Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 47

Восьмидесятые начались за несколько дней до нового, тысяча девятьсот восьмидесятого года – Афганистаном. Очередная война. Или, как сообщалось официально, «ввод ограниченного контингента». Но это оказалась совсем не такая военная операция, как в Берлине в тысяча девятьсот пятьдесят третьем²³⁹, как в Венгрии и Чехословакии, в Тбилиси и в Новочеркасске, когда подавляли безоружных. Здесь – настоящая война. По неведению и некомпетентности, от самоуверенности силы («танков много, ума не надо», как сказал кто-то в Институте), разворошили исламский муравейник. И началось… Тревогой повеяло в воздухе. Афганистан, Ангола²⁴⁰, Эфиопия²⁴¹, Никарагуа²⁴²…

…Росли очереди… За колбасой и туалетной бумагой, за обувью и одеждой. Полки магазинов стремительно пустели. Леонид на всю жизнь запомнил, как он был горд, когда по великому блату через замдиректора достал в «Белграде» австрийские туфли для Валечки. На обратном пути они едва вырвались из магазина, такая там собралась толпища.

…Заканчивался детант. Холодная война достигла своего апогея. Бойкот олимпиады, смерть Высоцкого.

Восемьдесят второй, переломный. Он начался с таинственного самоубийства Цвигуна²⁴³ и первых из больших похорон. О смерти Суслова вскоре забыли, но равновесие оказалось нарушено безвозвратно. Пожалуй, именно малозаметный, скромный, скучный Суслов олицетворял эпоху – послесталинскую, застойную – никак не меньше, чем Брежнев. Серый кардинал, марксист-ортодокс, верный сталинец, человек в футляре, похожий на живые мощи, которого Сталин незадолго до смерти приблизил к себе и, по смутным слухам, намечал в наследники; человек, произносивший политическую эпитафию Хрущеву и его сумбурным реформам, руководивший депортацией карачаевцев²⁴⁴ и которому, по слухам – еще папа рассказывал Лёне – предназначено было отвечать за депортацию евреев; это Суслов, а не Жданов, придумал «безродных космополитов». Главный цензор, идеолог, глава агитпропа и самый авторитетный член Политбюро, Суслов служил стержнем, на котором покоилась выстроенная Брежневым система власти. Он умер, когда сам Брежнев и вся его днепропетровская мафия оказались слишком стары и немощны, чтобы отстроить систему заново или хотя бы удержать власть. Леонид Брежнев был еще физически жив, о нем и о его эпохе еще рассказывали анекдоты, Леонид их помнит до сих пор: «При Брежневе, как в самолете. Тошнит, а выйти нельзя». И еще про Софи Лорен. Спрашивает Леонида Ильича: «Леонид Ильич, почему вы не отпускаете людей на свободу?» «Ах, плутовка, – с радостной улыбкой шамкает генсек, – неужели захотела остаться со мной наедине?»

Не выпускали, тошно было, и никаких перспектив – тьма, а умер старик – Евгений Васильевич прохлопал? Сам? Или по подсказке? – жалко стало. Привыкли. Все-таки не самый вредный старик. Испугались: то ли еще будет? Недаром песню Аллы Пугачевой крутили на Первомай.

В последние месяцы восемнадцатилетнего правления Брежнева реальная власть быстро перетекала к Андропову. Брежнев, впрочем, уже давно любил больше не саму власть – тяжела, не по стариковским силам, – но связанные с ней атрибуты и видимость. Дела же продолжали катиться по наезженной колее, с ними вполне управлялся аппарат.

Всесильный шеф КГБ наконец-то дождался своего часа. Он ждал очень долго, слишком много времени собирал свои тайные досье и плел, подобно осторожному, но неутомимому пауку, свою сеть. Теперь же Андропов спешил, он словно чувствовал, что времени у него мало. Пятнадцать лет он занимался диссидентами, отказниками, провокациями, интригами, высылал инакомыслящих из страны, сажал в психушки – впрочем, и Афганистан, и Прага, и еще раньше Венгрия²⁴⁵, и покушение на римского Папу²⁴⁶ – это все его творчество, часть его тайной жизни; лишь изредка Великий инквизитор поступал благородно²⁴⁷. Теперь же Андропову предстояло заняться мировой политикой, помериться силами с ненавистником-дилетантом, с красавчиком артистом Рейганом. Оставаясь Фуше²⁴⁸, изворотливому Андропову предстояло стать и Талейраном²⁴⁹.

Брежнев был еще жив и у власти, когда дальними сполохами полыхнули «хлопковое»²⁵⁰ и «бриллиантовое»²⁵¹ дела и по Москве поползли слухи про директора Госцирка Колеватова²⁵² и красавца-цыгана Бориса Буряцэ. Паук подбирался к «семье».

О, все, буквально все повторяется в истории. На «семью» вскоре накатится девятый вал событий и она тут же исчезнет в волнах, только самые памятливые еще некоторое время будут помнить, кто с сожалением, а кто и со злорадством, и очень скоро появится другая «семья», фарс сменится фарсом, но это уже в девяностые…

Леонид Ильич умер вовремя, вместе с окончанием своей унылой эпохи, когда все начало рушиться. Его похоронили со всеми положенными ему почестями – и сразу замелькали фамилии Щелокова и его жены, Галины Брежневой и Юрия Чурбанова, завертелось «узбекское дело». Но выстрелило позже, после Андропова – декорации сменились слишком быстро. Улита сыска и правосудия разучилась торопиться.

В то время Леонид Вишневецкий не догадывался, да и никто не догадывался, что все происходящее – конвульсии, признаки начавшегося умирания последней империи. Что медленно текущая, казалось, почти неподвижная история, решила вдруг стремительно ускориться. Напротив, пациент казался жив, относительно здоров и даже вечен. Представлялось, что признаки смертельной болезни должны быть какие-то другие. Какие, никто не догадывался, да никто и не знал правду. Разве что сам Андропов, запретивший «Бориса Годунова»²⁵³. Борьба за власть в Кремле, которую он только что выиграл, слишком напоминала борьбу в конце шестнадцатого, начале семнадцатого века. А та борьба – предшествовала смуте. В России снова не было цивилизованного механизма передачи власти.

Не нужно и говорить, что при Андропове двери плотно захлопнулись. Требовалось сидеть тихо, очень тихо… Даже не мечтать… И Леонид с Валечкой смирились… Сейчас он не смог бы даже сказать, надолго ли смирились или на короткое время, он уже не помнил точно. Но – смирились.