Читать книгу Маленькие женщины - Луиза Мэй Олкотт, Луиза Мэй Олкотт, Mybook Classics - Страница 20

Тогда как дома происходили все эти события, Эми переживала тяжкие времена в апартаментах тетушки Марч. Она была глубоко расстроена тем, что ее отправили «в ссылку», и впервые в жизни осознала, как ее любили и как ласковы с ней были дома. Тетушка Марч никогда ни с кем ласкова не бывала – она этого не одобряла, но, вообще-то, она хотела быть доброй, потому что эта девчушка вела себя хорошо и очень ей нравилась, к тому же в стареньком сердце тетушки Марч таилась некая слабость к детям ее племянника, хотя сама тетушка считала для себя недостойным в этом признаться. Старая дама действительно старалась сделать все возможное, чтобы Эми было у нее хорошо, но какие же невероятные промахи она совершала! Некоторые пожилые люди остаются молодыми в душе, несмотря на свои морщины и седины, они способны сочувствовать маленьким заботам, горестям и радостям детей, умеют сделать так, чтобы они чувствовали себя как дома, и прикрывают нотации интересными играми, даря и принимая дружбу с самым привлекательным видом. Однако тетушка Марч не владела таким даром, она досаждала Эми своими правилами и приказаниями, своей чопорностью и долгими, докучливыми беседами. Увидев, что младшая девочка более покладиста и дружелюбна, чем ее сестра, старая дама сочла своим долгом попытаться противостоять, насколько окажется возможным, дурному влиянию их домашней свободы и потакания баловству. Так что она как бы взяла Эми за ручку и принялась учить ее, как учили ее саму шестьдесят лет назад, – этот процесс внес в душу Эми беспросветное отчаяние, и она почувствовала себя как муха в сетях очень требовательного паука.

Каждое утро девочке приходилось мыть чашки, начищать старомодные серебряные ложки и большущий, тоже серебряный, заварочный чайник и до блеска протирать зеркала. А потом она должна была вытирать в комнате пыль, и какой же сложной оказалась эта работа! Ни пылинки не ускользало от глаз тетушки Марч, а вся мебель ее стояла на когтистых лапах и была украшена изобильной резьбой, которую никогда нельзя было так оттереть, чтобы ни пылинки не осталось. Затем надо было покормить Полли, расчесать комнатную собачку, сбегать дюжину раз то наверх, то вниз, что-то принести или передать приказания, потому что старая дама сильно хромала и редко покидала свое кресло. После сих утомительных трудов Эми принималась за уроки, становившиеся каждодневным испытанием всех достоинств, какими она обладала. Потом она получала час на игры или прогулки, и как же она этим часом наслаждалась!

Лори являлся каждый день и умильно уговаривал тетушку Марч до тех пор, пока она не позволяла Эми выйти с ним из дому. Тогда они прогуливались или катались и замечательно проводили время. После обеда Эми должна была читать тетушке вслух и тихонько сидеть, пока та дремала в кресле, что обычно длилось около часа, поскольку засыпала тетушка после первой же страницы. Далее начиналась работа с шитьем лоскутных одеял или подрубанием полотенец, и Эми шила, внешне совершенно смиренная, но бунтуя в душе, вплоть до сумерек. Лишь тогда ей дозволялось развлекаться, как самой заблагорассудится, до чаепития. А вот вечера были хуже всего, ибо тетушка Марч пристрастилась рассказывать Эми длиннющие истории про свою юность, и они были так невообразимо скучны, что Эми каждый раз намеревалась отойти ко сну в слезах о своей тяжкой судьбе, но засыпала прежде, чем успевала выжать из глаз не более чем одну-две слезинки.

Если бы не Лори и старенькая Эстер – горничная тетушки Марч, Эми никак не смогла бы пережить это ужасное время. Чего стоил один только попугай! Он вполне мог довести ее до умопомрачения, так как очень скоро почувствовал, что девочка его вовсе не жалует, и мстил ей за это, проказничая изо всех сил. Он дергал ее за волосы, как только она оказывалась рядом с ним, переворачивал кормушку с молоком и хлебом в тот же момент, как Эми успевала вычистить его клетку, заставлял Мопа лаять, когда задремывала Мадам, спеша тотчас клюнуть песика сзади, прилюдно обзывал Эми гадкими именами и во всех отношениях вел себя как достойная всяческого порицания старая ворона. Кроме того, Эми совершенно не выносила и пса, жирного и злобного зверюшку, который рычал на нее и тявкал, когда она совершала его туалет, или укладывался на спинку и болтал в воздухе всеми четырьмя лапами с самым идиотским выражением на физиономии, когда просил чего-нибудь поесть, что он проделывал по дюжине раз на день. Повар был человек раздражительный, старик-кучер – глухой, и Эстер оказалась единственной, кто уделял внимание нашей юной леди.

