Читать книгу Mondegreen - - Страница 6

Мальчишник. В баре “Черный квадрат” сидели четверо. Рома, Максим, Женя и виновник торжества – жених. На Яне был белый костюм с черным галстуком. Именно в нем он собирался жениться. Его для Яна выбрала Маша, а в чем будет Маша, он не знал – она выбирала платье с Аней. Большую часть времени Ян гадал, в чем она будет, молча, конечно, не говоря ни о чем ребятам. Он всерьез воспринимал каждое из возможных платьев, которое пробегало у него в голове, будто вся свадьба задумывалась именно чтобы Ян мог понять, совпало ли надетое с ожидаемым.

– Все платья, если белые, похожи друг на друга, – говорил Рома. Лишь ему Ян приоткрыл свои рассуждения.

– Ни одно не похоже на другое.

– Это так по-женски – искать в неотличимом отличаемое. И так не похоже на тебя. Ты же придешь в восторг, даже если Маша пойдет под венец в спортивках.

Ян и сам знал про это – но гадать продолжал. Как о платье, как о будущем с Машей. Как и о каждой, даже незначительной детали этого будущего.

Неудивительно, что на мальчишнике он больше всех молчал. Рома сам был не прочь помолчать, чтобы потратить больше сил на избавление от связанных с Машей мыслей. Но выходило так, что он больше всех говорил. Покрывая свои мысли усилиями для произношения своих и для усвоения чужих слов. Все эти слова были перистыми облаками, исчезающей в туче, коей была невозможность встретиться с Машей, как тогда.

“И притвориться заново”, – подумал Рома с приятной тоской и спросил Женю совсем о другом – об Ане. О том, что в некотором смысле сближало их.

– Так это правда, что она была влюблена в сводного брата?

– Со слов ее соседки, – ответил Женя. – Но Аня ничего не отрицала.

Рома не мог понять, как относиться к Жене. Он был благодарен Ане, что она свела его с ним, но не понимал, зачем она уговорила его идти на свадьбу. Анино “кормление голодающего” не казалось должным аргументом. Женя и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Глядел либо хмуро, либо мечтательно, а если говорил, то только в оппозицию принятому в их движении мнению. Считал лишь монизм притягательным, а знание в информационном мире, как вещь в себе, считал пустышкой.

– То, что важно и меняет жизни, не носит имен, – говорил Женя. – Например, мы знаем Моцарта, но не знаем того, кто изобрел пианино.

– Бартоломео Кристофори изобрел, – сказал Максим, найдя в интернете.

– Когда так легко узнал, стоит ли знание чего-нибудь?

– А изобретатель современной нотной записи – бенедиктинский монах Гвидо Аретинский, – добавил Максим.

Женя, как и Максим, плохо относился к феминисткам, их претензиям на “мнимое”, с его слов, равноправие. Но Рома, как и тот же Максим, считал, что в канун свадьбы, в присутствии мечтательного и свято верующего в любовь Яна, неправильно заговаривать о женских недостатках.

– В своей мнимой слабости они способны опускаться до такого цинизма, который мужчинам и не снился. Мужчина не защищен. Женщин и детей лелеют, и они этим пользуются, причем далеко не в благовидных целях. Мужчины куда сильнее женщин, но и куда слабее их. Из мужчин, конечно же, более лучшие насильники и убийцы, чем из женщин, но и всякая там поэзия, новые формы искусства, авангард науки, все это, и не только это, а многое другое лежит полностью на плечах мужчины. Феминистки не созданы для созидания, поэтому мне они отвратительны, и вовсе не из-за их позиции в отношении мужчин, которую, в общем-то, можно понять и принять.

Вероятно, из-за речи Жени Максим не выдержал и начал ругать Таню. Говорил, что хоть и атеист, но по-христиански прощает Таню за “самый невезучий герпес в мире”. Он сказал, что у Тани синдром среднего ребенка, хотя Рома знал, что у Тани есть только одна сестра, и та на Алтае, но не стал останавливать Максима. Его тайная обида на Таню была все так же сильна. Он слушал в очередной раз пересказ ночей Максима с Таней, который мог бы и смутить еще его не слышавших – но не Женю, который, казалось, не вслушивался, и ни Яна, который витал в облаках.

– Возможность покаяния обесценивает грех, – закончил Максим. – Аламо – просто женщина, которая не умеет любить.

