Читать книгу Корица: Солнечный Жертвенник Лунных ведьм - - Страница 4

Моя жизнь медленно, но верно выправлялась. Школа приняла моё преображение с радостью, если можно так назвать умолкшие взгляды, которые говорили, какая я несуразная законодательница безвкусицы. Я не помню, что хоть кто-то намекал мне об этом после уроков с Надей. Паша стал несколько чаше смотреть на меня. Я до сих пор не уверена, относились ли эти взгляды ко мне или к Наде: он всегда смотрел на нас в паре, а на одну меня ему смотреть не хватало сил или убеждений… пускай ему не хватало сил…, так он выглядит нервотрёпом, а не трусом, притом разговоров у него было с избытком для Нади,в чём я ранее была убеждена, но и между мной и Пашкой было много недосказанного. Он смотрел с пугающим удивлением, ведь я в своей «вечной толстовке» стала выглядеть намного лучше. Внутренние изменения просвечивали сквозь слои моих и Надиных вещей. Пашка присматривался ко мне, другой, новой, и даже стал чаше идти рядом— с моей стороны, во время прогулок нашей троицы – он, я и Надя.

Он точно хотел запечатлеть новые ощущения рядом со мной:дело было в самом разгаре, и если ранее его лицо было гладким без единой мысли и кроме отпиливающих приветствий мне не перепадало ничего, то его лицо мелькало как на карусели – он успевал веселить нас, притом сам оставался серьёзен, а фоном посматривал на меня. Я начала за него бояться… Неотвратимые думы разрывали его… в последнее время он откололся и ходил рядом со мной как приклеенный, но ещё сам не понимал, какие метаморфозы с ним произошли. Он не бросал Надю… хоть и дружественно примыкал ко мне, все реже обращался к Надиному миру, и как-то спросил, свободна ли я после уроков…

Наденька не стала ревновать с первой минуты Пашкиной смелости. Он спросил с такой решимостью, что не оставляло сомнений, что он основательно заинтересован мной.

– Я сегодня к бабушке иду, – выпалила я, – «Я всегда к ней иду»,– ужалило тело.

Мне не хотелось обнажать Пашке свои условия и проблемы, в которых я живу. Всё же мои слова не произвели на него отталкивающего впечатления.

Мой ответ воспринялся им как некоторая строптивость, на которую я стала способна с недавнего времени, и то… в обычной жизни с Надей, я оставалась всё тем же тихим колоском, и все мои нравы открывались другими людьми… Пашка был ещё не вхож в мой мир, его присутствие ранее очерчивалось лишь моими мечтами, а когда он подошёл достаточно близко, спросил так прямо и бескомпромиссно, я повременила безоговорочно впускать его в свою жизнь, как Надю, хотя очень хотелось.

Но мой страх только распалял меня впустить его, ускорить своё же решение …возможно, когда-нибудь я решусь… подбивало устроить проверочное испытание Пашке, чтоб место рядом со мной не казалось свалкой, куда и поплеваться не прочь.

Пашка был возраста Нади, невысокий. Но для меня, кнопки, он казался высоченным, выше на недосягаемыеполторы головы, с устремлённым взглядом, немного задорный, окаймлённый множеством девчонок. Но даже в толпе воздыхающих почитательниц он был несколько сдержан, в шутках, замечаниях, хотя глаза его веселись при такой великосветской скромности.

– Я физику не могу закрыть, – разразилась одна девочка, – Есть ведь жизнь, помимо формул тяготения, я не понимаю, как это физически, но точно знаю, как это бывает с чувствами! По какой формуле мне вычислить согласие Васи? Он не хочет со мной в кино! Вот настоящая это физика! – рыдала смазливая почитательница.

– Марина, дуй на физику, попробуй выплакать согласие на тройку в дневнике. Твой Вася съест лишний пирожок, нежели пригласит тебя, сама понимаешь, – подтрунивал Паша.

Он не любил чужие проблемы, и вряд ли ему понравится мои пересказы о горгулье. Каждый раз, когда я хотела объясниться, теряла силы на подходе к Паше и сворачивала мимо. Он встречал мои дефиле без раздражения, а однажды впился в плечо:

– Стой! Куда ты всё ходишь?

