Читать книгу Корица: Солнечный Жертвенник Лунных ведьм - - Страница 2

Партизанск – небольшой городок. Затерятьсяздесь великое достижение. Но я обходилась без дюжины усилий, чтоб существовать неприметной и за пределами балконного полуострова. Всплески внимания были, но не доброго, как хотелось бы мне.

До меня доходило медленно, что ничего не изменить. И в тоже время я изо всех сил старалась влиться в школьную жизнь, сделать этот кусочек таким большим, насыщенным, добрать впечатлений, отгороженных от меня на полуострове. Но закономерность сдавливала меня, как только помышляла, что все может измениться. Как же мне хотелось ошибиться… Но правда была горячей, чем мои опасенья о вечном забвении до выпускного класса. С каким-то неизмеренным упорством (откуда брались силы, не помню) я вышла за рамки школьной парты, записывалась на все активные школьные мероприятия по причинам, очевидным с моей стороны. Бабуля. Без окунания в подробности не было сил ей помочь повернуться к разуму. Мой юный возраст – только лишь цифры, а не период моего развития. Я обязана была не раздражать, не баловать, и много «не» осаживали моё существование, чтоб не мешать. Блюсти тишину стало главной целью пребывания до выпускного. И я справлялась. Я не пропускала ни одно внеклассного мероприятия, и моё отношение изменилось под действием другого чувства, которое неумолимо крепло, росло по мере моего взросления, которое началось усиленными темпами из-за стремления скорейшим образом вступить в полную самостоятельность. Но начала нужно доучиться.

Наступали мгновения, когда я понимала, я ждала с Ним встречи, а когда смотрела, он о чем-то мечтал. В эти моменты казалось, что я подглядываю за чужими снами через открытые глаза. Увлечённость Пашкой затягивало тиной мои размышления: я не верила, что однажды приглашу в свою забытую квартиру Пашу…Иногда я забывала покушать…со столь очевидной вовлеченностью я действую и забываю о мелочах ради новой встречи с Пашей. Я прознала, что он записался на облагораживание школьной территории ради зачёта двух уроков физкультуры, а я по обыкновенью легального побега на несколько часов от бабули. Вот так разные намеренья свели нас вместе: Пашка неподалёку копал клумбу, а я красила бордюр, удерживая образ Паши намного твёрже, нежели красильную кисть: несколько раз она шмякнулась.

Мне казалось счастьем увидеть Пашку. В этот период времени я была переменчивая, как ветер: бросалась на разные общественные мероприятия, чтоб утолить свой внутренний голод, познать, каково это – быть нужной. Озабоченность затмила мою тоску по отцу и матери и,как резинка,стягивала меня с боков, чтоб я не разлетелась от ночных истерик, потому что Пашка меня не замечает. Мы познакомились лет восемь назад, в сладостный детский период. Эти впечатления запомнились мне робкой дружбой, неразрывной с моим детством до момента «Икс». Мир, казалось, держался на одной нашей детской связи, хотя родители наши редко общались, но чаще из-за нас, если не исключительно из-за нас. Мы играли в солдатиков, ездили в один лагерь, но в юные годы разметало нас время из-за перемен в моей семье – этот, собственно, зловещий момент «Икс» – бракоразводный процесс родителей – сделал меня страшной истеричкой, пугливой и несколько замкнутой. Но я хранила верность своим первым впечатлениям, а сложности адаптации к новому житию с бабулей только укрепляли мою верность. Я понимала, что никаких приятных происшествий с такой жизнью не предвидится до конца начисления опекунских, а эти – детские впечатления, кажется, были последними из тех, которые не исхудали от моих истерико-депрессивных состояний. Пашка живёт через три дома. Я часто хожу в магазин и вижу, как свет из его окна горит неумолкаемым факелом, который преследует и манит меня в каждой мысли. Жизнь не радужна, но раздвигает тьму это тепло, которое снится мне, ведёт меня в школу, чтоб встретиться с Ним. Слёзы мои плетутся, когда я вижу, как он счастлив без наших детских мгновений, и что он успел обжиться яркими впечатлениями с новыми подругами, которых всячески принаряжают заботливые мамы. Я же не симпатичнее мешка картошки в своей одежде и нестриженым апельсином на голове. Моя тень в его жизни тает, становится твёрже иная жизнь, что вырастает из детства в юность: кажись, это взросление… В это тающее время моя душа плотнее усаживается вечерами, на балконе и между марлёвочными сталактитами и ищет способ, как стать живее, приметнее в его жизни, а я в это время сплю без души убитым сном. Порою я путалась, что мне нравится больше: он или несбыточное воссоединение наших вечеров и школьно-партных отношений. Сейчас его мысли не касаются меня, если только он нечаянно не вспомнит, как однажды, с кем-то он был весел…с «кем-то» – это со мной. Тёплые взбросы его смеха окутывают меня в болезни или во сне вместо одеяла. В груди я слышу его голос, потому что не помню, какой он сейчас – вечно издалека его вижу. Его голос доносится ко мне криком или эхом, но чаще во сне, потому что я давно брошена, а мои брожения под его окном остаются, как благотворительный дар.

