Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 53

Именно тогда Леонид и познакомился с Анатолием Чернобыльским, или Натаном, как тот себя называл. Разговаривали они раза четыре или пять – подолгу, об очень многом и важном. Иногда в их разговоре принимала участие Валечка. От Чернобыльского Леонид много узнал нового. О еврейском движении – в первую очередь. Или о сопротивлении, как выразился как-то Натан. До того Вишневецкий немало чего знал – слышал по голосам, но в устах Чернобыльского все выглядело грандиознее, словно настоящая война, мало кому известная, но – настоящая: с захватом приемной Верховного Совета, с голодовками на Центральном телеграфе, с письмами в ООН, с Хельсинкскими группами и обращением к Белградской конференции²⁶⁴, с торжественными собраниями в местах фашистских массовых казней²⁶⁵, с летними лагерями учителей иврита, с нелегальными конференциями и приглашениями Нобелевских лауреатов, с самиздатовскими журналами, с ульпанами по изучению иврита, еврейской истории и традиций, с возрождением ранее запрещенной академической иудаики²⁶⁶; война с антисемитами-сталинцам и давно выплеснувшаяся за пределы СССР, с грандиозными митингами и поправкой Джексона-Вэника²⁶⁷. Сейчас, много лет спустя, Леонид уже не мог вспомнить твердо, что он знал раньше, а что – впервые услышал от Чернобыльского. Но в этом ли дело? От Чернобыльского, кажется, Леонид впервые услышал фамилии писателя и поэта Губермана и правозащитника и самиздатовца Гинзбурга, осужденных за издание журнала «Синтаксис»²⁶⁸, про мужественного Александра Подрабинека, написавшего о карательной психиатрии, о политических тюрьмах в Мордовии, о трагической судьбе Александра Липавского, которого заставили выбирать между предательством и расстрелом отца²⁶⁹ и о том, что Сталин пообещал Риббентропу «решить еврейский вопрос»²⁷⁰.

Полной неожиданностью оказалось для Леонида Вишневецкого, что борются не только евреи и правозащитники: Натан рассказывал о немецком национальном движении, о самосожжении в Каунасе Ромаса Каланты²⁷¹ и о ежегодных манифестациях в Литве в память о нем, о покушении на Брежнева²⁷² и на главу компартии Эстонии Вайно²⁷³, о массовых манифестациях в Грузии в защиту грузинского языка²⁷⁴.

– Мы не остановимся. Тюрьмы нас больше не пугают. Мы будем стоять до конца. Пока нас не выпустят в Израиль, – уверенно говорил Натан. – Им же самим лучше отпустить нас и избавиться от головной боли. Советская экономика в плачевном состоянии, империя трещит по швам, а тут еще Афганистан. Красные фараоны долго не выдержат.

Среди отказников есть экономисты, люди выдающиеся, математики. Они утверждают: «Все идет к концу. Все рухнет под тяжестью военных расходов».

В Кремле давно не понимают, что происходит с Советским Союзом, – продолжал Чернобыльский. – Они слепы, абсолютно слепы со своей «передовой» теорией. Слепы и злобны. Вы не читали книгу Андрея Амальрика²⁷⁵? Он, скорее всего, гений…

Словно в воду глядел Натан. И – будто некий архипелаг предстал перед Леонидом с Валечкой. Не прежний ГУЛАГ, описанный Солженицыным, но – похожий, и вместе – война, невидимая, тайная, ширящаяся. Архипелаг из психушек, лагерей, тюрем, но и героев тоже. Атлантида, скрытая от глаз, где жертвы превращались в бойцов, где империя медленно отступала. Увы, они не поверили тогда – советская империя казалась вечной.

И все же Леонид, и Валечка тоже, смотрели на Чернобыльского с восхищением. Леонид не был сионистом, но горячо сочувствовал – еще от папы он часто слышал имена Теодора Герцля²⁷⁶, Макса Нордау²⁷⁷, Мартина Бубера²⁷⁸, рассказы про Базельский конгресс²⁷⁹, помнил даже слова-стихи Владимира Жаботинского²⁸⁰, посвященные смерти Герцля: «И днем конца был день его расцвета, и грянул гром, и песня не допета, – но за него мы песню допоем».

