Читать книгу Mondegreen - - Страница 4

Маша с матерью шли по туманной площади к драмтеатру. Маша не отрывалась от асфальта, пока рассказывала матери о предстоящей с Яном свадьбе. Долго смотреть Маша не решалась, посчитав это неуважением. Она подняла голову на мать, но не смогла взглянуть прямо в эти серые глаза. Она стала смотреть на серебряные сережки. Мать слушала ее долго и серьезно, впервые слушала, как взрослого человека. Затем выразила свою радость, но сказала, что Маша с Яном все-таки поспешили. Маша, вспоминая отца и зная, что под покрашенными волосами матери давно скрывается седина, чувствовала, что мать права, но в ее обстоятельствах полагалось пожимать плечами. Мать считала, что свадьба сейчас не уместна. Маша была убеждена, что свадьба с Яном не уместна вообще. Без любви к Яну его чистая натура станет восприниматься буднично, но Маша ничего не могла с собой поделать. Процесс был запущен. Именно процесс, а не мечта каждой девушки. Маша винила в этом свой характер, который порою называла кроличьим. Трусливым настолько, что даже мышонок, вроде Яна, подломил ее под себя. “И Рома под себя, и Ян…” – думала она и вздыхала.

Поповский уже стоял у драмтеатра. На нем был серый костюм и в тон ему туфли. Маша решила, что на Роме этот костюм смотрелся бы куда элегантнее. Поповский улыбался. С Машей он вел себя скорее как с подругой, нежели как с падчерицей. Его вставленный передний зуб бросался в глаза, тусклая эмаль на фоне желтого ряда выглядела насыщенно, будто из цинка. Маша вспомнила про старшего брата. Дима выглядел серым на фоне ярких или темных переживаний, но любовь к нему, как поняла Маша с некоторым недовольством, была практичной и непоколебимой. Он даже оплатил Поповскому услуги стоматолога – и это не говоря о будущей свадьбе. Дима был надежным. Хоть и несколько однообразным. Но мать изучала Диму внимательнее, чем Маша, раз заметила:

– Дима хоть и не решил жениться, но тоже вернулся из деревни каким-то другим.

– Как это? – удивлялась Маша, вспоминая все того же Диму, которого увидела, когда вернулась сама.

– В рассуждениях стал более циничным… не знаю… Так мне показалось.

Маша вспомнила, как Таня заявляла, что общалась с Димой.

– В Бога он не уверовал?

Мать задумалась. Сказала, что не уверовал. Но добавила, что не заметила, как вера из его прежней, обыденно-неважной в 21 веке, стала железной, нечто центральным в его мироощущении. Затем засомневалась и в этом. Потом – и полностью в изменениях Димы. Их, возможно, и нет, но мать ищет в нем и пытается найти, потому что хочет, и уже давно, чтобы Дима перестал быть карьеристом и женился. Маша знала, что старшего сына мать любила больше, чем ее, но лишь сейчас мысленно попрекнула ее за это. “Если бы мама была внимательней ко мне”, – думала Маша – “мы бы не шли перед театром в ЦУМ, смотреть на свадебные платья, чтобы вновь ничего не купить”. Поповский встретил их у театра. Его беззаботная речь отвлекла Машу от мыслей.

В театр приехал Шагриев с поставленной на взрослый манер пьесой “Иван Васильевич и Серый волк”. Маша посчитала ее пошлой – как и все современное искусство. Как жизнь вокруг. Как свою надежду полюбить нелюбимого. Как и свое желание не казаться пошлой.

6

Любая настойчивость воздается, и настойчивость Маши не стала исключением. Мать разрешила Маше остаться в деревне еще на неделю. Даже не разрешила, а скорее, махнула рукой и перестала уговаривать Машу вернуться в город. Маша была благодарна матери за это, но сама не до конца понимала, чего же ждет от деревни, от их притворства с Ромой и от Тани, искренность которой проложила меж нею и Машей некую преграду.

Бабушка Ектенья уже привыкла к Маше и вела себя с нею, как с постоянной обитательницей дома. Она всегда являлась в самый неподходящий момент, как привидение, как призрак из безоблачной жизни, и предлагала Маше что угодно из еды, начиная от молока (магазинного) и кончая морковкой с огорода тети Клавы. Вела себя она с каждым днем все веселее, в том понимании веселья, в котором оно применимо к девяностолетним бедным людям, и Маша понимала, что время залечивает раны, но в случае ран Ектеньи из-за потери дочери, она не понимала, почему эти раны залечиваются так быстро. Бабушка Надя под конец жизни много болела, и ее смерть в 76 лет выглядит закономерной, но Маше казалось неправильным, что бабушка Ектенья реагирует на смерть именно так.