В жизни есть способы проще – найти другой дом, другой двор и новых друзей, без которых можно жить, если потеряешь. Каждый день я думаю, что это неплохо, но даже столь поверхностный вариант мне недоступен: я даже не в толпе аутсайдеров, я – затерянная в школьных пересудах неприкаянная страшилка. Мои мечты о нём – красивая ладья, блуждающая без курса. Однажды он с неё спрыгнет и вспомнит обо мне старыми тропками – через песочницы, факельное окно, из которого его глаза не раз узнавали мою фигуру, но он молчал, уходил обниматься с телефоном, из которого лились блудливые «спокойной ночи» от изящных подруг. И я не могу сыскать возможность сказать Паше, насколько скучаю и практически не живу без него. Ненавистная любовь моя не проходила… и занимала все мои пути от школы до дома, до магазина, между сталактитами, на запотевших окнах балкончика воспалялась грустью…Да, было во мне ещё живое. Небо давит на веки, я смотрю, вопреки этому, призрак отвлекает меня новыми рисунками по полу, раздвигаетпыль сморщенными фуговками марлёвок, когда она носится в приступе моды – примеряет марлёвку одну за другой в поисках расползающегося безумия, точно отрицает всё живое. Мда… надо же, сохранилась я живою…

Я знала, что я не одинока в своих чувствах. Пашей интересовались многие. Он любил всех одинаково или не любил вовсе. Под «любовью» я понимала его шутки и мягким взгляд, которым на стенку не посмотришь.

И неба высокие своды не сжалились надо мной.... Пашку выделили мне в помощь по разнарядке, послали за краской. Я пришла в неописуемый восторг, ведь мне не придётся ничего выдумывать: естественные просьбы, подержать, размешать, взболтать устроили бы завязь нашего взаимодействия. Я молилась,и этот день настал. Мельчайшие штрихи этого дня я запомнила: он был прекрасен, хоть и попадали все мои надежды с тягостью. Это случилось эпически, ничего заоблачного. Это устроило в моей душе такую свалку, что квартирка бабули казалась праздной залой: запылённой, заброшенной, с упорядоченными лоскутами прошлого вроде фотографий, пустых флакончиков духов, лонопраздника распада. Иногда бывало грустно мне от шума устаревших газет, купленных на сдачу, но это даёт силы призраку.

Мои руки ослабели за мгновенье до происшествия. Точно будущее открылось моим чувствам, но не разуму. Я чувствовала… стало тихо, обездвиженный воздух линял царственными клубами, люди стёрлись из глаз моих… мой разум был в припадке глубокого уединения – на кровле мыслей, где никого не существует, даже собственной души… петля другого измерения потянула меня присесть – я присела, подчинилась, подняла глаза. Лицо освещал туман: да, странно, но ни солнца, ни фонаря, а свет шёл отовсюду, точно наша школа святая, а мы ангелы в Академии святых. Мой взгляд стал проясняться, хоть тяжелей становился туман; руки мои замело молоком, и пыль вспыхнула у моих ног серебром. Надо мной раздался голос:

– Привет, Элина.

Я пришибленно присматривалась, это была Надежда. Она училась в параллельном классе три года назад. Сначала мне показалось странным, что она, такая красивая, оказалась здесь. «Неужели вернулась?» Она будто загораживала все мои проблемы, я растерялась в её присутствии,и некоторое минутное смятение излечило от Паши, дало толику свободы: мне хватило этого времени сообразить, кого из нас Паша предпочтёт, если увидит Надежду рядом со мной.