– Феминизм придумали мужчины, вроде Монтексье, и, вообще, женщины не стоят того, чтобы их обсуждали, – продолжал Женя, словно без перерыва. – Оправдывать биологию – это мелочь, надо искать несовершенства в мире и исправлять их, а при вере в Бога надо указывать Богу на его недочеты, а то примирение с недочетами выглядит слабостью, как бы это просто не звучало. Тот же Иисус, на которого ссылаться то же, что бить в промежность, но все же, тот же Иисус – ни с чем не примирялся, у него была роль, а мы должны выбирать себе более грандиозную, чем у него, роль, иначе на что мы? Именно мы, и именно каждый из нас. Богу учат с детства, и этой роли тоже с детства нужно учить.

– Так мой дядя говорил, – заметил Рома. – Про обучение Богу.

Он смотрел на Яна, который словно и не заметил речи Жени о Боге. Ян, на памяти Ромы, был единственным верующим, чье поведение могло заставить его, Рому, найти, или, как говорил Ян, – почувствовать Бога. Но ни найти, ни почувствовать Рома пока не мог.

“Поэтому она с Яном”, – сокрушенно думал он.

После обмена между Максимом и Женей черными и непечатными шутками речь пошла о суевериях, о вере в плохие приметы и предзнаменования. Женя сказал, что черные кошки – ерунда, в отличие от чисел. Недавно его чуть не сбила машина, номер у которой был “213”. А прямо перед этим происшествием он увидел девушку в футболке “FTW 13”.

– Две чертовые дюжины уничтожили друг друга, – усмехнулся Максим. – Поэтому ты здесь.

– Мне кажется, все давно перестали бояться числа 13, даже стали считать его счастливым, – неожиданно сказал Ян. – Еще, Макс, ты говорил об этом – когда я только приехал в деревню.

– Чисел вообще не нужно бояться, – заметил Рома.

– Все же это неспроста. Одних средних веков с их жестокостью недостаточно, чтобы память о числе, как о несчастном, была так сильна.

– Когда умрешь из-за числа 13, тогда и поговорим, – подмигнул Яну Максим.

– Хорошо, – невольно усмехнулся Ян, но остался при своём.

10

Пока Рома был на работе и ожидал чего-то неприятного от встречи с Аней – это предчувствие его обмануло – Маша провела этот день в ожидании чего-то неизвестного от Ромы, ожидании того, что мигом перевернет ее жизнь, сделав ее мечтания реальными или полностью уничтожив эти мечтания, заменив их тем, что мать Маши обыкновенно называла “взрослой жизнью”. Она проходила вокруг дома полсотни кругов и уже стала считать неизвестную птицу, сидящую на трубе дома, из которой по отсутствию печи не мог выходить дым, частью своей призрачной души, которая грубела, как понимала Маша, наращивала панцирь, готовясь к тому реальному, чем так долго пугала ее мать. Мать Маши вполне сносно относилась к свободолюбию Маши, ее занятиям живописью и нежеланию окружать себя приметами времени, которыми был окружен почти каждый современный человек, но Маша, против своей воли, думала о матери как о некой злой ведьме, которая, заранее зная, что у истории Маши будет плохой конец, ничего не сообщала об этом Маше, говоря с ней лишь о том, что не имело первостепенного значения. Подобное Маша думала не только о матери – в один миг все люди стали ей казаться лжецами, скрывающими свою трагедию за масками общих слов, а всю общественную жизнь, с нормами поведения, этикетом, моралью, церковью и прочим, о чем знают все и что имеет вес, она стала считать огромным и ненужным массивом, призванным скрывать огромное несчастье каждого человека, то есть, по логике Маши, скрывать наиважнейшее.

Маша понимала, что стоило Роме прийти к ней и сказать какую-нибудь радостную ерунду, даже ту, которую она не желала бы слышать, как все ее тягостные мысли исчезнут, словно тягостными они не были, раз так легко они оставляют после себя прежде полностью занятую собой пустоту, которую так приятно впоследствии наполнять очередными мечтаниями. Устав ходить, все взвешивая и прогнозируя, Маша вернулась в дом и взяла книгу Лилии Меланходелии, памятуя о своем обещании не читать подобное и оправдывая себя исключительностью обстоятельств. На улице стояла жара, приятно разбавляемая бодрым ветерком, а в доме храпела бабушка Ектенья, видевшая дневной сон и ассоциирующаяся теперь, как с неким ужасом подумала Маша, со вчерашней ночью, поэтому Маша вышла на улицу, села на лавочку на крыльце, и, вытянув ноги, принялась читать – со стороны это выглядело, будто праздная девушка читает легкий роман и думает лишь о том, что снобы назовут пошлостью. Именно так, наверное, это выглядело и для Тани, которая пришла к Маше, и Маша, видя бледные руки и слишком знающее лицо Тани, стала проклинать себя за то, что Таня застала ее за романом, вызывавшем у нее, пусть и не отображенное на лице, но отвращение.

