, и решила, что расступающиеся кусты привиделись ей между дрёмой и тошнотой.

– Приятного отдыха, девочки, приятного…, – провожал водитель.

Чужда эта доброта была его массивной фигуре, которая расширилась как трапеция к низу. Я выходила из автобуса последней.

– Прият…, – он посмотрел на меня внимательно и излишне строго напомнил, – Поторапливайтесь.

Он был слишком требовательным именно ко мне, как будто он напоминал себе, чтоб случайно под давлением моих нюней от безысходности не отвезти меня обратно в Партизанск или, как мне казалось более, не наброситься на запечную индейку, чтоб похоронить – несомненно, поскольку истерзывающе без аппетита на неё смотрел, недоумевал, за что пернатый шедевр природы изжарен на варварский ужин.

– Я поехал – нанёс он сильным голосом, чтоб я не взялась на нюни, я забилась от его голоса и покорно спрыгнула …

Салон он так и не закрывал, точно собирался ехать на распашку, собирать ветки и землю. Я не испугалась, и всё же было удивительно, почему он уезжает так скоро. Его слаженные действия, мучительные, точно все жилы тянуться в намеченную точку, и поднимают его против воли, поэтому никто не тревожит, но мне хватило ума остановиться, вся его фигура несмотря на внушительный объём, неуловимая, полая, точно серенады пустоты; вместо мизинца – маховое перо, кожа зернистой бронзы, как дрыгающийся желток, подвижная, когда он чешется и пристукивает ноженькой, растоптанной на два ботинка. Куртка цвета хаки, обесцвеченная солнцем и работой не чета моей толстовке: не представляю, как нечто худшее вроде той хаки может существовать… Водитель живёт все сезоны в автобусе, бесцеремонно щупает смотанный в скрюченную голову шарф, забытый, разлагающийся под парами бензина и шалым солнцем в кабине, но памятный тем, что когда-то водитель ходил по улице, а скучает, навевает такою грусть, что любая палка завихляет под его взглядом, захворает и под ёлочкой сгниёт раненым грибом после нападения ёжика.

Я быстро вымела из голова нелепого водителя, пусть хоть танцует, не поеду обратно. Я взалкала надежды на самые стойкие, яркие впечатления, что серое пятно моей жизни зацветёт красками и что парадоксально, мои ожидания укреплялись сомнениями, это вызов, одиозный шаг в самостоятельность. Я очистила своё бесстрашие от плевел сомнения, вырвалась из тисков автобуса покорять деревню.

Лесную тишину распахнули встречающие нас местные жители и точно по команде, чтобы мы не успели заскучать запели, трясли колокольчиками, кидали под ноги полынь, дымились веники – предположительно благовония, запах был похож на горькую корку цитрусовых, почти синхронно выбежали индюки и, как вкопанные, остановились и кричали нам на птичьем языке. Лебеда, разросшиеся лопухи, целые и невредимые. Деревня, вся без исключения истыкана бревенчатыми домиками с мансардами или чаще одноэтажными.

Приветственное пение закончилось. Солнце не издавало столько тепла, как света. Изумрудная зелень елей, как и глаза главной запевальщицы – Соры, она представилась с налёту, дарила тепло, обещала приют; наряды взвинчивали воображение, оставалось гадать, в честь чего жители так вырядились. Не осталось никакого сомнения того, что в этом окаймлённом лесом, индюками уголке цивилизации оживают и отряхиваются от своих проблем самые задумчивые самые безнадёжные. Бежит ребёнок в шароварах, под нажимом маменьки Соры успокаивается, прячется за юбку, в его маленькой ручке повядший чистотел. Виктория Витальевна передала нас на поруки одной ряженой женщине с глубоким карими глазами и без мучений распрощалась с нами.

– Желаю всем приятного отдыха.

Хрустнула ветка, лизнул куст, Викторию Витальевну ничто не цепляло так, как безотлагательно заскочить в автобус; ноги её в расчёсах и волосы с слоями ветра разносили её голову до кучерявого облака....

