Читать книгу Стихи. 1964–1984 - - Страница 5

О, зелени плесни мне вместе с пылью!

Мне пыльной зелени плесни.

Последнего тепла сгорают дни.

У сонных мотыльков опали крылья.

Но временное снится изобилье

на миг уснувшему в тени.

То заскорузлый ангел плодородья,

раскрыв лиловые крыла,

склоняется над ним – то жирная легла

на почву тень, и черви в огороде

из чрева тучного земли чревоугодья

высвобождаются… Числа

им нет. Кишат и оплетают тело

уснувшего после трудов.

Тоннели в мякоти плодов,

в зеленой мякоти ли, в белой –

и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,

как женщине после родов!

О, зелени в глаза мне! – так же плесень

бывает нежно-зелена –

в последний раз плесни… В последнем всплеске сна

твой, август, миг и сладостен, и тесен!

Слышу клекот решетки орлиной,

чудный холод чугунных цветов –

тень их листьев легка, паутина

мне на плечи легла, охватила

словно сетью. Хорош ли улов?

О, как ловит нас на созерцаньи

мир теней. Рыболовная снасть

нам раскинута – очерк ли зданья,

голубой ли решетки мерцанье,

льва ли вечно раскрытая пасть.

Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли

вход в подземное царство Шеол,

где бы с шорохом легким воскресли

все цветы из металла и жести,

где бы с хрустом проснулся орел,

но зато где бы я обратился

в неподвижно-бесформенный ком,

в слиток тени – и голос мой слился

с гулом пчел над бездонным цветком…

В цветах, источающих зной,

в тяжелоголовых и сонных

цветах – в мириадах и сонмах

цветов, восстающих из гнили земной, –

сгущается преображенного тлена

невидимое существо,

текучего запаха демон,

и тянутся пальцы его,

мне в грудь погружаясь, как в пену.

Земля меня тоже впитает –

шипя и пузырясь –

в песок уходящую жизнь…

Вино дорогое в подвалах,

где плесень и сырость,

цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –

все выйдет когда-то наружу,

все в дух обратится.

Вселенная запаха! примешь ли тленную душу

цветов и цветов очевидца?

обнимешь ли, гной из себя источая,

всей памятью пьяной небывшего рая?..

Жирных цветов ярко-красные рты

влагу прозрачную взгляда

жадно пригубили – не отстранить.

Что же ты, зренье, не радо,

что же не счастливо ты

самой возможностью жить?

Я не смотрю, и опущены веки.

Багровые тени мелькают

хищными вспышками тьмы.

Даже и в памяти не отпускают

кровососущие губы! Навеки

жертвы цветов шевелящихся – мы.

Преображение в красноголовых,

в отяжеляющих стебли свои

болью и жизнью чужой –

самая чистая форма любви,

освобожденной от жеста и слова,

тела земного, души неземной.

Нечему слиться и не с чем сливаться!

Есть обращение виденья в свет,

судорога перехода,

оборотней бесконечное братство,

вечное сестринство – Смерть и Свобода –

Пир человекоцветов.

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,

совсем чужие мне, настолько тяжелы,

И хрупкой форме голос мой не нужен,

когда он напряжен или простужен,

когда он пуст, как темные углы.

Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,

то кожа лепестков шершава и груба.

О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,

и где свободен дух от пальцев наших слабых –

от своего свободолюбия раба?

Лепесток на ладони и съежился и почернел

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону,

но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…

Словно черви, летают они над садами!

К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,

лишь тому приоткроется: рядом –

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города – ужас его и блокада.

Одиночество родины в неком пространстве пустом.

Здесь ум живой живет, но полудремлет.

Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.

Лиловый зной как бы лелеет землю –

но влажной лилии мне холода пролей!

Как раскаленная больничная палата,

колеблем воздух, выжженный дотла.

Зима была черна. Весна была чревата.

Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.

Лишь белые костры кувшинок над водою

врачуют воспаленно – синий дом.

Я окна затворю, глаза мои закрою, –

но все вокруг костры над мыслимым прудом!

Льдяную чистоту и абсолютность цвета

возможно лишь болоту уберечь.

Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты.

Гниение и жар. Но смертный холод – речь.

Раздет романтизм до последних пустот.

Что ж дальше? и пальцы проходят свободно

сквозь полую вечность – не там ли, бесплотна,

струится душа и время цветет?

Не там ли, где запах тончайших болот

почти не присутствует в девственных чащах,

где наистерильнейших помыслов наших

почти не касается бремя забот –

не там ли последний романтик умрет?..