– Они никогда не любили друг друга, – сказала как-то мать перед отъездом. – Во вторник я даже застала ее танцующей.

Это звучало громко, учитывая полувековой ревматизм Ектеньи, и в устах матери не звучало чем-то кощунственным, но когда Маша задумалась над этим, именно кощунственной ей и стала казаться очевидная радость Ектеньи, но говорить об этой самой прабабушке Маша не хотела. Она в очередной раз осознала, что женщины в ее семье не умеют любить друг друга, и что мужчины умирают рано. Деда со стороны отца она не помнила, самого отца лет шесть не видела, но про обоих знала, что они мертвы – отчего умер дед Петя, она не знала, но знала, что ее отец утонул, запутавшись в коралле, когда отдыхал на курорте со своей четвертой по счету женой. Дед со стороны матери, то есть муж недавно скончавшейся бабы Нади, погиб в 30 лет в Бухаресте во время Вранчанского землетрясения, брат же матери, дядя Коля, умер от цирроза пару лет назад – все это убедило Машу, что род ее губителен для мужчин. Она даже пошутила при матери, сказав, чтобы та берегла Кирилла и его зуб, и мать оценила ее замечание, так как сама порою говорила, что “около нас мужики мрут, как мухи”, и относилась к этому, как к забавной мистике. Маша, хоть и делала вид при матери, что не воспринимает всерьез эти совпадения, считала их все же злым роком и все же всерьез опасалась за своего брата Диму и за своего будущего мужа, кем бы он ни был.

Мать и брат уехали рано утром. Напоследок мать прочитала Маше легкомысленные наставления и без особой веры на то предложила Маше вместе с ними вернуться в Брянск, на что получила те же слова, что получала вчера в огромных повторах. Когда мать села в машину, Маша украдкой поблагодарила Диму за деньги, но тот отмахнулся, скорее потому, что любил в таких случаях отмахиваться, даже когда ему самому эти деньги были бы нелишними. Маша хорошо знала свою любовь брата выглядеть щедрым.

– Смотри, не пожалей, – напоследок бросила мать, и с эхом этого наставления в Машиной голове машина скрылась, давя бледные камни на неровной дороге.

Сразу же после отъезда Маша пошла к Тане. Та просыпалась поздно, часов в десять, и свое утро начинала с сигареты на голодный желудок.

– Я видела, как твои уезжали, – пробормотала Таня, наливая себе и Маше кофе. – Хорошая у Димы машина.

Маша кивнула – она знала, что хорошая, но только потому, что и мать и Дима об этом не редко говорили.

– Сколько ему – двадцать семь?

– Диме? Двадцать шесть.

– Не спешит жениться. Молодец. Не хочет пудрить девочкам мозги.

– Ты с ним общалась?

– Да.

Для Маши это не стало чем-то важным – ей важнее было изъявить свое желание прийти с Ромой в гости.

– С удовольствием! – обрадовалась Таня. – Позвоню Колобочку, пусть пирожные купит. Те, что на похоронах были, помнишь? За семьдесят пять.

– Помню, – сказала Маша. Этими пирожными были “божьи коровки” с шоколадными точками на спине, и она, внезапно вспомнив Танины слова о Боге, связала их с речью об изменах и усмехнулась про себя, проникшись диссонансом. Затем стала изучать лицо Тани, ставшее из сонного бодрым, едва только прозвучало имя Ромы. В это время Таня беззаботно болтала о суете вокруг и прочем, и Маша, не слушая, соотносила эту бодрость с услышанным об изменах, и начала думать, что у Ромы и Тани что-то было.

Рома не пошел на работу. Он съездил в город в поликлинику и, шмыгнув носом перед врачом два раза, взял больничный. Он сказал Маше, что они все равно пойдут к Тане в гости вечером, невзирая на внеочередной выходной.

– Хочу посмотреть, как она будет вести себя при Валере.

– У тебя что-либо было с Таней?

Рома, что поразило Машу, приятно удивился, услышав от нее откровенный вопрос.

– Нет. У Максима было. И это было – нечто. Они ругались так громко, что я думал, сам Валера все слышит – хотя они были в доме Максима, а Валера где-то в городе, но все равно я так думал. Максим меня уверял, что Таня хотела влить в него свою веру с помощью соития…

Рома, считая это чем-то забавным, понял по лицу Маши, что ничего забавного она в этом не видит, и стал говорить серьезнее.

