Читать книгу Идентичность - Леонид Подольский - Страница 58

В декабре тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, после Женевы и Рейкьявика³⁰⁰, состоялся первый визит Горбачева в США. Подписан был договор о ликвидации ракет среднего и меньшего радиуса действия – огромный прорыв в области разоружения. Об этом и сообщали все мировые СМИ. Но только много лет спустя, в Израиле уже, Леонид случайно узнал, что в те же дни в Вашингтоне произошло и еще одно очень важное событие: состоялся грандиозный четвертьмиллионный митинг в защиту права на эмиграцию советских евреев, против принудительной ассимиляции. Десятки тысяч людей на собственных автомобилях, в автобусах, на поездах ехали в те дни в американскую столицу, чтобы потребовать от Горбачева: «Отпусти народ мой». Не только американцы, но и граждане Латинской Америки и Европы, из Израиля, не только евреи. Среди выступающих были вице-президент США Джордж Буш-старший, сенаторы и конгрессмены, губернаторы, мэры городов, католические и протестантские священники, лауреаты Нобелевской премии, лидеры еврейских общин.

Дрогнул ли перед столь мощной демонстрацией единства и солидарности – это был самый большой еврейский митинг в американской истории – советский генсек, нет ли, трудно сказать, потому что легкие послабления начались раньше, но постепенно запертые наглухо ворота открылись, приподнялся железный занавес, и с тысяча девятьсот восемьдесят девятого года начался массовый выезд советских евреев. В первый год большой алии³⁰¹, в восемьдесят девятом, эмигрировало более семидесяти тысяч, за три года – почти полмиллиона…

…Свобода обрушилась на них слишком внезапно. Власть больше не удерживала и не мешала, да и – с каждым днем все меньше становилось власти, вместо нее постепенно нарастал хаос… Некоторое время все продолжало идти по инерции… Действовали старые инструкции, и по этим инструкциям Валечка по-прежнему считалась невыездной…

Из этого времени запомнились толпы на Арбате… Свобода или ее предвкушение… Поэты читали стихи, как когда-то в Политехническом. Стихи были смелые, против власти… Леонид запомнил: молодой поэт, скуластый, громкоголосый, отдаленно похожий на Евтушенко, потрясая кулаками, посылал проклятия Кремлю… Что-то про лагеря, про замученных, про Соловецкий камень, которого еще не было³⁰². Люди аплодировали. Немолодая женщина плакала… И – гремели гитары на Арбате… В том месте, где сейчас стена Цоя; он еще был жив. Тут же, собравшись большими группами, спорили, начнется ли Гражданская война. Тогда же появились на Арбате художники. Сидя на низеньких стульчиках, они писали картины, рисовали карандашами портреты… Картины и портреты жадно покупали иностранцы. И еще продавали матрешек – с лицами Ленина, Сталина, Брежнева, Горбачева и Ельцина. Перед выборами на съезд Народных депутатов СССР³⁰³ матрешки, похожие на опального Ельцина, стали особенно популярны.

Однако какая свобода в России без ушата грязи? «Память»… В октябре восемьдесят пятого разнеслось про скандальный вечер во Дворце культуры имени Горбунова «Москва… Как много в этом звуке», организованный реставраторами и скульпторами, когда впервые на всю Москву – да может и на весь Союз – прогремел антисемит-фотограф Васильев, обвинивший в разрушении исторической Москвы «сионистов». В тот вечер сподвижники Васильева несогласных выводили из зала. Говорили, что за Васильевым – спецслужбы, что он будто бы убил свою жену³⁰⁴, много лет подвизался вокруг Глазунова, даже помогал ему якобы готовить декорации для Камерного еврейского музыкального театра³⁰⁵, но, в конце концов, их отношения закончились громким скандалом³⁰⁶.