На таком контрасте она – чистый Ангел с глубоким взглядом, с видом нечаянным, забредший в буерак. Её волосы переплетались с лучами солнца и были продолжением весны, чёрные, углублялись в своём цвете, и били бликами, как драгоценное полотно.

Я закрыла глаза, чтоб бороться с моими впечатлениями, ведь мне предстояло действовать вопреки – изгнать Надю с поля зрения Паши, когда тот вернётся.

Это было начало моего провала.

Я вновь открыла глаза, лицо Нади, в меру любопытное, внимательное, как укотёнка, и первым моим желанием было поговорить с ней, прогнать. Судьба её была кочевая – несколько раз Надя переезжала, меняла города и снова вернулась в нашу школу. Мне хотелось расспросить о её путешествиях, как жила, вся душа моя наполнилась предвкушением, и не менее острым чувством придумать причину или оскорбление, чтоб Надя обиделась на меня и ушла.

Но я не смогла с ней даже поздороваться, и упёрлась в свою краску, моя неспособность её не отвратила. Она всё также сверкала глазами и не смела нарушить важность моей работы.

– Чего тебе? – не выдержала я.

– Я снова в этой школе, прошло четыре года. Помнишь, мы с тобой за одной партой сидели на математике?

«Естественно, я не забывала», – Да… припоминаю, это ты? – Я придала своему удивлению естественности.

Она улыбнулась.

– А чего мы здесь стоим, краской дышим, пошли.

И я повела Надю в предвкушении, что дальше она недолго пробудет со мной, и Паша не будет захвачен её красотой, но, видимо, мою сладость предвкушения она приняла на свой счёт.

– Бросай свои бордюры, ты такая чумазая! – её взгляд упал на толстовку, которую я не щадила, и практически уничтожила краской.

– Может, ты мне поможешь: я раньше закончу?

Я была благодарна, что она не стала критиковать меня, она обошла меня, чтоб убедиться, что я не шучу. На неё спустилось моё смятенье, с таким глубоким сочувственным взглядом Надя окинула меня, и я поняла, что она не может мне помочь, и дело не только в еёчистом костюме и не в прибранных резинкой волосах. Я надеялась, что она уйдёт, осознав свою красивую бесполезность на приборке. Но она не отошла от меня по своей инициативе и из вежливости, которую она не смела предавать, часто принимаемую за слабость, будто прикосновение к краске может разрушить её красоту… возможно, она бы решилось уйти, но воротился Паша с добавкой краски. Мои кости заныли от проигрыша, а Надя с той же воспарявшей грустью смотрела на Пашу, точно они не успели договорить о чём-то в прошлом.

– Привет, – она обозначила Паше своё присутствие.

Пашка бросил краску практически мне под нос. С такой силой и точно ноша и правду была нелегка. Это всё совершенство красоты произвело на него удручающий эффект, он не знал, что ей ответить, а я – куда себя деть.

– Привет, ты же переехала, вернулась?

–Вернулась, вернулась насовсем! – Надя радовалась, что можно отвечать повторами.

– А…А… я думал, к бабушке в деревню, – вспомнил Пашка.

– У бабушки я ещё не была, скоро навещу. Мы недавно сняли квартиру, подыскиваем, чтоб купить свою.

– Я закончил уже. Можем пройтись, – проговорил Пашка, – Ты справишься? – кинул он мне.

– Нет, Паша, нет! – Из груди моей вырвался такой клубок волнения, что унёс Пашку от размышлений о Наде. Ко мне он обратился как к больной, и это внимание было намного болезненнее, чем восхищение приезжей разлучницей.

– И тебе пора передохнуть, – приговорил Пашка о моём безвыходном положении, – и краска на щеке.

Я встала с места, к которому, казалось, была прикована с утра. Обливаясь счастливыми голосами Пашки и Нади, понимала, что я за бортом этого счастья, осталась не удел…вонючие бутоны краски – вот мой максимум.

– Элина, пошли с нами, переоденься, мы тебя подождём, – стрекотала Надя, – Как я давно вас не видела! Три года прошло, не верится даже! Вот пройдёмся по старому парку, я так скучала по всему… И, кстати, я буду учиться здесь! Не потеряемся!

– Не во что мне переодеться! Я так пришла! – исповедалась я.

Пашка замер от моего громыхания, своей беспомощной одеждой я вызывала тоску в глазах Нади, а взгляд Паши обводил мою негодующую фигурку взглядом, точно вырезал из прекрасного облачного пространства, пытался смягчить удары моих слов:

– В другой раз сходим.