Он однозначно хотел спросить, не «куда», а с «кем» я хожу и не в силах победить собственное любопытство. Казалось, он до бесконечности готов сражаться с моим молчанием:

– Куда? Куда? – терзал Пашка.

Здесь он впервые перешёл из разряда наблюдателей в наступление. Держало меня от побега разве что следующее утро, день, когда Пашка выскочит из-за угла допытываться:не хотелось прятаться, пробираться в школу с содроганием, лишь бы не встретить Пашку. Уж лучше решить всё здесь и сейчас. Взгляд обратился в шёпот, он понял, что никакими уговорами и приказами не выторгуешь у меня исповеди.

– Элина, куда ты ходишь чигирями?

Я маялась от того, что Пашка наседал, сердечко, казалось кокнется от этой новизны, обескураживало, ведь ранее моя обеззараженная жизнь от тревог, забот не заходила глубже школьной учёбы и воняла такой стерильностью, казалось, никакой пыльцой не оживишь обонятельную мрачность затёртых переходов дворов, где я пришибленно пригибаюсь, чтоб моя судьба меня не преследовала, не метила меня дворовая трава и пыль из-под колёс сизых машин. Я боялась перемен, но жаждала несусветно. Прокажённая толстовка разорвала мою наготу, центр тяжести моей жизни мотает на психованной карусели с редкими торможениями в милые слёзы от наблюдений в обнизи сталактитов за забавными ужимками кота в кашпо. И мне не хочется новых потрясений, но нехоженые тропы заполняются потрясениями, эмульсиями гнева и прощения, падениями… С недоумением я смотрела на Пашу; мысли мои сбраживались от кардинальной смены моей судьбы; в тайне я призывала события, постилась, планировала, а сейчас эта вопрошающая внезапность преподнесла реальный шанс слезть с губительной карусели к давней влюблённости, которая из сонной россыпи ожидала в плотском обличье Пашки.

– К бабушке.

Я не думала, что он отвадится идти со мной молча. – Кто эта «бабушка?» – не терпелось узнать ему. Украдкой я поглядывала на него и замечала, как он жаждет этой встречи, чтоб разгромить моё враньё по косточкам. По-видимому, я должна была признать в чём-то, почему принимаю его дружеские порывы и вообще, я должна доказать свою невиновность и представить настоящую бабушку. Он уцепился в мои следы и сжигающей скрупулёзностью трепетал над ними: вдруг я сойду в неизвестный поворот, и он станет свидетелем моей встречи с «ним».

Он считает, что я перед ним должна стелиться:радоваться одному его имени, ведь как же иначе… раздражение меня топило впервые, такое отчётливое… иначе на меня не посмотришь. Какой олух осмелится приблизиться ко мне? На моё уязвлённое соображение это невозможно… я ведь призвана толстовки носить. Я всегда об этом знала: в глубине моих бед это было не самой важной частью, но снаружи об этом знали все, только не обдумывали слова, а выражали прямо, знал и Паша… Я знала, как легко им меня не любить, особенно если я была не в Надиных вещах… Знала и Надя…

Сила принятия моей судьбы – совершенный подвиг дружбы. Надя смогла принять особенности моей судьбы, и я ни разу не слышала ни одного гнусного намёка касательно моей неполноценности. Тяжело было быть с ней лёгкой, чувствовать свою же неловкость. С Павлом нужно быть ещё легче, бодрее: боюсь, я не потяну. Меня преследовало его внимание, внимание к каждому моему повороту, будто ему хотелось непременно узреть эстетку. Я не стремилась угодить ему,умалчивая подробности своей жизни, не хотела, мою жизнь затащило во всякие школьные сплетни, и прибегла к шоковой терапии:

– А я на балконе живу, – брякнула я.

Пашка поравнялся со мной.

– Ты странная, – он заглянул в моё лицо.

– Я не лгу. Я действительно живу на балконе. Чаще одна.

– А кто ещё?

– Кот. Я проношу его в тайне, в рюкзаке, чтоб не огрести.

– Он уличный?

– Он мой, но изгнанный.

– А ты почему на балконе, тоже на передержке?

– А пошли, посмотришь, – я не одобрила шутку Паши.