Виктория Витальевна петляла, обходя ямки, пеньки и любые по её мнению сложные преграды, опоганенные юной туманной плесенью. Её облачные волосы прожинали от плеч до затылка лишая стержня даже в таком вопросе:

– Я устала! – Виктория Витальевна за два шага до автобуса почувствовала себя героиней буераков. Я пробиралась за ней с застывшим вопросом, почему она не остаётся с нами и все преграды природы принимала своими ногами, спешка меня и преследовала, я не понимала, что сделалось с Викторией Витальевной? Некое тонкое сочувствие и мысля, не составить ли мне короткую компанию ей напоследок вели меня, она же хотела избавиться от этой плотности и первобытности леса, песен, которые впускали тебя в некую Вселенную, аутентичную, и не могла она простить себе своё состоянии учёности, которое отрицает существование мира на дровах, воду из озера, должны всегда быть влажные салфетки, душ и еда в упаковках. Водитель пребывал в таком состоянии, что я не сразу решилась войти, количество попыток приподняться с места было несчётным, я видела, как это желание было достаточным и сильнее обычной разминки, чтоб опровергать – он слишком хотел бежать, несколько мгновений его ноги дрожали струнами сопротивления, а затем ворвался массивный индюк, курлыкал – звучало утробным горем, достаточно разок услышать, чтоб ходить расхотелось навсегда. Водитель хотел к индюкам, разглядывал безграничный лес, с безжалостным лицом прогревал автобус, в неистовстве трясучки растирал гусеничное тело, ответил на курлыканье индюка отрыжкой и прогонял компаньона, клевавшего его за штанину; настала моя очередь.

– Едем! – не довольствовал водитель

– Ты нас задерживаешь, Элина.

Я вышла с мутным чувством. «Что происходит?» Естественная красота природы окружала, наступала. Я терялась, как чумная; автобус был моим прощальным звеном с привычной трусостью, которой не место на лоне такой природы.

***

Бревенчатые домики я быстро приняла, а вот быт совершенно не поддавался мне. Я окрепла от своего удивления – и мне удивлялись местные жители. Немного проще было тем, у кого в семье держали дачу, все эти умывания не вызывали дикость в глазах до безумия… но я прижилась … нас восемь человек девочек поселили в одном доме, мальчишек – в другом. Я думала, нас подселят к семьям, но нет… и тем не менее мы не были предоставлены сами себе.

Всё было натуралистично и впрямь использовалось в быту: русские печи, казаны, кадки, сплошь деревянные ложки, тарелки и проч.… огромное окно выходило в сторону леса, остальные окна – в половину меньше, выходили во двор, или на улицу, если дом располагался у дороги. Нас кормили исправно выпечкой, мы и сами учились, спрашивали рецепты, что кроме сахару, мёду добавлялось, но все секреты не раскрывали нам, как потом выяснилось, не зря… нас берегли от забот, хотя кончеными увальнями мы небыли: поливали зелень, лук… Мы жили дружно несмотря на нашу школьную вражду, мне подарили зубную щётку по доброте душевной без подвоха в упаковке – одна из девочек взяла запасную, и её жертвенные порывы были восприняты мной с благодарностью. Зубную пасту мы тоже делили, и вроде как сдружились, часто сидели у окна вечерами… к озеру нас так и не водили, даже разговоров н е велось об этом, а самим искать озеро было нельзя – за нами следили – Сора и неприметная кареглазая постарше, которая так и не представилась. В доме всегда кто-то была одна из них, следила за нами, прибегала на шум голосов, приносила вкусности… Сложилось впечатление, что главной наша задача состояла лежать спокойно на откорме, собственно я таки и поступала – берегла себя и моё скромное тело быстро набирало формы, пробуждалось и каждым утром с непостижимой скоростью я обнаруживала, как хрупкость моя истаивала и на пятый день не осталось места для бельевых верёвок. И все бы так лилось с побеждающей безмятежностью ещё пять дней если бы не пропала моя щедрая компаньонка…, и я практически поселилась у окна её высматривать, потому что Сора сетовала на то, что я плохо ем, а её кареглазая сменщица решила продержать меня вечером в доме из-за этого. Я увидела одну из мадмуазельных подружек – Киру, даже имя вспомнила, – настолько поразителен были её попытки, придерживать абы как намотанный башней платок, веруя с испечённым лицом – натёртым хурмой, что жёлтая башня выстоит от отсутствия мозга. Кренясь, куда вело башню, Кира придерживала рукой неминуемое разрушение на своей голове, а затем и двумя руками, таки и шла наполовину размотанная. За ней шла «Мисс Щедрость» и все девчонки, покрытые в оранжевые макинтоши, с башнями на головах. Я чуть не опрокинулась на стуле, вытянулась вперёд, но постеснялась открыть окно, чтоб разглядеть девчонок в надвигающихся сумерках. Никого в доме не было, кроме меня и кареглазой. Она хаживала часто к нам в дом якобы выдворять засидевшихся индюков, но на этот раз она оттащила меня от окна, заприметив моё неистовое залипшее выслеживание доброй соседушки, была и ещё причина… По периметру дома тянулась чрезмерно высокая завалинка, практически подпирающая окна и не без причины: индюки топтались на ней, лезли в окна. Когда мы оставались одни, индюки пираньями набрасывались на окна и наоборот, присутствие в доме Соры или кареглазой утихомиривало индюков: считали своей святейшей повинностью следить за нами в отсутствие Соры или кареглазой юлы.

