Читать книгу Стихи. 1964–1984 - - Страница 4

Посмотришь: день настолько тих,

что впору усомниться –

да существуешь ли? не призрак ли? На лица

воскресный сон сошел, и в сонме их

узнаешь ли свое, когда клубится

толпа, как дым, – не время ли проститься

с подпольем помыслов своих?

Не время ли принять из красных рук

глоток и отдыха и дыма?

Тем и за труд мне платят нелюбимый,

что тих воскресный день, что облачен досуг,

что ветром жизнь над городом гонима,

как будто вымершим – настолько нелюдимо

собрание каналов и разлук…

Где ты идешь – не движется ничто,

но камень шага намертво привязан

к моим ногам. С евангельским рассказом

не воскресают. Слово-решето

не держит влаги. Плеск переполняет

ущербины гранита, где больная

плывет в сомнамбулическом авто

история. Где Ты идешь – застыл

цитатой ночи, взятой вне контекста,

непросвещенный камень места,

но прошлого моста шатается настил

над пропастью. Сквозь решето просеян,

мучнистый снег висит над воскресеньем.

Я просыпаюсь. Не хватает сил

из пелены испепеленных лет

ладони выпростать наружу.

Маршрут на службу огибает лужу,

где зыблем темный силуэт

классического зданья. Учрежденье

лежит на мостовой, прикидываясь тенью.

Но тень отбросившего нет

на свете человека. Ты прошел

из ночи в ночь.

Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.

Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.

Дымящееся поле. Первый гром.

Сей жирный пласт земли – возможность изобилья.

Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,

где шел ремонт, мы целый день бродили.

Да будет хрящ иной. И я спросил:

Где тот посев, где сеятель холщевый?

И у тобой затеянной дубровы

взойти хватило ль сил?

Повсюду шел ремонт. Жестокого покрова

лишенная земля – и таинства могил –

кой-где уродливо и ржаво проступала,

как пятна крови сквозь бинты…

И он ответил, что могильныя плиты

совсем не тяжело откинуть покрывало,

совсем не тяжело восстать из немоты:

кто был зерном – тому и слова мало.

Кто был зерном, кто семенем – тому

да хрящ иной и вправду плодоносен,

и жизнь его продлят стволы прямые сосен,

и брошенное некогда во тьму

взойдет из тьмы, и с легкостью отбросим

постель из слякоти – последнюю тюрьму.

Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,

иная слову, иглами шевелит.

Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!

Не в землю, но туда, где умереть нельзя,

чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолою

тянуло отовсюду…

Да, я пишу, побуждаем

демоном черных суббот

с именем демоса: пот

грязной рукой утираем,

тряпкой промасленной, краем

окровавленных свобод.

Как не похож на пчелиный

наш опечаленный труд!

Перемещение груд

щебня, бумаги и глины –

творчества без сердцевины

всеоплетающий спрут.

Сосредоточенно строя

соты своей пустоты,

чьи восьмигранные рты

залиты черной смолою,

меда ли солнце густое

ищешь попробовать ты?

Но обретаешь работы

химию – привкус чернил.

Вина, которые пил,

смешаны с ядом субботы…

Бледных предместий болоты,

Господи! как я любил

за нарывающий хаос

под кожурою земли,

за электричку вдали,

что побрела, спотыкаясь…

Да! – я кричу, задыхаюсь

вслед ей. Но годы прошли.

Там, на закате, строенья

льются медовой рекой…

Жало трубы заводской

солнце разрезало тенью.

– Желтая тень воскресенья

да не воскреснет с тобой!

Как трудно все! Мерцает редкий снег

меж редких веток. В освещеньи ртутном

мертвец, питейный человек,

мешок с добром сиюминутным, –

ни жалости не вызовет, ни зла,

но каждая судьба чиста и неподсудна,

когда вот так неузнанной прошла.

Да что за дело мне до жизни этой частной,

до дроби, избранной из цельного числа

на миг неисцелимо-безобразный!

Венец надели. Воскресенье. Хмель,

подобно сплетне, царствует заглазно.

И тащит пьяница незримую постель

повсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!

не слышит, рухнул на панель.