Вода зацвела, застоялась, застыла.

Здесь больше не надо ни воли, ни силы,

ни тайной свободы, ни прочих свобод.

Здесь музыка льется и кровь мою пьет,

как стебель кувшинки, связующий руки,

обвившись вокруг… И нежданная, в звуке

завяжется боль потому ли, что плод –

в мучительной завязи нового знанья

о мире до дна оголенном, до срама,

до ямы, до судороги отрицанья…

Для неродившейся души что горше похвалы?

что порицания тяжеле?

В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы –

лишь брезжит еле-еле

бесформенный комок на острие иглы…

О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?

Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет –

слабее крылий трепетанья

прозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет,

лишь ветра чувствует дыханье?

На беспорядочном пути то крен, то поворот –

не все ль равно? Зачем ей расстоянье?

И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,

зачем в паденьи угловатом

опору ищешь ты, как будто строишь дом

из воздуха и аромата

расплавленного меда над цветком…

Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!

О, расскажи мне о ничто

в осколках глаз его стеклянных,

где столько ягод на полянах,

блестящих капель на пальто.

Стекающих в твою ладонь

минут, потерянных в слияньи…

О, сколько ягод в смуглой длани

мерцает, плещется, – но тронь

губами – мокрое пятно.

Вода, проникнувшая в поры.

Разлуки, встречи или ссоры –

одно касание, одно

до влажной кожи, до руки

пружинящей, но и прильнувшей,

и глаз печальных блеск потухший,

и всплеск невидящей реки…

Земную жизнь пройдя до половины…

Перевод с итальянского

Земную жизнь пройдя до середины,

споткнулась память. Опрокинулся и замер

лес, погруженный в синеву.

Из опрокинутой корзины

струятся ягоды с туманными глазами,

из глаз скрываются в траву…

Черника-смерть! Твой отсвет голубиный

потерян в россыпях росы, неосязаем

твой привкус сырости, твой призрак наяву.

Но кровоточит мякоть сердцевины –

прилипла к нёбу, стала голосами,

с какими в памяти раздавленной живу.

Густо-вишневый, как давленых пятна

ягод на скатерти белой,

миг, обратившийся вечностью спелой, –

прожитый, но возвращенный обратно!

То-то черны твои губы, черны!

Двух черенков золотая рогатка

пляшет в зубах – и минувшее сладко,

словно небывшее, где без остатка

мы, настоящие, растворены.

Мы и не жили – два шара дрожали,

винно-пурпурные брызги потока

времени – вишни раздавленной, сока,

бывшего замкнутой формой вначале,

полным, но влажным подобием сока,

окаменевшего в вечной печали.

Влюбленные заключены

в полупрозрачные шары огромных виноградин,

попарно в каждой ягоде… Всеяден

их жадный рот, и руки сплетены.

Но в городе вина всего пьянее сны –

сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен.

Сферические вечера.

В стеклярусных жилищах светотока

уснут любовники, обнявшись одиноко,

обвитые плющом от шеи до бедра…

Но в городе – во сне уснувшего Петра

змея впивается в расширенное око.

Чем зрение не виноград?

Когда змеиное раздвоенное жало

внутри зеленых ягод задрожало,

когда вовнутрь себя вернулся взгляд –

он только и застал, что город-вертоград

растоптанной любви, копыта и канала.

Лишь остовы на островах!

Их ребра красные подобны спящим лозам,

их лица, увлажненные наркозом,

их ягоды блаженные в устах

раздавлены. Текут на мусорную землю.

Но светел шар небесного стекла,

и времени прозрачная змея

влюбленных облегла кольцом небытия.

Прекрасно буршества пригубленное пиво,

и хмель глубок, и густо-зелен сон…

Вот искушенье памяти – вкушен

бессмертия напиток торопливый

в ином рождении, где бродит по стране

философ странствующий, где вино в броженьи –

но мысль уже пьяна до головокруженья,

и предвкушенье выпивки вдвойне

пьяней вина. И жизни предвкушенье

прекрасней жизни. Глянцевые сливы

глубоких синих слез, упавшие в траву,

лежат нетронуты, но внутренне счастливы –

их солнцем-веществом навеки проживу!

И в памяти – как будто наяву

их не было (плоды воображенья) –

года студенчества дрожат, и цельны, и полны

своей иссиня черной тишины

и сока невкушенного забвенья.