– Маха, привет! Ну, как? – Таня кивнула на роман.

– Это не мое, – либерально ответила Маша. Хотела тут же всучить книгу Тане, но решила, что это грубо, и просто положила ее на перила крыльца.

– Ну да, ты у нас классика, а это для натур испорченных. – Сказав это, Таня взглянула на Машу так понимающе, что Маша подумала о себе, как о самой испорченной натуре на свете.

– Ты перебрала вчера, – продолжала Таня. – С непривычки. Не осуждаю. Меня, когда я первый раз пила водку, вообще стошнило в какую-то лужу. – Лицо Тани просветлело, будто речь шла о ее первом поцелуе. – Это, знаешь, было похоже на суп, который мой Колобочек пытался варить, когда я лежала с болью в горле.

Маша, чье воображение было легко возбудимым, поморщилась, а Таня, сев напротив нее, спросила:

– Ну как?

– Ты про книгу? Ты спрашивала, я сказала…

– …что это не твое, я помню, но я не про книгу.

– А про что? Про водку? Это тоже не мое.

Таня заливисто рассмеялась, и Маша вспомнила прежнюю Таню, которая так же смеялась, но от которой, как в полной мере только сейчас осознала Маша, глядя в бледные, будто выжженные жизнью, бледные, как и кожа, глаза, ничего не осталось.

– Ты про Рому?

– Ну конечно, про кого же еще!

Маша, почувствовав злость к Тане, непривычную и неприятную, в один миг поняла, что и как ей надо говорить. Она смотрела на рубцы на ее запястьях, насыщаясь от этой расплющенной буквы “х” каким-то превосходством и ощущением своей, более правильной жизни.

– Мы с Ромой решили притвориться, что встречаемся, – твердо произнесла Маша. – Мы посчитали забавным поиграть на теме кровосмешения. У нас ничего не было.

– Быть такого не может.

– Отчего же? Я еще на похоронах говорила, что он не в моем вкусе.

– Но ты же говорила… – Таня выглядела несколько отчаянно, она могла быть Аней в тот момент, это было бы уместнее, учитывая ее реакцию, и Маша, несколько сконфуженная трагичным недоумением на лице Тани, растеряла заготовленную твердость.

– Получается, ты врала, – сказала Таня со спокойствием носящего траур.

– Мы не врали. Мы притворялись. Это было… забавно. Нам, по крайней… – Маша осеклась, ее слова звучали фальшиво, и ничего забавного она не видела ни в отношениях с Ромой, ни в том, как она лживо пыталась их преподнести, ни в прошлой ночи тем более. Маша встала, взяла Таню за плечо так, как она хотела, чтобы взяли ее саму утром, когда она все осознала, и сказала:

– Извини, если это тебя как-то задело.

– Меня? – Таня наигранно засмеялась. – Я-то тут причем! Это ты упускаешь свою удачу, Маха! А вдруг не упускаешь? – тут же выпалила она. – Вы же вчера были выпивши…

– Упустила. – Маша окружила это слово, как кавычками, меленькими, словно врачебными, кивками. Постепенно недоумение Тани сменилось на неопределенное выражение. Маша вспомнила, у кого она подобное видела: у неизвестной теннисистки по телевизору, которая, хмурившись, выражала уважение своей сопернице.

– Бог простит, – сказала Таня. Маша сообразила, что это относится не к ее предыдущей реплике, а к ее извинению, но это все равно звучало странно; Маше стало неловко, а когда Таня сказала:

– Приходи к нам с Ромой. Как и вчера.

Ей стало совсем не по себе, она боялась, что в каждом ее глазе Таня видит ее вчерашнюю ночь с Ромой, и это невзирая даже на то, что глаза Маши смотрели не на Таню, а на пруд вдали.