Леонид очень сочувствовал сионистам, но еще больше симпатичен ему был антисоветчик Чернобыльский, потому что всеми фибрами души он не любил и х власть, и х несвободу. Он бы и сам с восторгом участвовал в еврейском движении-сопротивлении: писал бы статьи, письма, ходил на демонстрации, издавал самиздат, но нет – нельзя. Семья, дети, Валечка, перед ним открывалась карьера, да и тюрем советских, изоляторов, про которые рассказывал Натан, психушек, он боялся смертельно. Он подозревал, что не выдержит и х тюрьмы, и х допросы, что не готов к голодовкам, как Щаранский или Натан. Он был нормальный человек, не герой. Леонид боялся красных фашистов. Это Чернобыльский – настоящий сионист, революционер, борец. Увы, Леонид из другого теста. И потому, когда Натан пригласил изучать иврит и еврейские традиции, он очень деликатно отказался. У Леонида не было для этого ни времени, ни сил, ни, главное, душевной устремленности. Он снова должен был работать над своей докторской. Да и Чернобыльский не настаивал. Даже напротив, предостерегал от участия в еврейском движении. «Оно – не для всех. Только для самых одержимых, кто не жалеет себя. Для людей особой породы. Так что прежде сто раз подумайте. Тем более, вы только что получили старшего. Потерять работу легко, а что потом? Не исключено, что много-много лет изгойства. Поиздеваться, сделать жизнь невыносимой, это они умеют. Мы выдерживаем только благодаря солидарности».

Чернобыльский рассказывал, что и сам всего несколько лет назад, до первого лагеря и тюрьмы, испытывал немалые сомнения. И он, и жена. Они были математиками, числились инженерами в НИИ, а математиков почти не отпускали – не хотели дарить бесплатные кадры врагам: США и Израилю. Чем ниже был образовательный уровень, тем легче было уехать. Из их института двоих математиков завернули до них. Так что они с женой догадывались, что им предстоит. Оказалось, много хуже… Оттого медлили, пытались собрать деньги на черный день, но все равно собирались, а пока он втягивался в эту жизнь, другую – стал дружить с диссидентами, с отказниками, посещать собрания, маевки, изучать иврит, историю, традиции. Он ведь тоже был никакой еврей, ничего не знал и не соблюдал, как дикая ветка на тысячелетнем дереве…

За Чернобыльским, очевидно, следили. В каждой лаборатории, в каждом отделе имелся сексот. А он, ничего не подозревая, стал ксерить самиздат на ротапринте в своем НИИ. Обычные статьи, даже по-настоящему не антисоветские, старые дореволюционные книги по еврейской истории. При царе их можно было издавать, но при Советской власти запретили. И получил за это четыре года. Мог выдать товарищей, кто давал ему книги, и получить условный срок; его уговаривали, хотели подвести под организацию, но он устоял. Самый лучший способ устоять – не разговаривать с ними. Никак. Никогда, ни о чем. Нельзя пытаться играть по их правилам с КГБ, они всегда переиграют. Подкуп, шантаж, провокации – это их оружие, смесь навыков царской охранки и катехизиса революционера…

В тюрьме уже Чернобыльский понял, что не боится больше, что способен стоять до конца. Даже азарт к нему пришел. Они ведь и в тюрьме пытались ломать, подкупать, провоцировать – у них имелось множество способов, но он одержал над ними несколько маленьких побед, заставил соблюдать ими же установленные правила. У него было только одно оружие: голодовка. И он – голодал. И еще письма и жалобы. Казалось бы, абсурд, но письма о н и читали. И иногда действовало. В редкие свидания заставлял жену учить свои письма наизусть, передавал через зэков. В тюрьме он понял, что у него, по сути, нет выбора. Только противостояние. До конца. Сионистское движение в СССР – это та же революционная борьба. Только евреи никого не хотят свергнуть, ничего не хотят захватить, хотят только одного – уехать. И – сохранить себя, свой народ.