Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 16

Голдентуллер был чрезвычайно крупный, некрасивый человек с большим носом и очень высоким, похожим на башню лбом («родовая травма, – пояснил папа, – тащили за голову щипцами»), мрачный, как тысячелетняя еврейская скорбь.

У прадеда Моисея, дедушкиного отца, было семь детей: шесть сыновей и дочь Ривка, которую он выдал замуж за часовщика Голдентуллера. Этот Голдентуллер, старший, основатель киевской ветви, был австрийско-подданный из Вены. Когда-то он рассказывал, еще до революции, что его отец, потомственный часовщик, чинил часы самому Францу-Иосифу¹³⁶. У процветающего часовщика выросло шесть сыновей, и все они унаследовали профессию от отца. Чтобы не составлять друг другу конкуренцию, братья разъехались по разным странам. Младший, Иосиф, выбрал Киев, где у матери жили дальние родственники, а у отца имелись деловые партнеры. В Киеве он открыл знаменитую мастерскую и женился на дедушкиной сестре Ривке. Вначале Иосиф преуспевал, но недолго – в Первую мировую семью интернировали. Однако Иосиф был ловкий человек и вскоре выхлопотал разрешение на проживание в Казани. Вернувшись в Киев при Скоропадском¹³⁷, Иосиф Голдентуллер собирался уехать с семьей в Вену, где живы были еще родители, но там разразилась революция, а тут – Гражданская война, он застрял в Киеве и через несколько лет сделался нэпманом, но его сначала ограбили, а в тридцать седьмом арестовали как немецкого шпиона и вскоре расстреляли.

Сыну Голдентуллера, то есть Михаилу Иосифовичу, или Михелю, как звали его дома, с матерью Ривкой, дедушкиной сестрой, повезло – незадолго до тридцать седьмого года пятидесятилетний Иосиф Голдентуллер безумно влюбился в молоденькую певичку, то ли венгерку, то ли цыганку – она таки была дьявольски соблазнительна, настоящий цимус, Михаил с матерью видели ее однажды и тоже едва не влюбились, – так вот, отец за несколько лет до того ушел из семьи, а потому их не тронули.

По утверждению Михаила Иосифовича, отца могли расстрелять дважды: во-первых, за то, что приехал из Австрии – за это всех тогда расстреливали; а во-вторых, оттого, что перебежал со своей певичкой дорогу одному из высоких цековских бонз, Михалевичу, человеку из окружения Косиора – тот, якобы, еще до отца, был одно время любовником этой певички и дико ревновал ее к отцу. Так вот, отец как-то набил ему морду. Впрочем, певичка эта не досталась и Михалевичу: того тоже вскоре расстреляли – за польский национализм, в Москве уже, вместе с Косиором.

Михаил Иосифович Голдентуллер, как и отец, был часовщиком. Он заведовал мастерской и, по утверждению других родственников, отчего-то его не любивших, делал левые дела и каким-то боком участвовал в контрабанде швейцарских часов. Жил он с семьей вроде бы в хорошем достатке, хотя квартира Голдентуллеров показалась Лёне небольшой и темной. Много лет спустя Леонид уже не помнил: то ли вокруг дома росло очень много деревьев, создававших густую тень, то ли квартира располагалась в полуподвале, а может занавесы были плотно задернуты, но в комнатах было совсем темно, и оттого горел свет. Не просто лампочки в абажуре, но старинная люстра из хрусталя, привезенная из Австрии в самом начале века и непостижимым образом пережившая все: и интернирование, и высылку, и Гражданскую войну, и тридцать седьмой год, и снова войну. И еще запомнил Лёня: стол ломился от яств, и подавали в очень красивом, состоявшем из бесчисленных блюд сервизе. Вероятно, то был мейссенский фарфор, тоже каким-то чудесным образом сохранившийся.