Таня ушла, а Маша, взяв книгу с собой, вернулась в дом, где она, не понимая для чего, взяла свой надкусанный ластик, и стерла овал, криво обрамляющий фразу “целовать тычинки лотоса”. Затем она села на кровать, обняла колени, стала качаться, и думать, что даже если Таня обо всем и догадалась, то будет врать ей до конца, что у нее с Ромой ничего не было, будет даже врать, если сам Рома признается в этом, даже если целый мир будет пытаться вывести ее на чистую воду. При этом в ушах Маши гудело неуместное Танино “Бог простит”. “Она в своем уме или действительно считает, что меня нужно прощать за то, что я не переспала с братом?” Едва задав себе этот вопрос, Маша рассмеялась, затем подумала, что с Богом у нее конфликтов не было, и, убежденная, что Таниной заслуги в этом нет, решила ему помолиться, и после этого ей стало легче, затем, осознав до конца, что она действительно провела ночь с Ромой, к ней вернулось ее прежнее состояние, и она помолилась вновь.

Часов в шесть Маша стала рисовать пальмы. Она смотрела на ольху, ее золотые в солнце листья, и превращала эти листья в пальмовые, которые, к ее неудовольствию, казались больше листьями папоротника.

Разминая шею, она бросила случайный взгляд в сторону пруда, и тут же ее настроение упало, забурлила в сердце тревога – к ее дому шел Ян. Рома пока был на работе, стало быть, нет даже призрачной надежды, что Ян ищет именно его. Она взяла рисунок и хотела скрыться в доме, дабы там притвориться больной, но Ян, еще не дойдя до дома, окликнул ее, и она, обреченная, замерла на месте.

– Машенька, привет! – сказал Ян, когда оказался с ней рядом. – У тебя карандаш упал.

Маша даже не заметила этого. Ян наклонился, поднял карандаш и вручил его, как вручают цветы.

– У тебя что-то случилось? – мигом поник Ян.

– А по мне видно? – испуганно спросила Маша, затем, вообразив, каким грустным или злым выглядело ее лицо для Яна, слегка махнула рукой и сказала:

– Не обращай внимание. У женщин такое бывает. Ничего со мной не случилось.

– Если я помешал рисованию или… то я уйду.

Маша внимательно смотрела на Яна. У нее возникло ощущение, что и Ян не рад, что услышал от нее “я тоже”. “Хотят любви и, боясь, хотят оставить все как есть”, – думала Маша, ожидающе, даже с напористым ожиданием смотря на Яна, будто спрашивая, на что он готов. Ян оказался серьезнее, чем она думала. Она сказал, что любит ее, любит сильно, и не верит в это, так не бывает, и когда он осознает, что это “так не бывает” в самом деле происходит с ним, в его голове что-то щелкает, возникает диссонанс, постоянное удивление этому миру, и Ян ничего не понимает решительно. Он забросил стихи. Желая посвятить Маше свои лучшие строки, он оказался не в состоянии написать даже что-то среднее, поэтому сейчас говорит все это ей, Маше, сбивчивыми словами, лишь надеясь на то, что его неуверенность покажется ей милой, а не отторгающей, готовя себя к самому худшему, желая, умоляя ее сказать это самое худшее, если она вправду это самое худшее у себя таит, а его пусть она не щадит, он вынесет любой удар, главное, чтобы этот удар был честным. Маша слушала нервную, живую и полухаотичную речь Яна и смотрела на карандаш, который она держала, как нож, и чувствовала своевременность сравнения с ножом, потому что в пальцах у нее кололо. Она столкнулась с чем-то определенно серьезным, от чего просто так отделываться преступно. Она сунула карандаш в карман и взяла Яна за плечи, надеясь, что того не хватит удар, потому что, принимая во внимание пламенность речей Яна, Маша не удивилась, если бы Ян припал к ней на колени лишь из-за дыхания, принадлежащего ей, не говоря уже о прикосновении.

– Я не могу ответить тебе так красиво, как ты признавался мне, – начала Маша. – Я понимаю, что тебе будет легче, если я скажу “да” или “нет”, но так я сказать не могу. Извини за полумеру в отношении тебя.

Ее смутили свои же последние слова, совсем кабинетными они ей казались, но, видя блеск неумирающей надежды в его глазах, она поняла, что сделала правильно. Ей было неловко, если бы Ян резал вены из-за нее – а у нее подобная мысль была, перед тем, как она решала, что же ответить. Из-за вен она подумала о Тане, а затем о Роме… “Роме… Рома… Зачем же было вчера?”

