Читать книгу Mondegreen - - Страница 5

День был просторный и свежий. Будто и не Брянск, а открытая поляна. Аня шла к фонтану встречать Женю. Она увидела его еще вдалеке. Он сидел в светлых штанах, которые Аня никогда на нем не видела. Женя смотрел на то, как какой-то киоск окружают белыми кирпичами, стараясь превратить его в магазин. Порыв сильного и свежего ветра едва не выбил рукопись из рук Ани. Ветер перелистнул тетрадные страницы, на мгновение сделав из них веер. Затем тетрадь замерла в раскрытом виде. Аня случайно взглянула и увидела описание сцены в туалете. Вновь представила запах хлорки, о котором там ни слова, как его перебивает запах крови, Ане незнакомый. Женя в это время заметил ее. Встал, помахал рукой и двинулся к ней навстречу. Аня тоже помахала и остановилась у перехода. Не стала переходить дорогу, и, как выяснилось, правильно сделала. Женя стал переходить дорогу, и в этот же миг перед ним совсем близко промчался белый “мерседес” с громкой музыкой из припущенных тонированных окон. Аня прижала ладони ко рту. Она ожидала увидеть мертвого Женю, забывая про то, что “мерседес” не замедлил скорость и не замечая того, что Женя стоит истуканом. “Мерседес” со свистом оказался уже далеко, но Женя ругался ему вслед, будто водитель стоял перед ним.

– Ты в порядке? – спросила Аня.

– Ты знаешь, что страх приходит запоздало, – ответил Женя. – Он только сейчас пришел, поэтому я и матерюсь. – И ругнулся еще раз на водителя, а затем и на всех богатых людей в мире, даже хороших, за их никчемные белоснежные постели.

Они пошли к фонтану. Аня заметила, что одежда Жени изношена. Даже те штаны, что она видит на нем впервые. Женя был небрит, а черную рубашку, которая изначально была прилично заправлена, он одернул так, что стал казаться еще большим неряхой.

Они сели на скамейку, на которой Женя сидел, как выразилась Аня, незадолго до “чуда”.

– Чудо было бы, если бы я сдох, – заметил Женя и рассмеялся, словно доброй шутке.

Аня знала Женю почти полгода и не удивилась подобному. Она рассказала, как ходила к следователю по его делу. Сказала, что показала рукопись, чтобы выгородить Рому. Женя слушал понимающе и ничего не говорил. Он закурил. Закурила и Аня. Она спросила про жизнь Жени, не нужна ли ему помощь. Женя, как всегда, был откровенен, но не стал отвечать по существу, а свел все к абстрактным понятиям. Он заявил, что в августе у него вдохновения куда больше, чем в апреле, но расходует он его на саморазрушение. Начал длинную речь об аскетизме, о его изнуренности, затем о крайности и бесполезности своего фанатизма. Он просил Аню передать привет Андре, но, как отметила Аня, уже не так насмешливо, как попросил бы раньше.

– Кроме него, кто-нибудь видел рукопись? – спросил Женя.

– Нет, – сказала Аня и посмотрела куда-то вниз, на свежевыбеленный бордюр.

– Я бы не возражал.

– Почему? – Скептицизм в голосе Ани был более приподнятым, чем это обычно бывает при её скептицизме.

– И устарела старина, и старым бредит новизна… – прочитал Женя нараспев, и, видя, что Аня не сообразила, пояснил: – Меня уже не волнует ничто из того, что в ней есть. Ко мне это теперь не имеет отношения. О чем, кстати, рукопись?

– Об эскапистской природе поэзии, – ответила Аня. Она давно ожидала этот вопрос и заранее придумала ответ.

– Я сделала не так много правок, ты не обижайся, – добавила она.

– Хорошо.

Они поговорили еще немного, о хорошем и безличном, вроде книг, и о наконец-то сформированном у Жени отношении к литературе.

– В прозе есть слова, а поэзия – это инструментальная музыка, – сказал он.

После этого Аня предложила Жене прийти на свадьбу друга Ромы и Роминой троюродной сестры, на что Женя ответил отказом.

– Свадьбы от похорон ничем не отличаются.

Аня, указывая на рукопись, заявила, что знает, что он так говорит. Она пообещала ему встречу с “молодыми революционерами”, чтобы, с её слов, “потешиться их наивными полумерами”.

