Читать книгу Кент Бабилон - - Страница 9

Мюскалёвка пятидесятых, «любимый, милый край»! Тополиный оазис, райский уголок посреди индустриального Харькова, одетого в сизые лохмотья заводских дымов! Или, как шутили записные харьковские остряки, улица четырёх евреев – Сёма-Марка-Моська-Лёвка.

«Ну, Моська-Лёвка – значит Москалёвка. Но при чём тут Сёма-Марка?» – может поинтересоваться несведущий гражданин из какого-нибудь Крыжополя, Парижа или Сан-Франциско. А при том! По Москалёвке ходил седьмой трамвай – «сёма марка».

Да, именно: сёма марка.

Грохочущая по серебряной глади рельсов, с сияющими поручнями и высокими подножками, с которых можно радостно сигануть на полном ходу от приближающейся кондукторши. И как ни в чём не бывало прошвырнуться пешком – мимо кинотеатра «Жовтень», мимо щербатых ступенек булочной, взглянуть на своё отражение в стеклянной витрине библиотеки имени Некрасова.

А в этом отражении, между прочим, тебе нет ещё и двенадцати. Да что там двенадцати! Ни тридцати, ни сорока, ни пятидесяти нет тебе ещё в этом огромном прозрачном стекле, в которое ты вечно заглядывал по пути в школу или к Тине Качинской, – а она на свидание с тобой прихватывала всех своих подружек, живущих по соседству.

И профланировать дальше, – мимо аптеки, через Марьинскую – по Красношкольной Набережной, вдоль речки Лбпань, мимо Рыбного базара, вдыхая неповторимый болотный аромат Лопанского ила. Галантерейный магазин «Свет Шахтёра», в котором сладко задыхаешься от парфюмерии среди крепдешина и ворохов белоснежного дамского белья – словно в объятиях благоухающей духами колхозницы, улыбающейся тебе с витража над кассой! Шестая поликлиника, не отстроенная ещё после минувшей войны. Тёплая газировка в киоске напротив. С сиропом – сорок дореформенных копеек, без сиропа – пять. Над градуированной колбой с едва розоватым «вишнёвым» сиропом вьются жирные осы. Продавщица ополаскивает гранёный стакан, подносит к градуированной колбе, роняет в него несколько капель вязкой жидкости и подставляет под кран газводы. Струя бьёт в дно стакана, это шторм в океане, буря в пустыне, бунт на корабле, это «меньше пены!» и «Муля, не нервируй меня!»…

– Водиська, свадкая водиська с висьнёвым сийопом! – зазывает торговка улыбающихся прохожих. Она не выговаривает половину букв русского алфавита.

– Тётенька, а можно без сиропа?

– Сисьтой нету! Водиська с сийопом!

Магазин Рыбтреста, насквозь пропитанный приторным запахом только что оттаявшей трески…

Первомайская демонстрация, празднично одетые люди, щурящаяся на солнце толпа, вываливающая из кинотеатра «Жовтень» после дневного сеанса, кинофильм «Джульбарс», наши пограничники, вражеские парашютисты, осушение болот, великий Ленинский план ГОЭЛРО и книги, книги, книги…

Запоем – Валентин Катаев, Леонид Пантелеев, Анатолий Рыбаков, Аркадий Гайдар.

В детстве я летал.

Меня водили в детский сад № 5, размещавшийся на углу Владимирской улицы и Колодезного переулка.

Гулять мы ходили с воспитательницей на Балабановку. Так называлась лужайка за поросшими бурьяном развалинами шестой поликлиники. Среди ромашек, одуванчиков и подорожника стрекотали кузнечики и тарахтели экскаваторы. Лужайка превращалась в стройплощадку. Обветренные дяди с зычными голосами выгружали на травку металлические трубы, огромные катушки кабелей и тросов. Начиналось сооружение москалёвской глушилки.

На Балабановке я летал, и охоту летать мне отшибло именно на Балабановке. В тот день я, как обычно, вихрем носился по траве, широко раскинув крылья рук, – отталкиваясь, что есть мочи, от земли. У меня захватывало дух – как на качелях, когда взлетаешь в самую высокую точку. Я носился как угорелый, в одних трусиках по траве, задевая крыльями сверстников и радостно крича: «Я лётчик! Я лётчик!». И описался от избытка чувств.

Воспитательница сняла с меня трусы и повесила на кустик сушиться. Я же, оставшись в чём мама родила, почувствовал себя ещё свободней и снова принялся летать, сотрясая эфир сообщениями, что я – лётчик. И услышал дружный хор своих однокашников: «Безтрусовый лётчик! Безтрусовый лётчик!». Дирижировала этим хором Инка Минчина, загорелое рыжеволосое создание с горбинкой на носу и недетскими лиловыми губами.

Мальчишки ухмылялись, девчонки хихикали. Я расплакался. И понял, что до слёз люблю эту Инку Минчину, сам не знаю почему. Воспитательница сплела мне набедренную повязку из лопухов. С тех пор я перестал летать.

Глушилка была смонтирована через год. Её обнесли высоченным кирпичным забором, увенчанным несколькими этажами колючей проволоки. Нас туда больше не водили.

Шестую поликлинику восстановили через одиннадцать лет после сооружения глушилки.

Инка выскочила замуж за волейбольного тренера. Сейчас она в Австралии.

Жили мы неподалеку от «Жовтня», в одноэтажной халупе с заваленными углами и прогнившим полом, по адресу: Владимирская, 8-а. Улица наша более походила на деревенскую. На траве вдоль грунтовки паслись на привязи козы. У канав рос подорожник.

Над прохудившимися жестяными крышами, над ободранными тополями и липами серели грязноватые купола Москалёвской церкви. Переминались с ноги на ногу набожные куры. Они со всей дури били поклоны во влажный песок, – жадно склёвывая лакомые крохи из свежих помоев, выливаемых прямо на дорогу. Куры молча шарахались от нахальных щёголей-гусей, расхаживающих вразвалку шумными кодлами.

Ещё не успел ввести налоги Никита Сергеевич – покорневой (с каждого фруктового деревца) и подушный (с каждой животинки). Ещё не вырубал яблони народ, спасаясь от всезнаек-фининспекторов, ещё жирели в соседских сарайчиках увальни-кабаны. И всё это цвело, румянилось, блеяло, покрякивало, покудахтывало, погогатывало, похрюкивало и покукарекивало в десяти минутах ходьбы от центра города.

Говорят, когда-то на Москалёвке стояли казармы. В них квартировали солдаты царской армии (москали).