Я не выпрашивала у Паши доброго слова – малейшая жалость раздражала меня. Его лицо оставалось участливым, точно он в действительности размышлял, ласковый шаг не сбавлял его волнений, он беспрестанно и спрашивал, точно великим счастьем было вывернуть обо мне все беды. Мне казалось, он был послом от всего класса, как достоверный докладчик от него, чьи исповеди обо мне внушали смех. Я понимала, что он таков, подлый, и решила сбить его любопытство шоковой терапией. На углу своего дома я осведомила его:

– Вот мы и пришли.

– Так ты здесь живёшь?

– Здесь, здесь, – воплощала я свой план, – Камыш, Камыш, кис-кис!

Изгнанник скоро объявился, запрыгнул в мой раскрытый рюкзак несколькими килограммами картошки и сидел также тихо, как несравненный овощ.

– Это он? – не выдержал Пашка.

– Да, – я затащила его в подъезд под предлогом понести рюкзак с котом. Мы влетели на третий этаж, как потерпевшие, но дверь в мою квартиру открылась раньше, чем Паша успел понять, что происходит.

– Кто это с тобой?

Горгулья пронырлива, против неё не устоит ни одно счастье, сломится, робкие попытки бросаются наутёк. Она воскресла с дивана и доплыла к нам, как грыжа, без которой наша неловкость не казалась бы пропастью. Она наблюдательна, издаёт негодующее свечение глазами – фары Ада светят нежней, а её благословления пройти внутрь были слишком требовательны из-за безграничной власти. Её сверкающие глазки не щадили, ни меня, ни Пашку: нет у тебя имени, нежданный нагрянувший мальчишка!

Подъезд она также считала своей собственностью, унаследованной от одиночества. Её знали все, как сбрендившую, и насколько мощная привычка и любовь отражалась в пожелтевших застиранных марлёвках. Она слепо отдалась своей привычке и не утруждалась накинуть халат днём поверх марлёвок.

За пределами владычества в квартире, она тоже была неаккуратна с гостями. Посягательства на берлогу не потерпит: хранит упадок и следы заброшенного ремонта, обои на стыке с ветшанием, шкаф без прикрученных дверок, зеркало просится на стену, морщится линолеум, скотч на обоях, лампочка на шнурке в изоленте рисует плешивый плач света, а остальной потолок скрыт под тенями.

В новой распухшей марлёвке она была проекцией угрожающей невесомости, которая заставляет сжиматься, инеевые глаза толкут: «Ты кто?» Мужество Пашки истощается, когда он решается преставиться, а моя горгулья опережает Пашку и рокочет пинающим голосом: «Кто?» Этот голос прочно владычествует ни в одной голове моих несложившихся друзей… подколодный страх при виде меня опаляет их лица.

Недруги третьего этажа, как и Камыш, надёжно отважены.

Я была счастлива наблюдать, как Пашу пробрало в первые минуты знакомства с моей бабулей. Она вечным обликом призрака обрисовывала, как нельзя лучше,мою жизнь. Ещё робкое любопытство от безнадёжных мучений. Он всё понял.

Пусть рассказывает, но кто ему поверит, как он воровал у страха храбрость, как инстинктивно чуть не убежал, но он был умный, хоть и трус: если бы он сбежал, что был бы новой парией, а я осмеливаюсь уживаться со своими клеймением, бороться… Я непременно растрезвонила бы о Пашином побеге. Сам факт, что он проводил меня,низвергал Пашку в касту неугодных, пусть даже никто не поверит, что он так далеко зашёл, и сбежал, но многие видели, как он приклеился ко мне.

Я хлопнула дверью, вмазала по истекающему сомнению Паши, по его надломленным впечатлениям, которые не замазывались ничем до сих пор. И я избавила его от прощальных инвалидок вроде «ещё увидимся, до встречи». Моя жизн не нуждалась в комментариях после того, как он прочёл её в одном лице – горгульи… Ретроспективу несложно составить, чтоб многое понять. Звук хлопка и был тем билетом в мою жизнь, не похожую на любящие будни, и спокойной тоже не назовёшь. Выбор оставался за ним.