Эстер была француженка, прослужившая у Мадам, как она называла свою хозяйку, много лет и, надо сказать, умело тиранизировавшая старую даму, потому что та уже не могла без нее обойтись. Настоящее ее имя было Эстель, но тетушка Марч велела ей поменять его на Эстер, и она согласилась – на том условии, что ее не заставят сменить и веру[90]. Мадемуазель очень полюбилась старой горничной, и она удивляла и развлекала девочку рассказами о своей жизни во Франции, когда Эми сидела с ней, в то время как сама она приводила в порядок кружева Мадам. А еще она разрешала Эми бродить всюду по огромному дому и рассматривать невиданные – старинные и красивые – вещи, хранящиеся в больших гардеробах и древних сундуках, ибо тетушка Марч собирала и припрятывала их, словно сорока. Более всего восхищал Эми индийский шкафчик со множеством странных ящичков, углублений и тайных укрытий, где хранились разнообразные украшения, некоторые драгоценные, некоторые просто любопытные, но все более или менее древние. Рассматривать и раскладывать эти украшения было для Эми огромным удовольствием, особенно это касалось футляров с драгоценностями, где на бархатных подушечках покоились украшения, подчеркивавшие красоту прекрасной леди полвека тому назад. Здесь находился гарнитур, который надевала тетушка Марч, когда выходила в свет, жемчуга, подаренные ей отцом в день ее свадьбы, бриллианты от ее возлюбленного, траурные кольца и броши из черного янтаря, удивительные фермуары – медальоны с портретами умерших друзей и подруг и другие – с плакучими ивами внутри, сделанными из волос, а также детские браслеты, которые носила единственная маленькая дочь тетушки. Были там большие карманные часы дядюшки Марча с красной печаткой, с которой играли многие детские руки, а в отдельной коробке одиноко, само по себе, лежало обручальное кольцо тетушки Марч, слишком узкое теперь для ее ставшего толстым пальца, но бережно хранимое, как самая большая из всех ее драгоценностей.

– Что бы захотела из всего этого взять Мадемуазель, если бы была на то ее воля? – спросила Эстер, которая всегда в таких случаях сидела рядом – присмотреть, а потом запереть все эти ценности.

– Больше всего мне нравятся бриллианты, но здесь нет ожерелий, а я люблю ожерелья – они так мне к лицу! Я бы тогда выбрала вот это, если бы мне позволили, – ответила Эми, с искренним восхищением глядя на нить бус из золота и черного дерева, на которой висел такой же, довольно тяжелый крест.

– Я тоже с вожделением смотрю на них, только это ведь не ожерелье, не бусы. О нет! Для меня это четки, и я, как добрая католичка, должна бы их использовать для молитвы, – объяснила Эстер, печально взирая на красивую вещицу.

– Она предназначается для того, чтобы ею пользовались, как пользуются бусами из душистого дерева, какие обычно вешают над зеркалом?

– Да, верно. Чтобы читать с ними молитвы. Это было бы приятно святым, если бы кто-то пользовался ими не как суетным украшением, а как красивыми четками.

– Мне кажется, вы находите большое утешение в молитве, Эстер, и после этого всегда приходите спокойная и довольная. Хотелось бы мне тоже так уметь.

– Если бы Мадемуазель была католичкой, она находила бы истинное утешение, но раз уж этому не бывать, было бы хорошо, если бы вы уходили отдельно, каждый день, поразмысливать и помолиться, как это делала моя добрая хозяйка, которой я служила до Мадам. У нее была маленькая часовня, и она находила там большую утешительность для многих тревог.