– У этих паяцев, кроме иронии, подчистую и то не искренней, а показной, и нет ничего, – сказал Женя и сказал, что ему это не интересно. Даже сообщение Ани, что Рома теперь относится к нему с симпатией и хочет увидеть его, не помогло.

Тогда Аня сказала напрямую и на повышенных тонах, что ему жалко Женю, его нищету и тупой фанатизм, которым он прикрывает свою огромную гордыню, и хочет, чтобы он просто как следует поел на свадьбе, потому что по нему видно, что он голодает. Жене, видимо, понравился впервые проявленный негатив Ани, потому что он стал нахваливать букву “А” в ее имени.

– Из буквы А, из середины, торчали одуванчики, – сказал Женя, смотря вниз, на белые кроссовки Ани. – Дьявол дунул туда, и они разлетелись. Остался лишь пустой треугольник.

8

Проснувшись в десять утра, Маша первым делом обрадовалась, что не почувствовала похмелья. Она знала это слово, но оно для нее было неведомым, как поездка на катамаране, и, к счастью, оставалось таким же и после выпитой вчера водки. Зевая, она направилась на кухню, поставить на плиту чайник, и в приделе наткнулась на бабушку Ектенью, внимательно ее изучающую.

– Что ты ночью расшумелась?

– Я?

– Шаги были не твои. Я думала – воры, но утром гляжу – пенсия на месте.

Маша все вспомнила.

– Это были мои шаги. Я задержалась у Тани.

– У Тани? – После этого вопроса бабушка прочитала ряд бесполезных наставлений, которые любят читать прожившие жизнь и знающие ее лучше всех бабушки, с коими Маша соглашалась, толком не слыша их, чувствуя в животе страх, кружащийся по спирали.

Выпив с бабушкой чаю, Маша вернулась в свою комнату, легла на кровать и уткнулась лицом в подушку. Встала, проверила одеяла и простыни, и вновь уткнулась в подушку. “Может, ничего и не было?” Маша помнила все смутно, но кое-что она помнила отчетливо, и это вызывало отголоски в ее теле, отголоски чего-то странного, хорошего и какого-то злого. Слева от себя она помнила свет, справа – тени. Также справа, на стене, висел ковер с оленями, и он, в купе с ощущениями Маши, казался ей чьей-то шуткой. Ощущения были разными, но Маша понимала, что они полезные – она вспомнила, как рисовала в первый раз березу и как дотошно пририсовала на ветках листики, и вот эти листики, пожалуй, и были ощущениями, которые дополняли одно большое чувство – чувство, что твое тело пропускают через крайне узкую, жестокую трубку, лишь при выходе из которой получаешь возможность дышать. Пропускают грубо, как рабыню – и это огорчало Машу, она не так себе представляла первую любовь. Но, тем не менее, она была благодарна Роме, она была уверена, что он ее мужчина, а не троюродный кто-то, она была убеждена, что все это что-то значит, и именно это она про себя повторяла, зарываясь в подушке до полудня:

“Это что-то значит”

