Читать книгу Корица: Солнечный Жертвенник Лунных ведьм - - Страница 7

Деревня не имела строгих границ, любе несчастное дерево сигналило, что дальше будет ещё дерево и ещё, лес, который, действовал как иммунный ответ на аномальное существование деревни, угрозу немедленно заползал новыми деревьями, чтоб слиться в единый массив, но что-то его сдерживало… зато индюки были проворны и постоянны – смело убегали в лес, их количество вырастало в орды. За основной массой птиц, конечно же следили, но на единичные случаи побега индюков жители смотрели как на норму; извилистые лесные тропки невообразимо действовали на птиц, а на деле было всё банальней: «Черви», – объясняли местные доценты индюшатника, не было причин им не верить. Несколько раз мне доводилось отгонять упорных птиц от леса по доброте душевной. Они не боялись, ни сапог, ни криков, клевали и носились, я мысленно их благословляя на съедение хищникам… Я не сразу поняла в чём дело… неопалимые подсолнухи, сотрясаемые солнцем, и бревенчатый домик, как на настенной домашней фотографии в сепии. Он располагался как на окраине деревни, позади – забором восстал лес; две сосны расступились, как штора, приглашали познать глушь… но я выбрала познать дом, прощупывала планы по проникновению.

Селяне снуют в карнавальных костюмах в честь праздника Великого Схождения с серьёзными лицами, в красных рубахах, белых юбках, расшитых золотыми нитями. Рубахи тоже не обделили узорами – чёрными нитками вышитые спирали, а на спине ясно голубой круг, точно вырвали кусок неба… небо покрылось багрянцем и даже высокие сосны не могли скрыть этого, пропускали багрянец. Шли мимо дома, шли в лес. Мне показалось это забавным выхолить на тёмные, неописанные тропы, на удачу ряжеными, практически половина жителей деревни утекла в безызвестность. Другая половина деревенских облачилась в жёлтые рубахи, подпоясанные поясами из монет, и поглядывали на меня с такой расплывшейся нежностью, что надо полагать, земные дела на сегодня самоубийственны.

Неужели никто не остался в бревенчатом доме? Наверняка в такой древности должны скучать принцессы или символическое божество в образе ребёнка, сошедшее с Нирваны, тоже принаряженное, или на худой конец кухарка с помощницами облачённые в традиционный костюм, светлые фартуки, воюют с казанами, тушат рагу, кипит самовар; распростёртые скатерти на столе погружают мир в пир. Или же только плесень живёт в деревянных складках и все продались заманчивому лесу …

Скатерть, действительно, была на столе узком, длинном, завёрнутом в подкову, напротив самой вогнутой точки – трон, резной из чёрного дерева, самовар похрипывал, тарелка яблок и никаких принцесс.

Ничего особенного, чтоб засматриваться; с потолка спускались гирлянды, если модно так назвать шнурки с наущёнными тряпочками узлом – голубой и бордовые, и толпище красных свечей, понатыканных на столе, на полу на… куда ни лень. слишком ярко и тихо, чтоб полагать о ещё одном присутствии, из ниоткуда ко мне подбежала безмолвными шагами девочка года на четыре младше меня, и неизвестным взглядом, сканировала меня и моё будущее.

Безымянная, выскочила из-под полы, надвигалась на меня с безмятежным желанием в костюме не менее странном, белом платье со свисающими рукавами до пола, с прорезями для рук, но он были плотно спрятаны в этой бесформенности, лишь сжатые кулачки под обтянутой тканью протестовали моему ступору, видимо, я должна была догадаться о своём гадком присутствии в этом доме, но мне была уготована другая роль:

– Пойдёшь со мной, нельзя встречать Схождение, как деревенщина.