Возбужденная чужим признанием, она решила сделать кое-что и для своих чувств. Помолчав пару минут, чтобы резкая перемена темы не стала бы для Яна обидной, она попросила его рассказать о Роме подробней.

– Я совсем немного знаю о нем, – поясняла Маша, – а ведь мне интересно, как такой хороший брат жил до меня.

Ян удивился, но с энтузиазмом принялся рассказывать. Маша считала минуты до прихода Ромы с работы, коих еще было более сотни, а Ян все говорил о Роме как о чем-то далеком, вроде Наполеона, говорил подробно, начиная со дня их знакомства в университете, продолжая их бесконечными посиделками здесь, в деревне, за неимением дач, во дворах, где Рома убеждал Яна в том, в чем Ян не желал убеждаться, и в чем сам Ян хотел убедить Рому, в том, конечно, Рома убеждаться не желал. Маша слушала речь Яна, почти не запоминая ее, как фоновую музыку в кафе, но вот имя “Аня”, впервые прозвучавшее, заставило Машу включить все свои восприятия на полные мощности, и она стала надеяться, что Ян не заподозрит ее оживленность в том, что связана она именно с Аней.

– Мне Рома звонил, с работы, – продолжал Ян. – Он говорил, что Аня приедет сегодня. Думаю, завтра ты с ней познакомишься…

Что-то горькое обожгло Маше горло – Аня, неизвестная, и, следовательно, несуществующая, не должна была появляться сегодня, именно сегодня, когда Маша находится на мучительном распутье, с которого Рома не то что мог, но обязан был сдвинуть Машу в сторону чего-то более серьезного, взрослого и ответственного. Подножка, которую Ян нечаянно поставил Машиному духу, вынудила все ее внутренние ресурсы действовать более вдумчиво и нанесла на ее внешний облик показную невозмутимость к Аниному приезду. Маша, как ей казалось, придумала верное решение, которое хоть и не сможет решить проблему с Ромой, но зато сможет убедить Таню в том, что никакой проблемы с Ромой нет. Она, подождав, когда Ян окончит на логичной ноте свою речь про Рому, из которой ничего определяющего про самого Рому она не узнала, предложила Яну пойти в гости к Тане. Маша старалась показать Яну, что она теперь не отвлекает его разговором о постороннем Роме, а напрямую переходит к важной для Яна, и, как она пыталась намекнуть, для нее темы – к их совместному времяпрепровождению. Судя по вовлеченной улыбке Яна, Маша поняла, что он понял все так, как она хотела, чтобы он понял, но ответ от него неожиданно прозвучал в миноре:

– Я обещал быть у них с Аней. Рома хотел, чтобы я, а то они могут опять…

И тут же лицо Яна просияло. Он рванулся к Маше обнять ее, но она деликатно его отстранила:

– Не спеши, пожалуйста. Мы просто пойдем в гости. А… насчет нас – я еще думаю. Это плохо, наверное, но я не могу не думать.

– Конечно! Правильно! – восклицал Ян почти патетически. – Все должно быть серьезно! Я даже к свадьбе готов, черт меня побери!

Маша не выдержала и прыснула, но Ян не обиделся и засмеялся, как бы признавая неуместность своей драматической восторженности.

– Маша, я не шутил, – сказал Ян, все еще улыбаясь, поэтому Маша и это посчитала частью “шутки”.

– Я верю, – сказала она. – Идем.

Она сунула руки в карманы, чтобы Ян ни на что не посягал, и шла рядом с ним, улыбаясь, будто вся она сплошная непринужденность.

– Вы раньше обещанного… А… Это Ян?

Таня видела Яна считанное число раз и не могла его запомнить. Ян знал Таню, как человека, который живет в этой деревне, и более он никак ее не знал. Он подтвердил, что Ян – это он, и они сели за стол. Полупустой, на нем оставались еще следы вчерашнего застолья – полтарелки крабового салата, селедка в круглой пластиковой упаковке и пустая бутылка водки. Рюмок Маша не увидела, а Валера был на работе – это она посчитала достаточным, чтобы подумать, что вчерашнее, с риском сегодняшнего делать вчерашнее абсурдом, не повторится.

– Рома еще на работе? – спросила Таня.

