Читать книгу Роман Райского - Константин Мальцев - Страница 4

А первое, что произошло, – Райский затосковал. Как любили говаривать тогда, среда стала его заедать. С унынием брел он в гимназию по унылым улицам родного города, серости коих прежде не замечал; с печалью взирал на глупых, не охочих до знаний учеников, тупость которых тоже была ему раньше не видна. Перегар, каким дышали по утрам гимназические преподаватели, стал до невозможности мерзок. Даже у Дашеньки, когда он рассмотрел ее поближе, встретившись и раскланявшись с ней на набережной, обнаружились на личике отвратительные прыщи, проступавшие даже сквозь густой слой белил. На все, решительно на все Райский взглянул теперь критически.

«Вот в романе Гончарова, – думал он, – герой, однофамилец мой, живет полной жизнью, рассуждает о красоте, влюбляется. Ездит, в конце концов: из Петербурга в имение, из имения в Европу. А я что же? До конца дней своих просижу в своем углу, обучая тупоумных гимназистов да глядя на прыщавую рожу Дашеньки?»

Поделиться своими терзаниями было не с кем. Мать, увлеченная фантазиями о мертвом-живом муже, не видела, что сын приуныл и осунулся. В гимназии тоже никаких перемен в Райском не замечали; да его вообще перестали замечать, поскольку шутки в связи с «Обрывом» приелись и потому сошли на нет; к тому же публикация романа давно уж завершилась.

Только Коваленский, его злейший мучитель, углядел в нем перемену. Произошло это при следующих обстоятельствах: мимо Райского по двору гимназии пробегал ученик-первогодок, и Райскому показалось, что пробегал как-то непочтительно, он схватил его и пребольно оттаскал за вихры, мальчик орал как резаный, но это его от экзекуции не спасло. На тишайшего Райского, который мухи не обидит, это было совсем непохоже, особенно если взять в расчет, с какой беспочвенной злостью тот расправлялся над ни в чем не повинным мальчонкой.

После занятий Коваленский подошел к Райскому и пригласил назавтра в гости: жена, мол, зажарит утку с яблоками.

– Я яблоки люблю, – сказал Райский задумчиво и невпопад и обещался быть.

Утка оказалась вкусная. Как по Райскому, Коваленский был человек никчемный, а вот с женой ему, как показал тот вечер, повезло: рачительная хозяйка, умела она вкусно накормить и развлечь гостя непринужденной беседой. Райский оттаял душой в уютном доме Коваленских. Глядя, как супруги без слов и жестов, а только по единому взгляду понимают друг друга и передают друг другу солонку или перечницу, он подумал: «А может, мне спокойного семейного счастья не хватает? Может, мне жениться надо на такой вот хозяюшке?» Но потом вдруг вспомнил, что, по слухам, жена поколачивает Коваленского, когда тот заявится домой выпивши, и тут же открестился от этой мысли.

После ужина Коваленский увел Райского к себе в кабинет, где предложил ему сигару. Райский не курил, а сигара, насколько он мог судить, была дрянная, но отказаться счел невежливым. Они закурили, и едкий дым заполнил комнату. Сквозь его клубы Райский разглядывал непритязательную обстановку: затертый клеенчатый диван, широкий письменный стол с беспорядочно разбросанными бумагами, на полке несколько потрепанных книг.

Поговорив о пустяках, Коваленский как бы мимоходом, словно речь шла об еще одном пустяке, заметил:

– Что происходит с вами, дружище Райский?

Райский не понял, вернее – понял не так. Его тошнило от сигары, и он подумал, что вопрос Коваленского относится к этому.

– О чем вы? Сигара отменная!

– Какая еще сигара? Я о вас!

– Обо мне? А что я?

– Последнее время вы сам не свой. Все думаете, тоскуете о чем-то. Намедни вон мальчишку за волосы тягали, а ведь это не лоботряс какой-нибудь, вполне прилежный ученик. Вася Колосов, кажется. Или он вам чем-нибудь насолил?

– Да ничем он мне не солил, – возразил Райский. – Я очень сожалею о своем поступке, не знаю, что на меня нашло. Просто, знаете, – он воспользовался возможностью отложить сигару и поведал, что все ему надоело в городе.

Вот, дескать, книги почитаешь, так там люди живут: путешествуют, влюбляются, а мы сиднем сидим, как Илья Муромец, только тот все же встал с печи да побил Соловья-разбойника, а мы только гимназиста побить умеем. Долго и с жаром рассказывал Райский о том, что у него на душе и на уме, хотя и не было ничего, кроме тоски и пустоты. Сигара тлела в сторонке.

Коваленский слушал внимательно и не перебивая. Свою сигару он тоже отставил. «Тоже скверной пришлась?» – язвительно подумал Райский, когда закончил свое признание.