– Таня – твоя подруга, Маша, я знаю. Но она, мне кажется, считает себя кем-то вроде Марии Магдалины. У нее же не один Максим был. Вот, месяц назад…

И Рома пересказал Маше одну из тех историй, что рассказывала ему Таня.

– Неужели Валера ничего не знает? – недоумевала Маша.

– Для этого надо быть слишком наивным. Тут либо он себя обманывает, либо он у нее в ежовых рукавицах. Что-то либо…

Маша не знала, что сказать – для нее Таня все еще была подростком, которая падала в крапиву, учась кататься на велосипеде.

– Я был уверен, что Таня попытается и на меня выйти, – продолжал Рома. – Не от того, что я считаю себя каким-то красавцем – нет – мне Максим про ее стремление рассказывал. А ему об этом напрямую – Таня. И вот на похоронах, когда она подошла ко мне, я подумал: “Все. Прав мой друг”. Но она вдруг стала хвалить тебя, Маша, какая ты умная, красивая, творчески одаренная, так далее. Она не врала, – добавил Рома, и Маша зарделась от смущения, – но, не поверишь, мне даже стало обидно, что она не себя предложила, хотя я на нее при прочем даже не взглянул бы.

Маше льстила откровенность Ромы. И она, осуждая себя, согласилась с Ромой насчет внешности Тани. Она была по-прежнему убеждена, что каждый человек красив по-своему, но Таню она красавицей не считала, и теперь получила мужское подтверждение, что не считала правильно.

– А твоя девушка? – внезапно спросила Маша. – Аня? Она еще в городе?

– Да, – только и ответил Рома. Вопрос Маши был для него вроде обуха по голове. Он неохотно рассказал о тайне в семье Ани, в которую Аня до сих пор его не посвятила, и кроме того, что эта тайна есть, Маша ничего ни о самой тайне, ни об Ане не узнала.

Они сидели в доме Маши одни – бабушка Ектенья гостила у тети Клавы – и, поговорив, за неимением интернета, смотрели теперь телевизор. Провода в антенне давно окислились и делали картинки, в данном случае, картинки с репортажем, прыгающими. Когда нижняя половина корреспондента зависла в верхней половине телевизора, Рома обратил внимание на книжку, что лежала на столе. Он взглянул на обложку, и, усмехнувшись, показал книгу Маше.

– Это бабушкино?

Маша, тоже усмехнувшись, покачала головой. В руках у Ромы был роман Лилии Меланходелии “Ноги”. Эту книгу дала ей почитать Таня. Маша, зная, что читать подобное не будет, все же взяла ее.

– Самка богомола убивала всех, кто не удовлетворял ее, – как конферансье прочитал Рома. – А удовлетворить ее хотели все.

Открыл книгу и прочитал эпиграф:

– Муж нужен женщине, как велосипед рыбе… Да… Ничего не говори, Маш… Это Танино…

Маша кивнула.

– Вот ее настоящая Библия, – задумался Рома. Снял очки, дунул на стекла, протер их рукавом рубашки и нацепил обратно. – Вот ответь – Таня умная женщина?

– Мне она глупой не казалась. Ее поведение – одно. А что она говорит – другое.

– Я все понял, – улыбался Рома.

Продолжал улыбаться, и Маша никак не могла понять причину его улыбки.

– Что ты понял?

– Она хочет тебя совратить.

– Но это и я поняла, – махнула рукой Маша.

– Правда? И что ты будешь делать?

– Буду ли я совращаться? – засмеялась Маша. Она продолжала смеяться, но, видя молчание Ромы, ее смех стал затихать, как затихает веселая музыка, у которой уменьшают громкость.

– Рома? – забеспокоилась Маша.

Рома снял очки, хотел было протереть их вновь, но, глядя на Машу, понял, что глупо так часто их протирать, быстро надел их обратно и спросил:

– Ян говорил, что они криво на носу сидят. Это правда?

Маша подумала, что Ян с его одухотворенностью вряд ли бы заметил кривизну оправы, а если б и заметил, то вряд ли бы сказал об этом вслух.

– Чуть-чуть, – сказала Маша. – Совсем чуть-чуть. И то если вглядываться. Да и знаешь, у всех людей асимметрия. На лицо. Это нормально.