Я вернулась в пустую комнату и осознала, что я второй день нахожусь одна; села-встала, села-встала – в таком ритме сложно заметить перемены,

Испуг одолел меня, я вцепилась в кареглазую напоследок с расспросами:

– Почему наши девчонки наряженные, кроме меня?

Она ответила, чтобы утолить мою любознательность:

– Приближается праздник Великого Схождения и тебя принарядим. Каждый в нём учувствует.

Я не успела остыть от волнений, как в комнату вошли новые девочки – приезжие в лагерь.

– Привет, ты одна?

– Да… привет…

Кареглазая пропала… Я не видела её на второй день и третий день – только Сору. Видимо её «оштрафовали» за то, что она посмела разболтать о празднике. Но странным было не только это… Индюки… ходили везде, и даже в доме, никто их не гонял, кроме кареглазой, они множились, их изрубали, а затем по зову воскресали каждый день одни и те же – вон того с белым пером позавчера ощипывали, а сегодня я вижу его вновь…

***

– Не пришла…

– Потерялась.

– Забрали нелюди…

– И эта не приходит.

– Ох.

«Откуда их столько набежало? Со всего Партизанска?» – злился Пашка на кошатниц; раньше хотя бы днём выло тихо, но теперь третий день всё время в их ежесекундной власти.

– Ну, что? К восьмому дому ходили?

– Были.

– А у школы?

– Везде были.

– Никто её не видел, – подытожила самая звонкая кошатница.

– Ох, не сберегли....

– Ни одной не осталось....

«Что за чушь?» – возмущение Пашки не было таким злым, таким живым, сколько любопытным со стороны, как те наблюдения, от которых дорогая родительская квартира, все подъезды и двор превращались в непроходимую кошатню. Кошку укладывались в песочницы, на детской площадке обитали только они, на капоте машин устраивали бесплатное лежбище. Трудным днём считался случай открыть дверь и обнаружить орущую встревоженную кошатину. Вылетала кошатница – на каждом этаже своя заступница, и штормила психику обычных домовых, детей, нечаянных гостей всем, кто не испытывал чуть ли не поклонения кошкам удостаивались рефлексии съёженного мозга.

Казалось, ничего не изменилось от этих сборищ… разве что туманы навалились на Партизанск, напоминали подземелье под открытым небом. А кошатницам хоть бы что! Им Венеция мерещится, Москва, за каждым двором окошаченные улочки проникают в туман, уводят в Венецию, в мираж, который восстал от слов кошатниц; их мозги соединялись в замкнутый контур «Кошки—Венеция—Москва» и неизвестная потеря, предположительно вынянченная кошка, так надоедливо их никогда не коротило. Разбитая тишина доставляла им варварское удовольствие; Пашка уже их не слушал, но в наушниках сквозь привычные песни он улавливал отрывки симфонии лунных камней. «Снова воют кошатницы», – так поверил бы Пашка, но за окном, в тумане вырисовывалась река, мост, снующие силуэты, прозрачная Венеция....