Читать книгу Роман Райского - Константин Мальцев - Страница 18

Агриппине Павловне было скучно без Райского, а Райскому было скучно с Агриппиной Павловной. Он с грустью шел к Мантейфелю, зная, что это в последний раз: хотя и чужой он там, а все ж там люди, умные разговоры, жалко этого лишаться и оставаться с одной только туповатой и недалекой Агриппиной Павловной. Да и какое такое новое поприще ему может быть уготовано? Писатель он – и никто больше!

В кружке Мантейфеля, не шибко известного и не шибко даровитого поэта, сочувствовали нигилистам – людям, не признающим установленный порядок вещей, революционерам. Иногда эти нигилисты, сами себя так не называвшие, туда захаживали собственными персонами. С мефистофелевскими усмешками слушали они читаемые авторами литературные произведения, и было непонятно, одобряют они то, что слышат, или нет. Скорее всего, им было безразлично.

Эти люди, все молодые и энергичные, вовсе не были сплошь поджигателями, как полагала Агриппина Павловна, и сплошь мошенниками и авантюристами, как расписывал Лесков. По крайней мере, Райский, смотревший на мир со времени своего писательства если не через розовые стекла, то весьма поверхностно, не обнаружил среди них ни одного поджигателя и мошенника.

По завершении вечера, объявленного Райским последним для себя (вслух он об этом его участникам не сообщил, справедливо опасаясь, что те примут эту новость равнодушно), к нему подошел один из нигилистов, толстый молодой человек, одетый в богатую, но грязную соболиную шубу. Он представился Колобовым и пригласил его на свой вечер – вечер новой молодежи.

– Это все великосветский сброд, – сказал он, имея в виду публику у Мантейфеля. – А вы приходите послезавтра к нам; у нас собираются новые люди. Обстановка проще, зато беседы содержательнее. Богаче!

– Чем богаче?

– Идеями, разумеется!

Таким образом, пришлось расстроить Агриппину Павловну, сообщив, что разделаться с литераторами никак не получается и он вынужден продолжить к ним ходить: от страшного слова «нигилисты» он, чтобы пощадить ее чувства, воздержался.

В квартире, куда Райский явился в указанное время по указанному адресу, было яблоку негде упасть. Новые люди сидели на стульях или просто на полу, ходили, курили, так что дым стоял хоть топор вешай. И вели идейные беседы. Слышались слова: освобождение, эмансипе, народничество и даже революция.

Райский был представлен как писатель, сочувствующий новым идеям и всем вышеназванным словам. Все посмотрели на него бегло и снисходительно, во взгляде каждого читалось: мол, и не таких видали. Впрочем, снисхождение это было доброе, если оно может быть таковым. Как ни крути, а писатель – человек полезный для дела, при случае выступит в печати. Так, по крайней мере, сказал Колобов, называя фамилию Райского присутствующим. Едва удостоив Райского приветствием, все тут же вернулись к своим разговорам.

В одном углу группка из трех молодых людей и одной девушки рассуждала об институте брака. Собственно, рассуждение велось вяло, потому что все четверо единодушно думали, что институт этот свое отжил, и повторяли эту мысль на разные лады.

Райский подсел к ним. Группка тут же оживилась: новый собеседник мог добавить жизни в разговор.

– А какое вы имеете мнение на этот счет? – обратился к нему один из мужчин, с редкими рыжими усиками и ранней лысиной.

– По поводу семьи, что ли? – переспросил Райский и расправил плечи. – Да я на эту тему целый роман написал, поэтому мнение, какое-никакое, а имею! Как вы знаете, часто говорят: «семейные узы». Не в бровь, а в глаз: узы и есть! Цепь, колодки каторжника!

– Да-да, мы тоже так считаем, – закивала девушка.

Если бы не множество родинок, бугорками усыпавших ее лицо, ее можно было бы назвать миловидной, а так… Райский предпочитал не глядеть в ее сторону, и выходило, что он разговаривает только с молодыми людьми.

– Ведь любовь недолговечна, – продолжал он. – Через несколько лет муж может разлюбить жену, полюбить другую – например, ее подругу. Или ее сестру, как в моем романе. И эти узы будут только мешать искреннему чувству.

Все улыбались, когда Райский говорил, а когда закончил, то дружно прыснули от смеха. Он недоумевал. Отсмеявшись, другой молодой человек, жгучий брюнет с сизыми впалыми щеками, сказал:

– А нам объявили вас как передового. А вы тут про любовь, искренние чувства. Вы это серьезно?