Повисло молчание, которое, к счастью, разрядил заработавший в телевизоре звук. Рома повернулся к экрану, Маша тоже. Роман “Ноги” лежал между ними в раскрытом виде. Маша заметила обведенную карандашом фразу:

“целовать тычинки лотоса”

и покраснела.

– Мы не будем притворяться, – сказал вдруг Рома, глядя на заседание парламента. – Я понял, что это глупо. Правду мы не узнаем. Таня соврет и недорого возьмет… Врет же мужу… Она, ты говоришь, не глупая…

Маша мельком на него взглянула. Она увидела, что глаза его блестели. Он, почувствовав ее взгляд, стал смотреть на денежное дерево, вянущее на подоконнике. Она не знала, что значили его слова. Не притворяться – остаться братом и сестрой? Или не притворяться, значило… Маша остановилась и подумала о незнакомой ей Ане – Рома с ней явно несчастен.

– Я уже сказала Тане, что мы зайдем.

Рома словно бы очнулся.

– Да, мы придем! Конечно, это же ничего не меняет. Просто не будем притворяться…

– А может, – неуверенно начала Маша, – может, в этот раз, по сути, этот единственный раз, мы все-таки притворимся парой? Посмотрим на ее реакцию?

Взгляд Ромы упал с дерева на батарею. На ее черные дыры между треснувшей краской.

– Я не считала эту затею глупой, – сказала Маша.

– …утонули при попытке переплыть на автомобиле реку…

– Хорошо, – ответил Рома без выражения.

В шесть часов вечера Рома привел Яна на веранду.

– Всё как вчера – не считая ягоды! – сказал радостно Ян.

Маша ему улыбнулась в ответ.

Они сели за стол и стали есть принесенный Яном арбуз. На улице была жара, и арбуз из холодильника был для них дороже крепких вин. Рома ел прямо с косточками, Маша и Ян аккуратно сплевывали косточки в пустую тарелку. По случайным взглядам Яна, ласковым и каким-то неожиданно покровительственным, Маша поняла, что во вчерашнем предположении не ошиблась – она интересна Яну, как женщина. Она получила этому очередное подтверждение, когда Ян мимоходом заметил общие черты характера в нем самом и Маше лишь по тому, как именно они сплевывали косточки. Это замечание вызвало у Ромы громкий смех.

– Жаль, Максима нет! – чуть не вереща воскликнул Рома. – Он бы тогда вычудил что-нибудь про психоанализ и сплевывание семок по Юнгу!

Если это и смутило Яна, то он ничем себя не выдал. Маша, равнодушная к Яну, и не могла смутиться.

Почти сразу смех и количество съеденного арбуза вынудили Рому отлучиться. У двери деревянного туалета он едва не поскользнулся на ровном месте. Ян, отметив ругательство Ромы понимающим кивком, посмотрел на Машу, и вот теперь Маша видела, как все скрываемое Яном смущение появилось на свет, делая его уши и шею красными под стать арбузу. Он и сам это осознал, раз, взмахнув руками, сказал:

– Ну вот – сам себя выдал!

Маша сделала вид, что не понимает.

– Чем?

– Ты мне нравишься, – сказал Ян, испуганно глядя на деревянную дверь.

– Спасибо. Ты мне тоже.

Сказав это, Маша едва не расхохоталась, увидев, как сошел румянец, заискрился взгляд и задрожали щеки у Яна, плохо скрывающие радость, ожидаемую, быть может, годами. Как же легко делать людей счастливыми! Маше и сама почувствовала прилив сил. Но ее отношения к Яну это не меняло.

– Я не совсем верно выразился, – решил пояснить Ян. – Нравиться могут стихи, картины (кивнул Маше), арбузы (кивнул пустому месту Ромы), но ты…

Появившийся Рома прервал Яна на этой драматичной ноте. Его речь словно бы прилипла к сладким от арбуза губам. В этот момент глаза у Яна были круглые и несчастные, и Маша вдруг себе представила Рыцаря, попавшего под дождь в открытом поле. Чтобы облегчить страдания юноши, Маша поймала момент, и, когда Рома посмотрел себе под ноги, чтобы вновь не споткнуться, шепнула Яну:

– Я тоже.

Ян будто услышал уравнение из высшей математики. Маша подмигнула ему, и лицо его прояснилось. Видя, как он подпрыгивает на стуле, Маша, испугавшись, что он тут же признается во всем Роме, прижала палец к губам, игриво нахмурившись. Ян кивком выразил понимание и стал сидеть более сдержанно. А Маша сидела весь последующий разговор хмурившись мысленно, но уже по-настоящему, на себя, за свою слабую волю, за то, что теперь не удастся оборвать надежды Яна с тем же легким сердцем, с каким были оборваны надежды прежних.