– Да, – ответила Маша. – Он вчера был на больничном. Ему теперь дают только на день. Он вчера на это жаловался.

– Но ты сегодня не скучала? – Таня взглянула на Яна, как на что-то скучное, и от Маши это не скрылось.

– Не скучала, – решительно заявила она.

Ян сидел, вжавшись в стул, и только сейчас Маша увидела его таким, каким он обычно бывал перед посторонними. Исчезла возвышенная восторженность жизнью и полуироничное отношение к этой восторженности, и Маша вдруг почувствовала в Яне себя – неуверенную, замкнутую, боящуюся людей. Только Маша умудрялась извлекать из этого высокомерие по отношению к людям, но она понимала, что Ян не такой, что всю эту стеснительность он воспринимает, как сплошной негатив. Она пожалела, что позвала Яна сюда, и поняла, насколько же Рома лучше – ведь в нем нет того, что есть и в ней, и в Яне.

Таня закурила. Дым тонкой струйкой вылетал в приоткрытое окно, за которым высились черенки чайных роз. Ян не отрывался от дыма, и Маша решила, что его поэтический мозг рисует из дыма Таню, а в розах видит ее саму, и она придвинулась чуть ближе к Яну, чтобы он почувствовал ее тепло – или колено, если бы в Яне было решительности на миллиметр подвинуться к ней ближе.

– Мы все зажаты, – сказала Таня; эту прямоту, точнее, проблески ее, Маша и любила в ней. – Валера придет к восьми. Вместе с водкой.

– Мы не пьющие, – сказала Маша, сама думая: “Придет в восемь, как и она”.

Маша взглянула на круглые часы за Таниной спиной. Пятнадцать минут восьмого. Она не знала, чего от себя ожидать. Зачем? на что рассчитываешь? куда? – были глупыми вопросами. Маша впервые в жизни поняла, что эти и подобные им слова лишь упрощали то, что, как ей казалось, нельзя ими выразить.

Таня, ввиду отсутствия у себя комплексов, взяла на себя ответственность превратить их посиделку в нечто приличное. Обратившись к Яну, как к давнему знакомому, что в глазах Маши выглядело переодеванием на лету, она стала рассуждать о своем недовольстве политикой, вечном пьянстве в стране и нежелании людей работать, признавая, что это все водится и за ней.

– Но это и не важно, – говорила Таня. – Кто я такая? Маленький винтик. Шпунтик, ха-ха! Важно, что чиновники все – такие же, как я. И поэтому родители наши жили плохо, мы живем плохо, и дети наши будут плохо жить. Чиновники – такие же, как и мы, а мы – ленивые. Как говорил Максимильян, черт бы его того – вся наша деятельность размером с Германию, как и в Германии, но у нас страна в пятьдесят раз больше Германии, поэтому деятельность вся наша просто размывается по тайге и прочему – и ее не видно. Вот, Максим! – неожиданно выпалила она. – Чудак-человек!

“Очевидно, Таня решила, что Ян, как и Рома – ‘революционер’”, – подумала Маша.

Мимоходом Таня упомянула Бога, и Ян стал слушать внимательнее. Но Маша заметила (и удивилась бы, если бы было как-то иначе), что Ян не одобряет тезисы Тани про дозволения Христа жить как угодно, про всепрощение, которое гарантировано Его воскрешением, и про то, что христианство не имеет смысла, если оно не прощает всех – от Аршалуйс Ханжинян до Чикатило. Ян в виду своей натуры не мог ничего возразить, а Таня даже не подозревала, что затронула материи, глубоко важные Яну. Таня также заявила, что человечество неправильно поступило, считая семьи из одного мужчины-отца и одной женщины-матери “правильной ячейкой”, и только это Ян, посчитав “словами-вспышками”, хорошо запомнил, а не дальнейшие слова Тани про нормальность семей из двух женщин и трех мужчин или трех мужчин и трех женщин. Затем, что внезапно, Таня попросила у Яна прощения за то, что хочет с Машей на минутку выйти, предложила ему не стесняться и подходить к холодильнику, а не есть только то, что лежит на столе. Ян не стесняться не мог, он вообще не ел и занимал за столом все ту же позу, пока Таня, уже находясь с Машей во дворе, теснила ее к забору, провоцируя, можно сказать, на ссору. Она говорила, что ее приход с Яном – блеф, что с Ромой у нее было, и не раз, а Маша не понимала этой вовлеченности Тани в чужие отношения, знала, что надо ставить Таню на место, но не имела для этого слов, и Таня, рассказывая про ее с Ромой скрещенные руки вчера за столом, выглядела моральным авторитетом, а Маша, спиной зажатая к воротам, казалась себе преступницей, и это положение особенно возмущало Машу. Она хотела видеть Рому, но до девяти было нескоро, плюс Ян упомянул, что Аня придет к восьми, так что Маша готова была увидеть и Аню, и всё ей рассказать. Всё – и Маше было безразлично, что такие вещи люди считают нормальным скрывать, что к одной ночи люди могут относиться как к ничего не значащему, что сам Рома может назвать эту ночь ошибкой – Маше она была важна сама по себе, невзирая на последствия, и ей было безразлично, как прилично, а как нет, на нее реагировать.