Вот и «принцесса» сыскалась, привезённая с недавней группой отдыхавших, полагала я. О, каким было её лицо! Выбеленное по гримом, безбровое с янтарными глазами властными, как стихия, губы были невыразительны, по середине рта был нарисован красный кружок, изображавший безмолвное пение. Но мне было интересно, что она задумала, что может натворить ребёнок даже самый строгий? Я пошла за ней, свечи вялые огоньки вспыхивали от её взгляда, становились серебристыми, Приближение к неприметной двери раскрыло тайну её появления «из ниоткуда». Мы предались моментальному исчезновению.

***

Лестница начиналась чуть ли не с порога, уводила в каменный коридор, факелы дрожали в полумраке, не скрывали нетерпения девочки: она тоже дрожала вопреки духоте. Комната без единого угла, похожа на шар совершенно не походила, ни на детскую, ни на гримёрную. Тот же блестящий гладкий камень, что и в коридоре, совершенно не примитивной полировки. Здесь было всё чужое, без лишних украшательств с повязанными цветными тряпочками, дух места располагал к строгости. Дерева не было совсем. Какой-то противоположный, противоречивый мир с неизвестным источником света. Духота. Стены будто остывали от света, пускали матовые переливы в воздух. «Бедняжка здесь живёт», – куснула жалость меня.

Мебель была каменная, извитая, с гранями, на которых застывали переливы, как поплавок искусства, зеркала – тоже обработанный неизвестный камень с эффектом погружения: ты смотришь на себя, словно из другого измерения, ярко. Я непроизвольно дотронулась до зеркала рукой, оно обожгло приветственным теплом немоты…

Она ждала, когда я закончу, никуда за мной не следовала, чтоб посмотреть не испорчу ли я чего. Я ни к чему больше не прикасалась и зависла у зеркала.

– Ты откуда такая дикая?

– Из Партизанска.

Она расхохоталась, каменные стены резонировали, как и мои нервы.

– Партизанск, – выстрелила она нарочным писклявый голосом, – А знаешь ли ты, что к нам из самой Москвы приезжают, Венеции и Канады. Грим её потрескался от веселья, она не отступала от лекции, – Это большая честь принять участие. Традиционно Схождение отмечается раз в год, но на этот раз всё по-настоящему. Синхронная дата сегодня «24022024», – она произнесла с упоением.

– Вообще-то май на дворе…

Холодные глаза выстрелили мне в лоб.

– Ладушка, мы живём куда медленней, – она поправляла белила на лице, макая пальцы в дымящуюся баночку, и я узрела очевидную неразвитость перст, как кукольные, слабокостные, точно тяжелей гримировочной краски она ничего не держала, ни ложки, ни вилки, ни стакана воды.

– Всё, некогда болтать, – отстегнулась она от зеркала и производила много суеты, в полукруглые стены были вшиты двери и когда Безымянная дотрагивалась до стены ладонью – такой же не припаханной жизнью, как пальцы узор на стере расходился и выдвигалась стойка платьев с белыми рукавами в пол. Странным образом она выбрала мне размер, на глазок и не прогадала, швырнула без комментариев одёжу, точно я была обязана надеть и с недетским надзором окидывала меня. Я не смела спрашивать, что делать дальше… Я поняла, что она не выпустит меня пока я....

Во мне перемешался поток несоответствия её возраста и действий. Я очень скоро оказалась в платье, надеясь избежать грима, но нет: мне наскоро нарисовали лицо с немым красным шаром на месте губ, рукава мои волоклись по полу, хотя длина платья была в самый раз. Белыми тенями ткани шершавой, как мешковина, не толще лепестка, плотная, с незамутнённым белым цветом, в сладки платья не западали тени, а цвет горел розовым серебром под мерцание факельных огней, стеклянной каменной стены, где в отражении я перемещалась, как над кастрюлей, среди кухарок, а не при восхождении наверх обратно, к грушам.

Во внутрь проникли индюки… сгруппировались и слегли единым пернатым пуфиком. Они не смели к нам приближаться, несмотря на то, что следили за нашими рукавами, резвыми, как лесные черви.