Мир сестёр-ровесниц образовался не так радужно, как я помнила о нём. На вполне обоснованной почве Надя поймала меня после контрольной по биологии, но это обернулось в такую нелепость… что крепче обычных приличий сплотило нас, вот как это произошло. Я изнывала под контрольной работой, хоть и каждую тему знала назубок,…и по сей день тягостно признаваться, что сосредоточенность моя едва справлялась с новой волной новостей о моей вросшей в тело толстовке. Кто-то даже пошутил, что меня не переоденут, даже если я помру…

Если я помру, я уверена, окажут мне честь: принарядят, причешут ради чужих глаз и гласного одобрения после, как бы подытоживающее впечатление всех пришедших, что я смотрюсь в наряде неплохо и при жизни не была так хороша, а смерть раскрыла мою неогранённую красоту – такая хрупкость, усмирение недоступн живым, как и понять, в чём эта красота, которая при жизни вполне себе дышала…

– Смотри, Толстовкина контрольную закончила, – раздался рокот зависти за моей спиной из касты благополучных и востребованных мадмуазелей.

Я вышла из класса, оставила трудящихся в приятных мыслительных язвах обо мне.

***

Коридоры школы через длинные окна пропускали весеннее утро; одинокая бетонная тишина, бредущие навстречу умники вроде меня тратили свои юные минуты на шушуканья, шуршали мимо. Портфели отягощали спины – распухшие запасники знаний превращали в тягость оценки и устаревали от четверти к четверти. В постконтрольном полусне я направлялась домой, полоски света скользили по ногам, хватали меня – «Будь начеку!» Прозвенел школьный звонок:пробудилось во мне самосохранение, кровь качалась, звенела, что в момент я буду раздавлена смехом, и я спряталась в туалете для младшеклассников под тупые удары страха. Ученики разбредались по этажам, преимущественно вниз, и в мою уборную гавань никто так и не зашёл. Я пережидала недолго, я поклялась, что пересижу перемену и выйду, но просидела, плача, немыслимое количество минут… журчание в бачке было единственной компанией, и моя слабость противостоять тычкам.

Мозаика перезвонов стала привычным явлением: в обнимку лились мои слёзы и школьная вода, капающая бездна.

На стене уборной наклейки из-под жвачки с изображениями Барби все,покрытые местью шариковых ручек. Ах, эти ручки – инструмент воздействия невидимок, проживающих детство, где куклы существуют для украшения наклеек, а дома встречает деревянный скрип половиц в утешение.

Восхищение уборной было компенсаторной немощной истерией, непроизвольное и искреннее, рассыпалось на моей душе горьким осознанием, это всё недоступно мне, что дома в собственном нужнике страшно жопу высунуть, потому что унитаз сколот и острит: призрак гонял банки и уронил одну на ободок; хищный обод, раненые булки.

Порхающий свет исходил из форточек, загнанных под самый потолок, сливался в одну слепую волну, придавал границу, и моим страданиям, и моим мечтам, что, как минимум,странно любить столь простое, естественное место. Мой голос возвращался эхом, я иногда взывала к родителям:неужели нельзя было в квартире отштукатурить стены и скромно покрасить, а не вгонять в полумрак ветшания?Такие переживания вызывала Ангельская уборная, с полочками, зеркалами, кабинками под ключ, а дома приходится подставлять табуретку, чтоб не ворвался призрак. Пал полумрак размышлений… различимо лишь лёгкое уныние: оно-то и не выпускало меня из школы. Я завершала своё исследование очевидной нормальной жизни и быта обычного помещения, и даже это казалось необычным, невозможным, неестественно ярким: ясные стёкла, орнаменты из солнечных лучей, а кое-где лучи свалены как солома, похожие на пучки срезанных причёсок у раковины или скрещённые шпаги, на больший, строили лабиринты с выходом в другую жизнь без уныния, чтоб шли по ней самые догадливые.

Я отважилась покинуть свою убежище, свет провожал меня игрой. Шаги слышались по спирали, и каждый виток приближался ко мне грозным предзнаменованием. Помню, как бежала обратно, галопом метров сто; вламываюсь в последнюю кабинку, невероятно длинным показался путь, принимаю за преграду пучок лучей, перепрыгиваю, слышу, как позади синхронно повторяются шаги: то не эхо, то практически по пяткам шлёпал мой преследователь, я видела через неплотную дверь кабинки, как чужая тень набросилась на соломенные лучи. Былинка света сигналила мне о надвигающемся намерениивскрыть это святилище кабинок и достать беглянку (меня). Хлопанье кабинок обрывалось с моим сердцем; блинка потерялась в тени, на холодной стене очертание руки, как лапки паука, шевелятся пальцы, парад туч… кошмарной тучей залепило окно – лучи попадали в тень, отхлопало семь кабинок. Шпингалет на играющей двери моей кабинки стал единственной преградой между мной и расправой.