– Куда мы пойдём? Куда? – пытала я, не совсем понимая, что сгущаю своё бессилие. Я сорвала своё лицо перед ними – такой идеальной парой. Да,я видела их вместе, чтоб в точности знать, чего я боюсь. Нет места для меня, ни в дружбе, ни в любви.

– Элина, а куда ты хотела бы? – Надя вернула меня из дум.

– Не думала ещё. Вечером решу.

Я напомнила им насколько я безфантазийна, что я дальше школы в мыслях никуда не выхожу и бордюры – единственное моё утешение.

– Надо унести краску, – сообразил Паша, поскольку я застряла в нише ступора и ревности и словами, необретшими звучания, грызла Павла. Мой внешний вид ухудшался с каждым мазком, превращая меня из неопытного подмастерья в маляра. Бутоны краски цвели позорной вонью, как порох, взрывали носы и мою привычную серость. Кто отважится со мной пойти?

Пашка схватил меня за руку, потому что знал, что я не выпущу ведро, кисть я прижала к груди, и шея моя была не чище рук.

Он был потрясён моим безразличным отношением к себе, упрямством, или тем, что у меня нет запасной одежды. Видимо, он не верил до последнего, и непристойно стал рыться в моём рюкзаке.

– У тебя даже тряпки нет? – изумился Паша.

– Дома…

Он не отпускал меня и стал всюду водить в поисках учительницы Виктории Витальевны. Я чувствовала себя плакатом безумия, который показывали в назидание всем – вот, что бывает с аутсайдерами: они трудятся, облагораживают, мажутся, чтобы незамутнённые парочки дружили, находили своё счастье.

– А вы что гуляете? – Виктория Витальевна объявилась, когда наши поиски иссякли, и мы присели на лавочку, которую должны были готовить к покраске.

– Она надышалась, – вступился Пашка.

– Я выкрасила весь бордюр, – беспомощность вопила в моём поражении.

– Что ж… Иди, другие докрасят.

Я не осмелилась бы просить за себя: драгоценность моих усилий была доступна только мне, а короткое жертвенное приятельство с Надей у бордюр было жертвенным исключительно в моём восприятии, а внутри всё таинственно и угрюмо. Я поражена, что бывает такая смесь, но распутать этот коктейль я не смела при Паше, который, видимо, ожидал увидеть благодарственную радость хоть в одной моей молекуле в честь освобождения от бордюр. Расстройство своим поражением овладело моим лицом, я пожелтела, позеленела…

– Садись! Тебе надо срочно домой, сиди! – сказал он.

На меня напала такая слабость – не было сил противиться его заботе.

– Я дойду…

– Не уверен.

Пашка не отступал и возился как с найдёнышем. Моё терпение обмякло, и я едва не не умерла.

– Паша, иди, я сама дойду.

Я всем видом просила его остаться, вопреки моему голосу, который имел свой разум и гнал меня от непростительной ошибки быть жальче и выпрашивать милостыню дружественной руки.

Нас нашла Надя. Я вздрогнула – это и породило неизбежность наших добрых отношений.

– Элина?! – спросила она, мучаясь и чуть ли не падая ко мне.

Я чувствовала свое горе в её заботе, шёл на усиление мой бунт. Очнулась я от своей беспомощности и резко поднялась. Пашка удивился моему порыву.

– Я уже ухожу, – отвертелась я. – Мне уже лучше, – опередила я вопрос Пашки.

– Тогда до встречи, – сказала Надя.

Я сыскала в себе мужество – столбы моего характера, чтоб не нагрубить, наскоро утопилась в мысли о единственной дороге домой и покинула этих прекрасных людей. Путь мой был чист, школа уменьшалась в размере, но росла значимость сцены между нами троими. Боже! Я стояла между ними, как единственная преграда зарождающейся любви! Мне казалось, они обязаны вместе состариться, настолько обоюдострасно их взгляды соприкоснулись друг с другом…