– Они…

– Гости, – пресекла Безымянная и схватила грушу со стола. Несколько раз принюхалась к ней, посмотрела на меня, точно я посмела своим ранним присутствием затеяла против груш кампанию, испортила… Она откусила один раз и протянула мне.

– Я не буду.

– Со всеми поешь, – пожала она плечами.

Явилась «кухарка», я её раньше никогда не видела, но возможно, она убеждённая затворница, единственным способом видевшее своё выживание в заточении, пугливая, плотная женщина, хозяйственная в синей рубахе, приближенной к блузочному крою и что удивительно – в штанах, расшитых золотыми нитками, точно застрявшие солнечные лучи, слепящие. Она несла большой казан к столу, её взгляд ухватился за нас прежде чем она предала казан скатерти:

– Девочки! Шапчонки!

– Неси! Скоро всё начнётся, а мы лысые....

«Обреют, как овцу» – Пробрало меня.

– … вот влетит тебе…, – мечтала девочка.

Кухарка, прислужница, а по факту домашняя рабыня не меняя бега на шаг (не было сомнений, что она недавно рабствует и боится провиниться, чтоб совершенно не казаться неспособной даже к такой праздничной роли). Но все продлиться недолго, завтра эта девчушка, возможно даже дочь, будет ходить под ремнём, строгим взором и покорно складывать намытую посуду, которой почему-то так и не было, притом шапчонки были важнее раз требовали такой срочности и беспрекословности. Она вернулась, вышивки сквозь надвигающиеся сумерки сиять стали сильнее,

– Вот, хозяюшка.

– Раз, два три, четыре…мм, два, четыре, шесть, двенадцать… Все пятнадцать!

Ей было проще командовать, а мне не терпелось намекнуть, чтоб меня избавили от груши.

– В-вот… Возьмите, пожалуйста, – протянула я грушу.

Безымянная и командирша обсмеялись. Тени опускались из окна, глазничная темнота моего страха затмевала свечи.

– Асхимикула, унеси грушу, порадуй нашу тетерю… п-пожалуйста, – перекорчила меня принцесса и натянула ажурную шапочку мне на голову, под низ затолкала волосы, но голова моя смотрелась как перевёрнутая семечка и про себя она не забыла.

– Сёстрам раздашь, – всучила она мне оставшиеся тринадцать шляп, – Асхимикула! Где мои....

Она уводила прислужницу, и сама удалялась по неприметной лестнице сбоку от русской печи, больше похожей на пыхтящего динозавра. Голос её растворился во мраке, фигура обрезалась с каждым шагом.

Тишина не долго меня мучала, быстро после сумерек спустилась темнота. Стали забегать девчонки в нарядах, подобно моему и срывать золотистые шапочки из моих рук, устраивать возню с волосами, которую я недавно пережила.

Буквально после последнего уложенного локона, вошли старушки, разряженные, с расшитыми голубыми кругами на спине. Я осталась стоять у лестницы, куда ушла прислужница и Безымянная. В моём углу была одна свеча, а позади меня свет факела, точно моя спина испускала Солнце, а на лицо опустилась вуаль из мягкой тьмы, так что… моё лицо и эмоции были надёжно скрыты, обзора не хватало, что в полной мере оценить происходящее.

Девчонки переносили всю тягость праздника на замерших ногах, за стол расселись старушки, я так полагала, что это почётные жительницы – старшины деревни, в чьих кулачках держится вся власть, хозяйства, весь уклад и допотопность черт домиков, который неплохо бы смотрелись в сайдинге…

Вынырнула Асхимикула со стопкой листов лопуха и деревянными палочками, бережно разложила лопухи перед каждой гостьей за столом, а палочки швырнула кучей.

– Сегодня празднуем Схождение, – от стола потянулся голос.

– Истинный праздник.