Я приняла боевую стойку, если можно так назвать выставленную ногу, чтоб отпихиваться, напряжение копилось, как и тишина, в окно колотил свет, а туча… тучей стало всё моё тело, ватное. Невероятно, но я стояла, вылитая в бронзе, в свете, а шпингалет так и не дрогнул, что делало мою драчливость бессмысленной. Раздался стук по кабинке, и голос полился:

– Элина, ты здесь?

Почти час меня поджидали, шаги, настойчивые и громкие,говорили, что меня не оставят в покое. Хорошо, что я успела забежать в кабинку и запереться…с трудом улавливаю направление шагов, которые перемешивались с моим отчаяньем.

Меня позвали ещё несколько раз. Голос исчез, а своего преследователя я не видела: шаги кружили, но не смели нарушать мою кабинку. Всё стихло.

Точёная тишина подбросила новую загадку – «Неужели успокоение?»

И в тоже время оставалось сомнения, что в этом мозаичном пространстве среди кафельных стен и салаты наклеек пробирается ко мне нечто,устрашающее россыпью шагов. Шпингалет кабинки крепко сидел, хоть и лязгал, дверь тряслась, я истекала страхом: думала, что за мой пришла злобная мадмуазель, что шипела мне в спину про контрольную работу. Ржавый шпингалет отлетел от внешнего напора. Опухший рюкзак, лодочки, юбка, и глаза забавные, как неваляшка, раскачивались из бока в бок. Меня нашла Надя.

***

Надя вертела в руках поражённый шпингалет – это наша первая совместная победа, хотя её заслуга состояла, чтобы вырвать меня из угла. Мой взгляд вращался около её кос гипнотической красоты и цвета, изгибистые плетения, плотные, будто в канате; борьба расчёсок и шампуней с такой густотой. Гипнотическим был и карамельный жакет, цвет немного подозрительный: менял цвет, как хамелеон, на свету.

– Ты уже час здесь. Ты в курсе?

– Час? … Час! Да что тебе нужно? – «Она и мои рыдания, наверное, слышала», – волновалась я.

– Давай встретимся с тобой, как раньше. Я сейчас живу неподалёку, за твоим домом.

–Как ты нашла меня?

– Господи, увидела и пошла следом.

– Так это всё ради встречи? Вот мы и встретились.

Надежда расхохоталась. Туча выпустила тени, но щёки Надежды рдели,и их спелость ничего не скрывало: ни туча, ни ладони, которые неустанно она прикладывала к своему лицу, точно от такого смеха оно угрожало сползти прямиком в журчащие воды, куда утекали ещё полчаса назад мои слёзы. Я стала заложником её смеха.

– Ты видишь, где мы? – ткнула она меня в собственную слепоту.

Она была настойчива и достаточно мила, чтоб я могла её быстро отвадить… Безусловно, я могла…Но у меня сложилось ощущение, что она готова поджидать меня здесь и готова положить свою жизнь, пока я в нерешительности жмусь. Совсем немощной я не была, как чувствовала, но столь явно выражалось моё чувство, что не нужно быть телепатом, чтоб на уровне чувств, при беглом взгляде на меня не поддаться пронизывающей жалости к моим душевным корчам. Она призналась мне позже, что на полном серьёзе обдумывала вариант вывестименя за руку. Её затея практически воплотила: тонкая рука придерживала сумку, рука, как лямка, подчёркивала грацию без лишних акцентов на формы и плоскости. Её действия логичны до кусочка – ей тоже нужна была адаптация после переезда. У неё были кривые зубы в брекетах, но это переходной недостаток, чтоб ставить крест. Странно, что до сих пор, она ни к кому не прибилась. Она не казалась агрессивной… Может, это судьба послала лечебный пластырь для моей расклеенной души в ипостаси Нади? Почему бы не смягчить столь нелепый случай дружбой? – неожиданно подумала я. Её кривые зубы смягчили мой фокус, и я поняла одну непреложную вещь – неидеальная часть Нади стремилась ко мне, поскольку мне, как никому, известна её горечь. Эта девочка, ещё малознакомая, требовала безотлагательного сближения:

– Ну, так что? Жить будешь здесь? Пойдём! – скомандовала Надя.