– А что? – изумился Райский

– Да как что! – возмутилась девушка с родинками. – Учеными доказано, что никакой любви не существует. Одна физиология. Самец, самка, продолжение рода. Или вы думаете, Дарвин – дурак?

– Я не думаю, что Дарвин – дурак. Но я и не уверен, что он отрицает любовь.

– Да черт с ним, с Дарвином, не о нем речь! – вступил третий молодой человек, тоже брюнет, но с щеками румяными. – Вы скажите, неужели вы правда верите в любовь и в прочую романтическую чушь?

Райский пожал плечами. Ему было не по себе, что его считают за человека отсталых взглядов, но отступать с заявленных позиций тоже не хотелось. И он сказал:

– Верю, но с оговорками. Как я уже сказал, надо брать в расчет скоротечность любви: никакой любви до гроба не бывает. Поэтому заключать церковный брак, предполагающий именно такую любовь, по меньшей мере неблагоразумно. Свободные отношения – вот что нужно человеку и обществу.

– Ха-ха! – засмеялся вдруг тот, что был с рыжими усиками. – Занятная штука получилась. Райский – это же у Гончарова такой персонаж в «Обрыве». А те мысли, что говорите сейчас вы, тоже Райский, проповедовал у него другой персонаж – Волохов.

– Не люблю я этого Гончарова, – покачала головой девушка. – Он выставил Волохова, передового человека, таким подлецом, что прости господи!

– Верочка! – воскликнул румяный брюнет. – Что еще за господи!

– Ах, верно, Мишенька, прости, пожалуйста, я забылась.

– Это мы уговорились не произносить в обиходе слов «боже» и «господи», – пояснил Райскому румяный брюнет, звавшийся, оказывается, Мишенькой. – Мы – атеисты! А вы, кстати, атеист?

– Пожалуй, – сказал Райский.

– А вот и ваша неправда! – воскликнул рыжеусый. – Если вы действительно Ближнев…

– Да, я Ближнев! – тут же подтвердил Райский.

– …Если вы Ближнев, – продолжал рыжеусый, – то я подозреваю в вас сочувствие к религии. С каким участием вывели вы в своем «Семействе Снежиных» священника – отца Филиппа. Он у вас там даже больницу для крестьян учреждает, чем священник в действительности никогда заниматься не станет. Они только денежки с крестьян привыкли драть, куда уж им о них заботиться.

Хотя рыжеусый и напал на Райского, но ясно было, что он прочитал его роман, и Райский проникся к нему симпатией.

– Как приятно, что вы помните содержание моего произведения. Что ж, – развел он руками, как бы в бессилии перед очевидностью фактов, – и среди священников встречаются неплохие люди. А среди передовых – подлецы, – прибавил он, вспомнив о Волохове.

– Нет уж, – произнесла девушка с родинками. – В этом мы с вами никогда не придем к согласию. Передовой – всегда хороший, ретроград – всегда плохой.

– Как все просто у вас, – улыбнулся Райский.

– А жизнь вообще простая штука!

– Ну да, физиология и все прочее.

– Да, физиология и все прочее! – Девушка начинала горячиться.

Мишенька постарался ее успокоить:

– Верочка, не набрасывайся так на господина Райского. Он у нас впервые и не привык к обращению, что принято меж нами.

– Отчего ж, – возразил Райский. – Я ничего… Я очень даже…

Однако же ему неловко было слышать о физиологии из уст девушки. Сугубо с этой точки зрения отношения мужчины и женщины он никогда не рассматривал. Посему он был смущен, а вдобавок еще огорчен, что не сумел себя поставить как следует в новом обществе. Он замкнулся и больше участия в беседе не принимал, а только давал односложные ответы, если вдруг к нему обращались.

В другие свои посещения этой нигилистической квартиры Райский тоже большей частью молчал и был скучен. Внимания ему уделяли мало, только Колобов на правах хозяина пытался вовлечь его в общий разговор да рыжеусый – его звали Алексеем – изредка задавал вопросы касательно его романа «Семейство Снежиных». Райский в такие минуты оживлялся, но всякий раз наталкивался на насмешливый взгляд Верочки и тотчас тушевался и опять делался немногословен.

И все же он продолжал ходить на эти собрания. Он находил в этом практический интерес: собирал материал для будущего романа – подумав, он решил, что все-таки продолжит писать и дальше, чтобы утереть нос всем этим литераторам, не оценившим его так, как он того заслуживает. Новый роман должен был быть, по его далеко идущим планам, как раз о молодежи, наподобие той, что бывала в квартире Колобова.