Рома не спал до утра. Он сидел на ступеньках крыльца у своего дома, курил, запивая сигареты морсом, и смотрел на пустое темно-синее небо, отраженное в ровной поверхности пруда. Сам пруд казался Роме пьяным. Вся ночь с нескончаемым лаем собак, пустой дорогой и мерцанием редких звезд напоминала о бессовестном пьянстве. Рома был уверен, что не так много выпил. Был уверен, что и Маше не так сильно досталось, как порою достается новичкам. В отличие от Маши, он помнил все прекрасно – как доверчиво обнимала его Маша, позволяя дотащить себя, как скрипели пол и плотная дверь, и как, что было в ту ночь наиболее страшным для Ромы, как на несколько долгих секунд прервался храп бабушки Ектеньи. Он помнил все, но не понимал ничего. Он размышлял о своих чувствах к Ане, которые сейчас обрели какую-то горечь и несмываемый налет, и жалел о том, что эти чувства не стали слабее – тогда бы он с удовольствием порвал с Аней, поскольку чувства к Маше у него были, и казались они ему хоть и меньшими, чем к Ане, но более светлыми. Но из-за этого налета на его чувствах к Ане он поневоле искал что-то мерзкое в Маше, первым делом, конечно, была троюродность их родства, которая без чувств к Ане не стала бы проблемой – это Рома понимал отчетливо. Все эти переживания он соотносил со своим интересом к политике и видел во всем мире, в мироустройстве, беспощадный абсурд. Он подумал обо всех протестующих и мысленно спросил их: “Зачем вы это делаете? Что, придут другие к власти, честные, люди с небес, с полномочиями ангелов, и вы получите гарантию не оказаться в той ситуации, в которой сейчас оказался я?” Все проблемы России и его политическая уверенность вдруг показались ему шелухой на чем-то вечном. Он даже удивлялся, что как это он умудрялся думать о политике после всего произошедшего с Машей. И в этот же миг лицо Маши, особенно губы, появились в голове Ромы, навязывая себя с какой-то неизъяснимой нежностью, и Рома, не смотря на свои терзания, почувствовал себя гордым, что он первый оказался в постели у этого существа, которое не знало и, похоже, никогда не узнает, что делать со своей первозданностью. После этого морс и сигареты стали вкуснее, и Рома подумал, что, невзирая на свою бессонницу, легко отработает предстоящий день, больничный на который в поликлинике, увы, не удалось получить.

На работе Роме позвонила Аня и сказала, что приедет в деревню после своей смены. Рома в разговоре с нею был радостным, понимая, что солидная часть этой радости предназначается Маше, неизвестно что сейчас думающей, но, едва разговор окончился, он ощутил нечто тяжелое в своей груди. Все свое воодушевление он посчитал безосновательным и заклеймил его маленькой долей тех глупых последствий пьянства. Аня приедет в деревню к восьми, Рома же – к девяти, и Рома жалел, что у него не будет возможности поговорить с Машей (телефон у нее он попросить не догадался), хотя он слабо представлял, что может и что даже хочет ей сказать. К этому добавлялось неприятно мелкое недовольство собой – лучше бы больничный дали на этот день, а не на вчерашний, раз в поликлинике докатились до однодневных больничных. Это, даже более мелкое, чем теперь политика, обстоятельство, злило Рому, и он умудрился повздорить с начальством и схлопотать штраф, который он затем считал первым, полученным за дело.

В девять часов вечера Рома был уже дома. Дядя Вася заснул раньше положенного по известной только ему одному причине. Аня сидела за столом Ромы, за которым он штудировал труды по политике и психологии, и что-то читала с карандашом в руках, и Рома знал что именно. Он громко поздоровался, Аня обернулась, и Рома с удивлением заметил, что ее черные волосы, прежде зачесанные назад особым пробором, выглядели обычными, как волосы любой бегло увиденной брюнетки.

– Да, привет. – Она встала, Рома подошел к ней и поцеловал в щеку. – Чем занимался? Верю, что не пьянствовал с Максимом.

– Отчего это?

– Дядя Вася сказал. Он – охотник, и нюх у него соответствующий. Кстати, он хвалил твою охотничью сумку, ну, которую ты подарил – он теперь туда инструменты складывает.

– Я знаю. И рад, что она на что-то годна.

Рома жестом позвал Аню на улицу, “чтоб не разбудить дядь Васю”, и хотел спросить у Ани, чем же она занималась в Брянске, помня, что он не ответил на такой же ее вопрос, но только что понял, что Яна в доме нет, и спросил о нем у Ани.

– Я его еще не видела. Дядя Вася сказал, что он ушел гулять.

– Куда это, интересно? К Максиму?

Говоря это, Рома сомневался, что Ян ушел гулять к Максиму.

– Так чем ты занимался? – вернулась к своему Аня. – По телефону ты не был многословен.

– По идее это должно меня красить.

– Э, нет, не увиливай! А ну давай, рассказывай!