– А все потому, что вы уединенно живете, – сказал Коваленский, – вот вам в голову мысли и лезут. А вы бы в гости почаще ходили по вечерам. Там в картишки, там винишко – вот и заняли бы себя.

Райский усмехнулся.

Усмехнулся и Коваленский.

– А если серьезно, – продолжил он, – если серьезно, то уезжайте. Нечего вам делать в нашем городе. Вы сгниете здесь заживо, ей-богу.

Райский взглянул с удивлением.

– Не удивляйтесь, не удивляйтесь моим речам, – улыбнулся Коваленский. – Они мной выстраданы, и я имею на них право. Вы никогда не приглядывались к моей фамилии?

Райский пожал плечом.

– А почему я должен был к ней приглядываться? А! Или вы имеете в виду, что вы – поляк? Что ж, ваша нация действительно многострадальна.

Коваленский досадливо махнул рукой.

– Какой я поляк, я – русский! Не с того боку вы на мою фамилию посмотрели: она вовсе не польская. А может, и польская, но я – точно не поляк! Я совсем о другом. Отсеките от моей фамилии первые четыре буквы – и что получится?

– Э-э, Ленский?

– Вот именно! Обнаружив в юности эту занятную игру букв, я на протяжении всей жизни сравнивал себя с Ленским из «Евгения Онегина». – («Как я себя со своим однофамильцем из Гончарова!» – потрясенно подумал Райский.) – И я проигрывал ему по всем статьям. Помните, как про него пишет Пушкин? – Коваленский подошел к книжной полке, взял один из томов и, быстро найдя нужное место, прочитал: – «Красавец, в полном цвете лет, поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной привез учености плоды: вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный…»

– «…Всегда восторженную речь и кудри черные до плеч», – заключил Райский эту онегинскую строфу: он хорошо знал Пушкина.

– Да-да! – кивнул Коваленский. – «И кудри черные до плеч»! – Он громко захлопнул книгу. – Мало того, что учился в Германии, поэт и философ, так еще и кудрявый! А у меня волос рано начал редеть, а теперь, как видите, совсем уж облетел с моей головы.

Коваленский с грустной улыбкой провел ладонью по своей лысине. Райский и не подозревал, что отсутствие волос так его печалит. Впрочем, это было самое малое, что его печалило.

– Я же дальше нашего губернского города никуда не выезжал, стихов писать сроду не умел, философия всегда вызывала у меня только зевоту и головную боль. Лаской дев, – Коваленский покосился на дверь, не слышит ли жена, – лаской дев моя душа, в отличие от души Ленского, тоже не была согрета.

– А как же?.. – Райский кивнул на дверь, тоже имея в виду супругу Коваленского.

– Женился я не по любви, – возразил тот, – а просто потому, что так полагается; все мои сверстники и бывшие однокашники обзавелись семьями, а я что? Так же и она вышла замуж, чтобы только не засидеться в девках, а любви промеж нами отродясь не бывало. Так однообразно и потекла моя жизнь: днем занятия в гимназии, по вечерам – утки с яблоками, иногда выпьешь, поскандалишь с женой, вот и все. Мещанское счастье! У кого такая повесть есть?

– У Помяловского. Только она не про то, что у вас.

– Вот видите, даже у Помяловского не про меня. А Пушкин меня и плевком бы не удостоил! А знаете, иногда даже хочется, чтобы в меня кто-нибудь плюнул. – Мысль Коваленского делала причудливые повороты. – Да-да, плюнул бы кто-нибудь, и я бы вызвал обидчика на дуэль. Ведь у меня ни единой дуэли не было!

– У Пушкина была, – заметил Райский. – И у Ленского тоже. И все плохо кончилось для обоих.

– Да пусть так! Пусть так! – не унимался Коваленский. – Зато они пожили! А я – я гнию здесь заживо, как в гробу, – он обвел взглядом кабинет, подразумевая, что это и есть его гроб. – И я не хочу, чтобы вы последовали моему примеру; вот и советую: уезжайте. Я же догадываюсь, что вы, как я себя с Ленским, сравниваете себя с Райским из «Обрыва» и видите, что сравнение не в вашу пользу, вот вы и затосковали. Так уезжайте! Ищите себя, ищите да обрящете; не будьте бледной тенью того Райского. Почему живой человек должен жить скучнее, чем выдуманный персонаж, почему он должен быть мертвее, чем выдуманный персонаж?

– Не должен! – покачал Райский головой.

– Вот именно: не должен! Так не повторяйте же моей скучной судьбы! – Коваленский в воодушевлении поднялся с дивана, на котором они оба сидели, и заходил по комнате. Глаза его горели.

– Уезжайте, уезжайте! – повторял он.

Райский молчал и думал.