Антисемитизма не стало больше, но он стал крикливее, громче. В мае восемьдесят седьмого о н и пришли на Манежную и это была грозная сила – черная, махровая – с ними полтора часа разговаривал Ельцин³⁰⁷… Позже они разместились в Донском монастыре³⁰⁸, потом в Марфо-Мариинской обители³⁰⁹. И еще – в девяностом

о н и устроили погром в Центральном доме литераторов – напали на писателей из «Апреля»³¹⁰, избили писателя-демократа Курчаткина. Погромщиков возглавлял широко прославившийся к тому времени ярый антисемит Смирнов-Осташвили, якобы любитель литературы, основатель и вождь клуба друзей «Нашего современника», даже член редколлегии. Он же, Смирнов-Осташвили, видный член патриотического объединения «Отечество» во главе с известным историком-антинорманистом, завзятым «борцом с сионизмом» и русским националистом Аполлоном Кузьминым³¹¹, которого хорошо знал Василий Лисицын. «Кузьмин неглупый мужик, но с пунктиком, – смеялся Василий. – Он антинорманист не потому, что таковы факты, а потому, что это ближе к его патриотическим убеждениям. Одержимый человек. Заставлял своих студентов разносить листовки».

Русский нацизм, – а это был именно нацизм – обнаруживал явную претензию на определенную интеллектуальность. У него были свои газеты, журналы, адепты с научными степенями, вхожие в приличное общество политики, связи в спецслужбах, мифы, деньги. А рядовые бойцы разбрасывали и расклеивали листовки в Малаховке и в Кратово, где Леонид с Валечкой недавно еще снимали для детей дачу, угрожали еврейским погромом.

Увы, Леонид с Валечкой оказались не готовы. Только теперь, когда действительно стало можно уехать, Валечка поняла, что не может оставить родителей. Как раз в девяностом Валечкин отец перенес инфаркт. И так сложилось, что именно в девяностом Валечке наконец пришло время защищать кандидатскую диссертацию. И – секретность… Хотя в эти годы все так перемешалось, что Валечкина приятельница из Института, наплевав на секретность, подала на выезд и спокойно уехала в Америку. Оказалось, что муж у этой Светы еврей, хотя она раньше скрывала.

Но все же над Валечкой висела секретность, даже когда не стали месяцами платить зарплату, да и платили сущий мизер, и исследования практически прекратились. Все сразу стало не нужно, однако на всякий случай лет на пять после защиты следовало искать другую работу. Но где найдешь, если наука оказалась в состоянии клинической смерти, а врачи, которых и раньше не баловали, стали получать теперь сущие пустяки. Прежняя жизнь почти сразу выродилась.

Но вот парадокс, именно в это время, когда прежняя жизнь рушилась и летела в тартарары, в пропасть, у Леонида работа над докторской наконец-то наладилась. Концепция о роли нейрогуморальных факторов в генезе гипертензии выстроилась внезапно, прямо среди ночи – Леонид долго потом не мог заснуть – его неожиданно осенило, что могут быть разные, иногда параллельные, независимые друг от друга механизмы – природа разнообразна и изобретательна. Следовало это только подтвердить, но Леонид уже был уверен. Все факты складывались, как шары в лузу. И даже прежние результаты, полученные еще у Минскера, успешно шли в дело.

Да, Леониду в этом повезло, но везет ведь тем, кто борется, в ком есть искра. «Пир во время чумы» – прав был Гена Ларионов – а ведь откуда-то в курсе, не исключено, завидовал, хотя вряд ли – Леонид его встретил однажды на митинге. Он уже другой был, не прежний, вождь – во главе колонн, на трибуне, но и Леонид тоже: защита казалась близко и – не простая защита, открытие, монография светила, а там, чем черт не шутит, и место заведующего и членкорство. Тот же Борисов болел и стал поговаривать о пенсии. Верилось, впрочем, с трудом, заведующих выносили обычно вперед ногами, но, с другой стороны, народ потихоньку стал тянуться на выход. Наука больше не держала. Да и не до нее… Но в то же время антисемитизм, – крикливый, громкий – он больше не прятался, но и государственной политикой больше не был. И оказалось, его не так уж и много… Да, как ни странно, Леонид вдруг увидел перспективу…

К тому же Леонид с приятелями в восемьдесят восьмом открыли кооператив. Так что, хоть и бешено росли цены, и в магазинах почти торичеллиева пустота, только очереди злобно чего-то ждут – Леониду как-то приснилось, будто очередь вместо солнца восходит над Россией, – зато с деньгами было хорошо. Леонид, кажется, чуть ли не в первый раз в жизни стал чувствовать себя богатым. И, чтоб не совсем тоска, Леонид с Валечкой стали обзаводиться знакомыми фарцовщиками и людьми из торговли. Да и доллары выручали…