Видя радость Ани, Рома не мог поверить в то, что хотел расстаться с ней и что задавал ей всякие глупые вопросы, которые обычно задают ревнивые люди. В последний раз, когда они виделись, они поругались из-за рукописи, которую редактирует Аня, и Рома тогда заявил, что она спит с тем, кто написал ее, что очень задело Аню. Она молчала несколько дней, говоря только о бытовых вещах, вроде покупки хлеба, а когда Рома сообщил о смерти бабы Нади и о том, что он едет на ее похороны, Аня не выразила ни сочувствия, ни чего-то еще, сказав только “хорошо, уезжай”. Затем, пару дней назад, она звонила и спрашивала о фильме “Паразиты”, стоит ли он ее просмотра, Рома сказал, что стоит, положил трубку, и только потом понял, что Аня ведет себя, как ни в чем не бывало, и что он ее не упрекнул за это. Сегодня, когда Аня звонила ему на работу и сообщала о своем визите, Рома не стал ее упрекать, потому что думал о губах Маши и о том, какая же Маша маленькая и чистая, когда мир вокруг, особенно в лице Тани – смешной и грязный. Сейчас, понимал Рома, настал подходящий момент, и, рассказывая Ане про времяпрепровождение в деревне, похороны, работу Максима, мечтательность Яна, и ни про что иное, кроме вышеперечисленного, он придумывал, как бы вывести Аню на разговор, который может показаться ей неприятным, и также думал о Маше.

– Журнал “Воздух”, да? – задумалась Аня. – Я читала в интернете, прошлый номер. Так Ян Советов – это наш Ян?

– Да, он (настоящая фамилия Яна – Бецкой). Почему ты вообще его читала? Это связано с твоей рукописью?

– Нет. – Аня все еще была задумчивой. Она села на ступеньки, на которых еще утром Рома представлял ее швыряющей в него посудой после слов о Маше, и закурила.

– Морс есть? – спросила Аня. Это от нее Рома взял привычку запивать курение сладким.

– Я сегодня весь выдул. Думал о тебе. О нас – как бы избито это не звучало.

– А я вот сейчас об этом думаю. – Во всполохах дыма ее сигарет Рома увидел нечто приятное, он сел рядом с Аней, и она положила ему голову на плечо. – Ты меня ревновал, я тебя – игнорировала. Ревновал – игнорировала. Ты мне не верил – я, может, и не заслуживала доверия, но как я могу его заслужить, если ты не хочешь мне верить?

– Ты бы показала мне эту рукопись, и все, только об этом я просил.

– И ты бы поверил?

Молчание.

– Думаю, да.

– Я, между прочим, эту рукопись следователю относила. Я решила, что следователь будет ко мне подкапываться, если совру, а ты и Максим и ваше движение – он мог приписать все это к Жене, и начал бы вас допрашивать, а вы вообще ничего не знаете…

– Твоего писателя зовут Женя?

– Да. Забыл, как звать врага? – улыбнулась Аня и выбросила окурок.

– Ты не говорила его имени.

Аня подскочила, как от ожога, и ободок на ее волосах, точнее, его декоративные камни неприятно полоснули Рому по щеке. Царапины не было, было только покраснение – Аня провела по нему рукой, и, глядя на Рому широко открытыми глазами, сказала:

– Прости. Получается, я сама тебе не доверяла.

Роме было неловко – он понял, что извинение Ани теперь будет вмешиваться в его мысли о Маше. Он с ненавистью подумал о себе за то, что стал у Маши первым.

– Ты меня тоже прости – я был резок и…

– Ты был резок из-за меня, из-за моей скрытности! – Аня встала, произнося упреки как обвинения, адресованные не себе, а неприятному постороннему человеку. – Если бы изначально я сказала… Если бы отказалась… Но он мне был интересен, пойми. Женя то есть. Я хотела понять, зачем он себя так ведет. И, прочитав его книгу, я поняла, что верно одно из двух – либо он не соврал, и тогда он очень плохой человек, либо он пытается всех запутать, и тогда он еще непонятнее, чем тогда, когда я его встретила.

После этого Аня предложила Роме прочитать злосчастную рукопись. Рома решил настойчиво отказываться, понимая, что хочет прочитать ее еще сильнее, чем всегда, и Аня как-то поняла все эти эмоции и сказала об этом вслух, и тогда Рома, во избежание притворств или “репетиций притворств”, принялся ее читать, прочитав только начало и главу в середине.

– Здесь нет его имени, – сказал Рома, как только отложил тетрадь в сторону.

– Следователь делал правки, в конце указал.

Рома нашел и прочитал следовательскую правку, затем с убеждением, что его политическая уверенность – все-таки не шелуха, сказал Ане:

– Я хочу поговорить с Женей.