Сквозь неизвестность я пошла за ней к лицу. Вся школьная территория была очищена, по совпадению или нет, кроме нескольких мальчишек, и своим разовым присутствием в тот пустой день я ославила Надю на всю школу. Теперь она была «странная» на всю школу, ворчливо разорялась на обидчиков, превращаясь в энциклопедию нравоучений, но позже стала молчаливей папируса, таинственной, после официального окреста «бестией». Она по сей день хранит это тайное негодование в безжалостном молчании.

***

Моя дружба с Надей началась с основ прямохождения.... Нелепо, но правда. Дело в том, что, помимо оттяпанного партой времени, я мало шевелилась, а если идоводилось, то выходило смешно: колени выпирали слишком, как если бы сидела на воображаемом стуле, а ногами шаркала… Так мы и шли: она, растанцованная, грациозная, и я в позе нагревательного змеевика в санузле.

***

Павел Чуков не тушил своё окно допоздна. Он раздвигал свои шторы, просачивался тонкой полоской лица: существовал в виде незримого ока и был в курсе, кто и сколько извивается под его окном. Он был предан этой странности – вырвать кусочек жизни, узнать, зачем скребутся эти души, приходящие на поклон единственно к нему. Отхлёстанные ветром, иногда моросью, реже снегом, малоизвестные укрепляли его привычку – преимущественно контингент шестьдесят плюс, кормилицы бездомных кошек.

В фуфайках и в ситцах, круглогодично, худые, они несли последнюю крупу на прокорм, как штыки, верные одному времени – вечером и рано утром примыкают, захватывают лестницы, в их полку постоянно прибывает. Кажется, и в подъездах шуршат эти ополоумевшие пакетами, бидончиками, дразнят крыс ради кошек, ради ока в щёлке – Павла несказанно забавляли эти процессии. Дюжим умом Пашка обратился к своей замороженной старости и отправил обещание юности, что ни один кошачий выводок не сведёт его с ума.

Было и то, что расстраивало – ежедневная кара: никакие профессиональные кошатницы не тяготили больше девочки, которая подходила к окну, и в полумраке дворика подходила на ворону. Маленькая и на свету ещё больше казалась то вороной, то глистой, метаморфозная, превосходила кошатниц в надоедливости, истоптала полянку под окном и тряслась над своим трудами скачкообразной походкой: зверёк и не подозревал, что будет человеком; восторг и наблюдение за полоской лица Паши сделались некой целью бедняжки. Она рассчитывала узреть полный лик – презренная! Она уходила ни с чем и действовала короткими забегами из принципа чем чаще, тем вероятней добиться хоть дули. Она была неспособна при личной встрече изложить свои требования, дурашливые, как лишаистые свинки в элитной луже. Паша хорошо знал её и частенько спасался за мощью штор. Её узкая спина оживала под окном, расправлялась, и сухой взгляд бил в окно лучом из прошлого, начиная с песочницы. Его словно ударяло по лбу, и он плотно зашторивал окно, чтоб не испёкся мозг; полоской лица стремился наружу, повторить манёвр, и был нетерпелив, как те оконные кошки из холодных подвалов.

Высокий лоб и прямой нос твердили, что он обещает вырасти в красивого мужчину, и юноша из него уже удачный, не обделённый фасадом:давно пора выйти из укрытия и смотреть прямо. Ребёнком он не был столь, черты лица его были собраны на одном пяточке – нос, глазки-буравчики, всё вздёрнутое, лицо аденоидное. Чтоб вернуть власть разума, Паша отбросил аденоидный период в ссылку и ни под какими амнистиями не хотел вспоминать.

Чтоб вернуть власть взору, он снова приоткрывал штору, чтоб убедиться в отсутствии угрожающей девочки, помнящей его иным, аденоидным. Пашка ещё заговорит о ней…

***

Мои труды были вознаграждены… общественные работы,на которых я издыхала, как лошадь в каменоломне, последним моим заданием было оттирать подвиги чужих ручек на партах… поэтому я вспомнила схождение с Надей, чтоб не сметь забыть, ведь впериди меня ждёт… натуральная деревня.