…Да, доллары… Все еще существовал железный занавес… Рушился, трещал, но висел. Никто не знал, что станет со страной завтра. Усидит ли Горбачев? И – куда повернет?.. Что станут делать мрачные сталинские люди?.. После саперных лопаток в Тбилиси³¹² всего можно было ждать… Но доллары уже ходили… Однако, уезжали по-прежнему навсегда, без единого шанса вернуться хотя бы на время, увидеться. Так, будто уезжали не в Израиль или в Америку, а – на другую планету, с билетом в один конец, навечно. И – без денег. Приватизации квартир еще не было…

Вот что запомнил Леонид точно. Как они с Валечкой году в девяностом провожали приятелей. У тех на душу, включая детей, имелось ровно по сто сорок два доллара. Все, что разрешили обменять. Все, что можно было вывезти из прежней советской жизни…

Да, так было – тошно и гадко. Ехать – страшно: без денег, все бросить, все начинать заново, но и оставаться боялись. Двери, что распахнулись настежь, в любой момент могли наглухо захлопнуться.

Это потом Леонид много читал: оказалось, что все две тысячи лет изгнания евреи регулярно возвращались в Палестину, иные поселялись и умирали на Родине, молились у Стены плача, в Земле Израиля существовали школы талмудистов и мистиков, действовали синагоги и молельни, жили еврейские общины, иной раз погибали, но поднимались вновь: связь со страной Израиля не прерывалась – ни при арабах, ни при мамлюках³¹³, ни при турках. И цари не удерживали евреев, отпускали. Две тысячи лет сохранялась связь с землей предков, но не в советское время, не из советской страны, не из советского плена…

…Году в девяносто первом-втором Леонид ездил с приятелем на Комсомольский проспект, где собирались во множестве валютные фарцовщики, которых крышевали милиция и бандиты. Там множество стояло машин, и в каждой – человек с пачками зеленых купюр. Леонид сел к своему, рекомендованному, парню приличного вида, как оказалось, бывшему инженеру из ящика³¹⁴. В первый раз Леонид очень боялся купить фальшивые доллары, но выхода не было: рубли обесценивались почти с космической скоростью. К счастью, все оказалось честно.

Незадолго до этого пройдошливый знакомый, Соломоник, бывший спортсмен, давно занимавшийся фарцовкой, предложил Леониду купить доллары. «По двенадцать рублей за доллар», – сказал Соломоник. «Но пару дней назад за доллар давали восемь», – засомневался Леонид. «То пару дней назад», – пожал плечами Соломоник. Когда через несколько дней Леонид, посовещавшись с Валечкой, решился купить у Соломоника доллары, оказалось, что «американец», как нежно называл его Соломоник, стоит уже пятьдесят деревянных. Кажется, тогда впервые Леонид услышал это слово «деревянный».

Жизнь вокруг рушилась, многие уезжали, в Москве стало нервно и грязно, появились во множестве нищие и попрошайки в метро, вокруг помоек стаями бегали крысы, несколько раз Леонид наталкивался на сумасшедших, оравших: «Бей жидов, спасай Россию», – впрочем, это, кажется, позже, через год иди два – но, вопреки всему, Леониду было интересно и весело – начиналась революция, о которой он когда-то мечтал. Страна неизбежно должна была обновиться. Сбросить прежнюю власть, тупую, жестокую, перезревшую, как со змеи по весне сходит старая кожа. Он не любил эту власть, хотя довольно долго симпатизировал Горбачеву – лишь с началом съезда нардепов авторитет генсека стал стремительно падать, и Леонид увидел, что – не то, ретроград, исчерпал себя – и оттого он радовался революции, если это была революция, несмотря на то, что она не была красива. Уж слишком тупые лица оказались у агрессивно-послушного большинства. Но он все равно верил…

…Да, верил, что Советский Союз может стать совсем другим, демократическим…

Сам Леонид, однако, не стал революционером.