Женат был Михаил Иосифович на тихой, блеклой, очень светлокожей еврейке из Литвы. В ту пору Михаилу Голдентуллеру было за пятьдесят, однако единственному их сыну, Осе, исполнилось лет восемь. Это был очень живой, кареглазый, очень светлокожий – в мать – шаловливый и красивенький мальчик. Лёня, однако, плохо его запомнил. В то время совершенно нельзя было предвидеть, что из этого Оси вырастет известный отказник, диссидент и сионист, о котором много будут писать западные газеты и говорить «Голоса». Года два проведя в тюрьме за организацию изучения иврита и еще несколько лет за письмо в ООН, которое читали с трибуны Генассамблеи, он многие годы провел в отказе и прославился тем, что не раз давал интервью иностранным корреспондентам, много раз обводил вокруг пальца непрерывно следивших за ним кэгэбэшников, помогал соседям и знакомым оформлять документы на выезд в Израиль, многих даже сопровождал самолично до станции Чоп и только в самом конце перестройки, когда Украина проголосовала за незалежность¹³⁸, уехал в Израиль.

Через некоторое время после отъезда Иосифа, уже в самом начале девяностых, двоюродный брат Лёня рассказывал, что станция Чоп в советское время превратилась в Украине в притчу во языцех, в совершенно дьявольское, страшное место, которым пугали детей, так там шмонали и грабили уезжавших евреев, злобствовали и издевались пограничники и таможенники от ЧК, отбирали и теряли документы, самоуправствовали, заставляли иной раз неделями ожидать на вокзале, сплетали в дикую злобу собственную зависть с казенными инструкциями. «Хуже, чем казаки Хмельницкого», – говорил Лёня.

Так вот, рассказывал брат, в этом дьявольском советском Чопе у Иосифа Голдентуллера обнаружилось необыкновенное свойство: едва он приезжал, шмон на таможне не то чтобы стихал, но принимал хоть чуть цивилизованные формы, а свинорылые таможенники чудесным образом на время превращались в обыкновенных людей, не добрых, но и не отпетых гадов, даже с хилыми проблесками улыбок на вечно хмурых, злых лицах. «У Иосифа сильное биополе, необыкновенная одическая сила, – попытался объяснить Лёня. – Его биополе подавляло низковолновое поле таможенников. Он ведь в тюрьме еще делал специальные упражнения. Много раз побеждал, закалял волю. Они его боялись».

«Недавно открыли особые волны, – продолжал Лёня. – Мне рассказывали, что в Подмосковье работали специальные лаборатории, тайные конечно, где разрабатывали психотропное, энергетическое и даже этническое оружие…»

Леонид не поверил тогда, подумал, что это завихрение, что такого не может быть. Только много позже он прочитал в серьезном научном журнале, что подобное оружие действительно разрабатывали: какой-то особенный, психотропный нацизм. Какие-то гибридные войны…

Ко времени отъезда Иосифа в Израиль Михаила Иосифовича в живых уже не было. В семидесятые он попал в тюрьму, вроде бы за соучастие в контрабанде, хотя ничего так и не сумели доказать – в тюрьме он еще до суда умер от инфаркта.

Лёне на всю жизнь врезался в память разговор за столом. Начал его Голдентуллер. Подняв бокал с красным вином, он провозгласил:

– Жалко, вас не было в Киеве. Егупец все-таки сильно еврейский город. Такой пуримфест мы здесь праздновали в пятьдесят третьем году, вскоре после смерти Амана, когда освободили врачей. Был апрель, холодно, но евреи специально открыли окна и крутили пластинки назло антисемитам. Весь Киев тонул в тот день в еврейских мелодиях. Отовсюду доносились песни Утесова или Горовца, а где и «семь сорок» играли. Антисемитский Киев в тот день превратился в Иерусалим. И в пятьдесят пятом опять пуримфест, когда реабилитировали членов Антифашистского комитета. Нет, вы представляете, расстреляли за антифашизм… Только, сдается мне, самый главный пуримфест впереди. Когда распахнутся двери и фараон нас отпустит.

– Лехаим¹³⁹, – закончил Голдентуллер. – На следующий год в Иерусалиме.

– Лехаим, – поддержал папа.