– Мы же подруги, Маха, – говорила в это время Таня (Машу сейчас задевало и это “Маха”, к которому она всегда была спокойна). – Я тебе все рассказываю, а ты мне врешь, и это неправильно.

– Ты и Валере все рассказываешь? – выпалила Маша.

Таня не смутилась.

– Муж врет жене, жена – мужу. Я же не говорю, что я не грешна. Ложь вообще биология, самец и самка, чтобы род продолжать… ложь – неизбежна. Весь флирт и все комплименты – это ложь. Необходимая, как все нормы поведения – которые тоже ложь. Бог все это понимает и за это нас прощает. Но дружба… В ней лжи быть не должно, а ты мне врешь…

– А за то, что ты меня понапрасну обвиняешь, твой Бог тебя простит?

– Я хотела, чтобы это было понапрасну, но это не так, ведь ты же не умеешь врать, я же вижу.

– Ты хочешь, чтобы мои слова были ложью! – громко сказала Маша, желая заявить нечто другое, более глупое, как сейчас поняла, ведь на Таню после этих слов легла какая-та тень, либо это солнце скрылось за деревьями, но Маша, видя, как лицо Тани потемнело, решила, что сказала все правильно.

– Зря ты так, – сказала Таня. – Я тебе счастья хочу. И правды хочу – ведь лжи так много.

– Спасибо, – искренне сказала Маша после некоторого раздумья. – Но давай с этого момента ты не будешь лезть в мою личную жизнь, а я – в твою? Ведь дружить можно не только об этом.

Таня тоже начала молчать, и дольше, чем молчала Маша, а сама Маша ощутила в себе какую-ту стену – она не понимала, зачем ей сейчас нужна Таня, которая не имеет ничего общего с той ностальгической Таней из детства, которую она любила и любит до сих пор.

– Но с кем ты – с Ромой или с поэтом?

Маша подумала: “Хочу быть с Ромой, а Рома будет сегодня с Аней, и это после вчерашнего…” Она решила поговорить с Аней до прихода Ромы, чтобы у него не было возможности отвертеться. Затем спросила себя: “Зачем?” – но выбора не изменила. Она, в раздумьях, не сразу поняла, что Таня ждет ответа. Маша подмигнула ей и позвала Яна, сказав, что им пора уходить. Ян вышел – в движении он казался не таким зажатым, как за столом – и Маша, выходя с Яном, зная, что Таня еще не закрыла ворота, обняла Яна и поцеловала его в губы, не разжимая губ своих, считая свою челюсть в тот момент горько каменной и ощущала дежавю, когда целовала Яна впервые. Затем она сказала, что ей нужно побыть одной, сославшись на то, что даже поцелуй для нее потрясение, и пошла к себе. У дома она остановилась и стала следить за уменьшающейся фигурой Яна. Дождавшись, когда она исчезнет, она решила пойти к Ане, но тут же вспомнила, что Ян живет в том же доме, что живет и Рома с Аней, и стала проклинать себя за то, что забыла об этой мелочи. Тут же она посчитала свой поцелуй чем-то ужасным, лживым для Яна, лживым и для Тани, которая вообще не стоит того, чтобы перед ней притворяться. “И выставляя эти притворства, я желаю видеть Рому. А Рома сегодня будет с Аней, тот же Рома, что и начал эти притворства, без которых и не было б к нему никаких чувств!..”

В ту ночь Маша ненавидела и Таню, и Рому, и Яна, и неизвестную ей Аню, но более всех – себя.