Школа ежегодно отбирает несколько счастливчиков на организованный загородный отдых, в лагерь и меня определили к этим избранным. Список удостоенных был оглашён Викторией Витальевной в классе на уроке русского языка, Моё имя слетело с бумаги раньше, чем она огласила безапелляционно. Я хотела, чтоб меня выбрали, но растерялась. Несколько человек удивлённо на меня смотрели, затем большая половина; моё имя жило на бумаге, и теперь оно сошло ко мне в голосе учительницы лавиной. Это воздействовало на меня как стопор, я не двигалась: куда проще и привычней «Толстовкина», нежели Элина Аникина. Я двигалась к Виктории Витальевне, а она, казалось, переместилась на лист от моего нелепого воскрешения.

– …за активную позицию в участии школьной жизни, – наградила она меня словами: как корка, хрустел её голос из-за моего приближения в антураже беспорядочного взгляда, который не в состоянии воспроизвести нечто более менее живое, а я научилась у призрака.

Призрак…я не рассчитывала на её согласие, но бабуля подустала злобствовать и отпустила меня с миром.

Надя была рада и несколько расстроена, что мой день рождения выпадет на отдых в деревне, и благословила меня наставлением хорошо отдохнуть. Я обещала исполнить.

– Привет, – раздался голос Паши.

– Паша?

– Тебя не было вчера.

«Он имел в виду моё шараханье под его окном», – сообразила я, – Я готовилась к поездке, сумку складывала.

– Не верил до последнего, что ты решишься.

«А как же! Много чести – под твоим окном ползать», – А что здесь особенного: обычный лагерь в стиле «деревня». По-твоему, для меня это шикарно?

– Нет! Ну, что ты!

– Раз это настолько шикарно для меня, то мне следовало и облизываться на твоё окно. Сидишь в шторах, как в принцесса в парандже!

Не хотела я с ним ругаться, но он сам начал меня дразнить.

Я зашла в автобус, здесь память обостряется, ведь я буквально преодолела отчуждение. Мне предстояло познакомиться с собой – в путешествии, ведь я не знала, какой могу быть, а самостоятельность моя обещала показаться бурной, что давно уже привито у моих одногодок. Я только ступаю на этот путь:можно наверстать и преуспеть…Сиденья встретили меня тёплом, я облюбовала местечко возле окошка. Лишённая бестолковой церемонии прощания, обнимания: скорее, я действовала наперекор Паше, чтоб он видел, насколько я независима в слезах и в дружбе, и что свои сомнения держал при себе. Я достойна этой поездки! Я видела его и обливалась предчувствием, что встречусь с ним для разговора, хотя, может, мечты устали сидеть в кулаке, и я решила посоревноваться с ним в чувствах, проверить, терзается ли он отчасти – бессовестное наслаждение! Я видела, что терзания ему не чужды: его вывернутый примирительный взгляд не спасёт от обиды до конца отдыха! Полуденное солнце пятницы прощалось с моим затворничеством, в горле копились высокие ноты, а взгляд пробивал стекло; кругом плакали подружки, завистливая мадмуазель несколько девочек заклинала не теряться с таким видом, что в точности они устроили бы всё наоборот.

И так хочется жить, так просится жить весь ваш состав, и, заряжаясь самыми смелыми надеждами, ощущаю, что мир несколько шире, со всей страстностью согласна на житьё хоть с овцам, хоть с козами – это вызывало оттепель в моем сердце, которое, как большой моховик, отгоняло бури и Пашку (Сколько соберётся Пашек в деревне?), для которого моя улыбка выдавала здоровую девочку. Моё исцеление началось на колёсах автобуса.

***

Пашка впервые смотрел в окно отрыто, не зашториваясь; внизу бурлила своя жизнь, раздавались широкие стоны в плетениях ветра. Паше показалось, что к нему взывают. Шеренги ярых кошатниц смотрели в его окно без ропота, без смятения, и пришли они пустые, без пакетов с едой, напевали, а подопечные коши окружали каждую кормилицу сторожевыми постами.