Их голоса удлиняли мои волнения.

– Долго ждали…

– Собрали всех, кто был в силах.

Использовались странные слова, имена, акцент поменялся, точно старушки прибыли без зубов. Было темно, я не видела в точности их лица, но девочки с приподнятыми подбородками сквозили, стояли точно днями и ночами учились внимать с придыханием, поскрипывало дерево, трещали огоньки, трещины векового величия обострялись тени. Здесь не жили, справляли праздники, несколько индюков спускалось вниз по лестнице – поразительное бесстрашие.

Юноши тоже участвовали, но были не вхожи в дом. На улице они танцевали очень грубо, и разящими движениями срубали подсолнухе, прикрикивали, с поклоном, раскидывали корки хлеба, все в красном – в тон закату. Свою часть праздника они отыграли быстро.

– Не слышно криков зарницы?

– День смолк, – другая старушка выгнулась, сверлила окно спиной и окуривала благовониями трон старшей. Интересно наблюдать, как она причитала.

– Хлеб в земле, откуда вышел…

Я заметила, пыталась разгадать, что происходило в этом странном доме, нагнетающим такое безволие, что куда ни глянь ото всюду дует странностями: огни болтались живыми существами в необъятном танце, издают необычное свечение, точно проблески из иного измерения; непостижимая тишина в контрасте с журчащими спорами, возгласами собравшихся за столом гостей сверлила украдкой, озаряла ярче свечей, этот праздник перетекал в оккультное таинство, которое совершенно не радовало странными разговормами и озадаченными взглядами танцовщиц и затей за столом, точно они ждали условной минуты, чтоб отчебучить на всю жизнь… чувствовалось нечто угрожающее в таком ожидании. Мнительность взбудоражила меня, как тонкая плаксивая опера, доносящаяся из древней могилы, я в точности не знала, пугает ли меня неизвестность или секреты оккультного сборища.

Я без шума и подозрений двинулась вперёд, надеясь на от, что наличие секретов сугубо моё ошибочное предположение. Я держалась в тени и неусолимо продвигалась к самой крайней полоске, где ждало меня самый тёмный участок на контрасте.

– …огонь плавит восковые слёзы.

– …всё в прах и в камень упадёт.

Слова их действовали оцепляющее, глаза были неподвижны, как кость, а веки отматывали жизнь по стоп-кадрам, при мене картинки заседавшие немого приходили в себя, чтоб измерить опасность, и дальше зарывались в слова, потерянные смыслы, точно сообщающиеся норы из одного горла в другое переплетались начало и конец куплетов, а в переходном месте раздавалось похрюкивание в столь диком бормотании. Глаза Соры механически дёрнулись и зависли на мне, притом мысленно она вплеталась в песню, громче всех вопила белугой о каких-то Лунных нектарах… Комната светилась дымом, будто перламутр гулял по воздуху, но чёткость картины, напротив, только росла. Рука Соры растянулась на столе длинной замшелым пробором, непосредственно на нижнем веке выросла родинка размером с божью коровку и вместо глаз – два бездушных отверстия, она искала кого-то в толпе танцующих.

Нетронутые груши на столе под моем чутким взглядом превращаются в маринованные птичьи эмбрионы, мысли об индюках переплетались с бесконечными принюхиваниями Соры. Я же как потайная пуговица держала свой карманчик признаний о своём местонахождении в тишине, её беспокойные руки стали сламывать воздух, нащупать старый шлейф моего брожения по дому, когда меня обнаружила Безымянная. Мой интерес распадался до ужаса, и поддерживался мерзким собиранием костей со всех лопухов в единую кучу. К тому же за столом восседала моя… домашняя горгулья. Онавыпрямляла кости, как проволоку, разглаживала, слюнявила свои пальцы и натирала кости – от этого они становились податливей и обретали ценный младенческий оттенок, и когда очередная кость не поддавалась она мямлила что-то и насыпала из казана потроха – сердечки, почки. Отполированные кости она забросила обратно в казан, затем она и прочие ведьмы срезали с себя по локону волос и предали казану. Трудно было обнаружить на их лице хоть одну живую мыслю. Среди них была выстроена сложная иерархия говоривших-завывавших, и Сора молчала и предположительно вся обычная жизнь в деревни подчинилась распорядку начинать говорить по старшинству. Сора всматривалась в каждую сподвижницу, подбираясь к душе с таким беспокойством, что взгляд моей горгульи и ещё нескольких великовозрастных ведьм опускался тяжёлым смрадом, без былого упоения, когда она чахла над костями:

– Где та девочка, что обещана нам служить? – грохотала горгулья.

– В доме, – отчиталась Сора.

– А чего он не танцует среди наших? – на Сору падали безжалостные смирительные взгляды, от слова к слову горгулья становилась строже, если не сказать дикой, – пусть наша искренняя раба послужит нам с честью! Асхимикула! Восполни нашу танцующую чашу потерянным цыплёнком! Веди её к нам мощью своего служения, коль не все ещё с нами и способны запутаться в собственном доме, – горгулья демонстрировала, насколько велико её недовольство Сорой, хоть это выглядело как дразнилка.

Скрытая темнотой ловкая Асхимикула подкралась ко мне и спокойно наблюдала за всеми метаморфозами, метафоричностями за столом. В компании прислужницы куда было спокойней, я хотела попросить, чтобы она тайно провела меня чёрным ходом наружу. Но поворотом головы, она прервала мою смелость и странно прижала меня к себе плотно, чтобы я не рыпалась.

Руки каменной Мадонны, а не женщины, взлетел пульсирующий блеск, и её холодная кожа каменной в чём не было сомнений. Причём мне приходилось буквально уговаривать её ослабить хватку, что нормально дышать. Она не замечала ни одну моих просьб, слёз, но кое-что сработало:

– Хочу посмотреть на это Схождение.

Её хватка разогнулась, но недостаточно, чтоб сбежать, она не могла противоречить всему, сто связано Схождению, мои ноги оторвались от пола – она меня переставила ближе, как пешку.

Каждая старейшина за столом нагребает из казана варёные гребни, лапы и гузки, заворачивает в лопуховый лист, прикусывают помаленьку, девчонки танцуют, и с неменьшими увлекательными движениями подходят к свечам и поджигают концы длиннющих рукавов пылают не поднимались выше, не гасли, они собрались в круг… «Ведьмы!» – колотилось во мне. Их глаза мерцали ярче огней в предвкушении – пол в кругу разверзся, оголилась яма; девчонки заплясали отчаянней, Асхимикула толкнула меня, я зависла над ямой – момент был выбран неслучайно, года девчонки присели, огни потухли, рукава потухли, шоу оправдывало всю сходку и обратились в лунный камень с живыми глазами. А я разуверилась происходящем и осмелилась посмотреть вниз, мерцали красные точки, взвилось пение во славу моей смелости, которая чуть не вела меня ума – на это был весь расчёт.

Силы антигравитации выталкивали меня, чтоб не провалилась в туннель, где маленькие сферы, полагаю совершенно нежилые перебегали дорогу огням, красным, как свечи, которые расплавлялись до крови и стекали в этот туннель.

К кровоточащим свечам я привыкла, как и к танцующим огням, лунотелым певцам-свистунам в безветренном доме. Танцующие огни обрамляли более волнующее зрелище почётных представителей фотографичного дома, за узким деревянным столом, выгнутым подковой собралось с десяток ведьм, как под копирку – с накинутыми марлёвками на традиционный костюм и бронзовыми чоками наподобие угрожающих гамаков, была и нелюдимая кареглазая, главная птичница деревни и … моя горгулья перед которой запрыгнул на стол индюк, упал в поклоне на лапы и затих.