Туман рассеялся и выпустил нас троих из объятий промозглой тишины. Всё слышнее заводились наши сердца, точно пищей были наши жадные взгляды, —это питало нашу скученность. Я притаилась, хоть и попрощалась, чем ещё более сгрудила взгляды на себе – я продлила их, и мне привиделось будущее Пашки и Нади, не такое, как моё, бесформенное: цветочный коридор, как они идут по нему, знакомятся с родителями,и каждый заготовил подарок. Собираются тысячи мгновений – их поцелуи, переписки и я болтаюсь у них в гостя, ради одного большого скрепляющего события – они официально становятся парой, идиллия. Изящное платье голубого, синего цвета облегает мою подругу, бархатный свет вытачивает её силуэт. Я испытываю волнение, представляя это, а Пашка уже сейчас, в настоящем, проявляет нетерпение, чтоб прогуляться с Надей и уже с ещё немного угловатой и не такой пышнотелой, неосознанно приближает день, когда моё пророчество сбудется. Мне стоило остепениться от своих мечтаний о чужих жизнях, но я боялась говорить им, что думаю, потому что знала, что всё ещё стою перед ними, а под ногтями теряется чувствительность, будто я соскребала остатки выдержки всю ночь. Мои ноги ослепли и пошли… я не видела, как я уходила. Ощупью и привычными пригибаниями высокооктановый воздух придавал мне сил, ветер в затылок, как приказ двигаться дальше, к дому, где ждёт меня ворчливый пирог. Без радости и без веселья моя поступь искажена страхом – от пыли, которая из будущего осела мушками перед глазами, силуэты упрощались, размывались до пятен. Как я дошла и с кем говорила – не помню. У подъезда меня встретил школьный туман. Дом с жёлтыми глазными окнами обратился ко мне своим взглядом, где-то было совсем глухо – без света, как выгоревшие кадры, воронки; крыша залеплена туманом, дорисовывались продолжения этажей. Я не сразу узнала, где я, но это был мой двор. Крики, беготня, вот те вечные девчонки ходят гуськом: сколько живу – не помню, чтобы я их не видела. Отдалённо напоминающие поезд, к которому постоянно цепляются новые вагоны, а некоторые выбывают насовсем. «Да, это мой двор…», – нехотя признала я. Оставалось последнее препятствие – показаться бабуле. Как бы я ни прорабатывала свой виноватый вид – сочувствую, страдаю, что с толстовкой так вышло, не боялась я так, как прежде! Я двигалась не резче, чем бабушкин призрак, меня догоняло сомнение, что мой естественный траур по толстовке будет молниеносно разбит руганью, причитаниями, ворчанием и строгим проводом на балкон. Другие вещи, которые находились в квартире, были мне не по возрасту и принадлежали бабуле. Я из них выпаду и придётся разорить опекунские на покупку хотя бы одного комплекта вещей на выход. Бабуля долго не открывала: видимо протирала дверной глазок, чтоб убедиться, что это действительно я, мысли мои вонзались в грубое предположение, что бабушка умерла и стала полноценным призраком. Под гул в моей голове тишина умолкла, дверь открылась, запахло тленом, ноги мои чуть не сложились, как картон, когда бабуля предстала в облике многослойного пирога – сталактиты из марлёвок расправлены и натянуты одна на одну: видимо, чтоб не потерять такое достояние… Из квартиры послышался шёпот: то ветер скребётся, тарахтит кастрюля, шум в ушах, и я тарахчу, она тарахтит. Я шагнула и почувствовала, как пальцы сжимаются на моей руке, воздух редеет, и я задыхаюсь от карающей хватки: «Элина, что это?!» Индевеющий взгляд устремился в душу, хотели сжечь меня своим огнём. Я смотрела на старуху: «Красила бордюр у школы». Оправдание сработало, меня погнали в ванну, а через час моего уединения толстовка воскресла.

Бабулино лицо хорошо переехало время, но улыбка всегда несколько молодила её. Глаза её затаились, ждали от меня великой благодарности за реанимацию столь ненавистной мне вещи. Моё занозившее молчание её не трогало – призрака трудно чем-либо расшевелить, а стонами живых… она не помнила, что это такое. Негодование забирало меня: «Зачем?» – трясла я толстовкой, я почувствовала, как взгляд её сдавливал мою волю.

– Элиночка, вещь добротная, можно ещё носить.

Нечто зловещее пронеслось в этом мягком предупреждении. Я поняла её позицию: она не допустит, чтобы я со своими нуждами посягала на опекунские. Всё отчётливей я понимала эту истину. Завтра все узнают, что и в пир, и в мир у меня один комплект вещей. Эта правда кружит по школе на крыльях школьных фотографий второй год, а завтра… Я лишилась иллюзий.