Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 56

К середине жизни Леонид обнаружил интересную закономерность: субъективно время воспринимается нелинейно, будто постепенно ускоряется из года в год. В детстве оно тянулось медленно, неторопливо, словно ему некуда было спешить, чуть ли не каждый день полон был значительных событий, ярких впечатлений, открытий – оттого раннее детство и школьные годы казались бесконечно долгими, но чем дальше, тем дни мелькают стремительней, как будто слипаются между собой, склеиваются в недели, те – в месяцы, а месяцы скручиваются в годы… Течет, все быстрее мелькает жизнь… Он ощутил это после тридцати пяти, когда снова корпел над докторской…

Анализы, больные, исследования. Изучение генетических факторов, психоэмоциональных. Рутина изо дня в день, все почти одно и то же – это называлось набором статистики… Ощутил впервые, что время скукоживается, слипается, тает, будто шагреневая кожа. И тотчас забыл. Нет, не совсем, помнил. Старался почаще ходить в кино и театры с Валечкой. Летом ездил в отпуск с детьми. И все же… Это ощущение возвращалось все чаще… Что-то происходило… Он не мог бы определить, что, где – с ним, в нем, или во внешней среде, но время определенно ускорялось… Ему казалось, что внуки взрослеют намного быстрее, чем когда-то он сам, что детство у них более короткое. Вот они только были грудными младенцами, и уже бегают, разговаривают, мыслят, пошли в школу…

В том, что Леонид так ощущал, заключался некий физиологический механизм: укорочение или изменение с возрастом третичной структуры ДНК. Когда-то Леонид подробно об этом читал, но тогда это показалось неактуально, а со временем детали забыл. Вроде бы тот же механизм, что ведет по мере возрастных изменений к ухудшению памяти. Сейчас он вспомнил об этом из-за Черненко.

Из-за Черненко… В одно мгновение промелькнуло пустое царствование, а скорее междуцарствование предпоследнего генсека. Словно пошлый анекдот… Только одно отпечаталось: полуживого, задыхающегося, эмфизематозного старика, поддерживая под руки, втаскивают помощники на трибуну. Старец не мог идти сам, ноги не слушались его, злые языки потом утверждали, будто и ноги переставляли все те же помощники.

Наконец, живой труп – о, сколько символического заключалось в умирающем, жалком старце! – с трудом взобрался на трибуну, напялил очки, слегка ожил и, задыхаясь, кашляя, путаясь в предложениях, принялся медленно и невнятно читать подложенный ему банально-ортодоксальный текст. Ни одной свежей мысли. Временами казалось, что он вообще не понимает, что читает…

…С этого момента страна, почти не скрываясь, начала готовиться к новым похоронам…

«Кто сказал, что свято место пусто не бывает? – размышлял Леонид Вишневецкий. – Тряпочная кукла под образȧми членов Политбюро. Вот и все, к чему пришли».

Волчок истории обернулся за год – дублем фарса. Снова гроб – один в один. Снова лицемерные толпы. И за гробом – те же. Прежние каракулевые воротники, шапки-хаты из позавчерашнего дня, и сами… позавчерашние… словно червивые грибы…

…Привычные, поднаторевшие офицеры почетного караула печатают шаг…

…Сон… Спит Советский Союз в летаргическом послесталинском сне… Только изредка прежние кошмары снятся… Спит, ощетинившись ракетами… вздыхает тяжко… пробудиться не может…

Все мертво… Испита прежняя чаша до конца… Только на сей раз слабо теплится надежда. Среди черно-серой толчеи главных ленинцев – новый вождь, молодой, пятидесятитрехлетний, энергичный, с отметиной на лысой голове. Тот самый второй секретарь, что читал когда-то папину книгу.

Об отметине на голове генсека и говорил народ все первые годы, будто Бог смилостивился и послал чудо, решил спасти Русь. Меченому поверили сразу, едва он произнес «перестройка». Простой народ, провинция – бог весть, Леонид не знал, что думают люди на Сахалине и Камчатке, выстаивая в длиннющих очередях, но московская интеллигенция влюбилась в Горбачева сразу. Э т о т хоть умел говорить, хотя путал иногда ударения. Но ударения, мягкое «г» и «Азебайжан» прощали ему. А во что еще, кому еще было верить?