Сказать, про что были разговоры в последующем, мог бы только Рома. Он и говорил большую часть времени, а Маша и Ян, погруженные в свои разные опустошения, отвечали Роме общими репликами, порою невпопад.

Ближе к девяти Рома заявил, что ему с Машей пора. Ян сказал, что пойдет к дяде Васе, рекомендовать “Павлиний дом” Честертона; говоря, он молча задавал какие-то вопросы Маше, на которые она также молча не отвечала. Он ушел, а Рома, вглядываясь вдаль, заметил, что Ян подпрыгнул, когда переходил мост.

– Словил музу, – решил Рома.

Муж Тани, Валера, купил “божьих коровок”, и, едва Маша с Ромой вошли, начал говорить, что закусывать ими водку даже лучше, чем огурцами бабы Груши. Водка тут же была на столе, в запотевшей бутылке, горлышко которой уже пустовало. Таня была трезвая и такая же радушная, как прежде.

– Выпьем?

Маша отказалась, а Таня стала настаивать выпить хотя бы донышко.

– Не надо, – сказала Маша как-то жалобно. Она встретилась с Ромой глазами, и их дернуло взяться за руки.

Таня ткнул Валеру плечом, что могло значить “я же говорила”, и Маше это не понравилось. Валера налил Роме только полрюмки, по просьбе Ромы, а свою и рюмку жены наполнил до краев. Все четверо – тремя рюмками и чашкой кофе – чокнулись, выпили и стали есть крабовый салат. Маша не ела, только пила кофе – она сказала, что объелась арбуза, хотя на деле у нее пропал аппетит из-за слов, что не выходили у нее из головы:

“Я тоже”

Валера что-то спросил про движение Ромы. Рома начал отвечать, охотно и увлеченно, рассказывая про историю Ульяны, сестры Яна, задержанной в Москве, и избегая при Тане упоминания Максима, называя его “соратником”. Валера тоже влился в разговор, будто сам лично раздавал на площади агитки, и, скорее всего, из-за этого вовлечения разливом водки занялась Таня. Она настаивала, чтобы Маша выпила, Маша отказывалась, и Таня наполняла до краев рюмку Ромы. Машу это возмутило, и она спросила: “не много ли?”, на что Рома, взглянув на Валеру, как на соревновании, ответил:

– Не много.

Таня раз пять наполняла рюмки, и всем пять раз наливала полные. Маша чувствовала, что теперь понимает мотивы Тани. “Она хочет унизить меня”, – думала она. – “Сама. Пусть через Рому. Но сама!”

Этого злило Машу, и она даже взглянула пару раз на Таню с ненавистью, которую еще и усилило “я тоже” Яну. Таня заметила это и все-таки настояла на том, чтобы Маша выпила. Маша, подумав, что ей неуютно думать так много и так неприятно, согласилась на полрюмки. Поднося ее к губам, стараясь не вдыхать резкий запах, Маша вдруг представила, как окунается лицом сквозь грязные деревянные доски в белую пустоту. Она выпила, ей стало и горько и тошно, она тут же запила рюмку соком, отдышалась и сказала:

– Вот же гадость!

– Согласен, – поддержал Валера. – “Финская” лучше.

Таня засмеялась, а Рома подхватил ее смех. Маша, чувствуя бегущее тепло по венам, улыбнулась и обрадовалась, что улыбка ее была искренней.

С этого момента за столом все стали чувствовать себя свободнее. Маша решила выпить еще – но максимум две рюмки, и обильно запивая соком.

В первом часу ночи Рома привел Машу домой. У нее гудела голова. Она сама это понимала, и трезвым краешком сознания стремилась обуздать окружающее ее море. Привычные вещи в доме оказывались дальше, чем они обычно были, а храп бабушки Ектеньи из спальни и вовсе казался страшным. Рома уложил Машу в кровать и укрыл ее одеялом, хотя она не раздевалась, и ночь вокруг была жаркой. Он собирался выключить прикроватную лампу, но увидел губы Маши. В свете лампы они казались полными и напоминали цветок, простой и беззастенчивый. Рома даже вслух заметил, что до сегодняшнего дня не видел пьяных женщин, которые бы не вызывали отторжения.

– Что? – пробурчала Маша сонным, как казалось, голосом.

– Маша?

– Да?

– Я… не знаю.