– А правильно ли будет, если я стану поступать так же? – спросила Эми, которая в своем одиночестве ощутила острую нужду в некой помощи и обнаружила, что стала забывать о своей маленькой книжке теперь, когда рядом не было Бет, чтобы ей о том напомнить.

– Это было бы отлично и очаровательно, и я с радостью так устрою маленькую гардеробную для вас, если вы хотите. Ничего не говорите Мадам, но когда она спит, идите вы, сидите одной немножко – подумать хорошие мысли и помолить дорогой Господь хранить вашу сестру.

Эстер была глубоко верующей женщиной и совершенно искренне советовала Эми, как поступать: у нее было любящее сердце, и она очень сочувствовала сестрам в их беспокойстве о больной. Ее план понравился Эми, и она позволила горничной устроить в небольшом чулане рядом со своей комнатой такое убежище, надеясь, что это ей поможет.

– Хотелось бы мне знать, кому достанутся все эти красивые вещицы, когда тетушка Марч умрет? – спросила она как-то, медлительно укладывая сверкающие четки и закрывая футляры с драгоценностями один за другим.

– Вам и вашим сестрам. Я знаю. Мадам мне доверяет. Я свидетельствовала ее завещание, и так оно и будет, – улыбаясь, прошептала Эстер.

– Вот и хорошо! Только мне хотелось бы, чтобы она отдала их нам сейчас. Откладывать – это нас не устраивает, – заявила Эми.

– Слишком рано молодым девицам носить такие вещи. Первая, которая заневестится, получит жемчуга, Мадам так говорит, и я представляю, что маленькое бирюзовое колечико будет дано вам, когда вы уйдете, потому что Мадам одобряет ваше хорошее поведение и очаровательные манеры.

– Вы так думаете? Ах, я буду просто послушной овечкой, если могу получить это прелестное кольцо! Оно ведь даже красивее, чем колечко Китти Брайант. Мне все-таки нравится тетушка Марч.

И Эми примерила голубое колечко: лицо ее сияло восторгом и решимостью его заслужить.

С этого дня ее послушание стало совершенно образцовым, и старая дама с удовлетворением отметила успех, достигнутый ее воспитанием. Эстер поставила в маленьком чулане столик, скамеечку для ног перед ним, а над ним – картину, взятую из одной запертой комнаты. Она полагала, что картина эта была не весьма ценной, но вполне подходящей, и решила одолжить ее на время, в уверенности, что Мадам никогда об этом не узнает, а если и узнает, не придаст этому никакого значения. Картина, однако, была очень дорогой копией с одного из знаменитейших полотен мира, и умевший ценить красоту взор Эми не мог оторваться от нежного лика Матери Божьей, когда любовь к собственной матери и мысли о ней переполняли душу девочки. На столик Эми положила молитвенник и псалтирь, поставила вазочку с самыми лучшими цветами из тех, что приносил ей Лори, и каждый день приходила «сидеть одной», думать хорошие мысли и молить дорогого Господа хранить ее сестру. Эстер принесла ей и четки – черные бусы с серебряным крестиком, но Эми повесила их на стену и не пользовалась ими, усомнившись в применимости католических четок к протестантским молитвам.

Эта маленькая девочка все свои поступки совершала с полной искренностью: оказавшись в одиночестве, за пределами безопасного родного гнезда, она почувствовала такую острую нужду в некой руке, за какую могла бы ухватиться, что инстинктивно обратилась к Другу, чья отеческая любовь, скорее всего, даруется Его маленьким чадам. Эми недоставало материнской поддержки, мать не могла теперь помочь ей понять и направить самое себя, но ее научили, куда смотреть, где искать путь, и она постаралась его найти и уверенно ему следовать. Однако она была еще очень юным пилигримом, и именно теперь ее бремя казалось ей особенно тяжким. Она старалась поменьше думать о себе, быть повеселее, довольствоваться тем, что поступает правильно, хотя никто этого не замечает и никто не хвалит ее за это. Делая первые усилия быть очень-очень хорошей и доброй, она решила составить свое завещание, как это сделала тетушка Марч, на случай, если она вдруг заболеет и умрет, с тем чтобы все ее имущество было разделено щедро и по справедливости. А ведь ей было больно даже подумать о том, чтобы отказаться от ее маленьких сокровищ, которые в ее глазах были не менее драгоценны, чем сокровища старой дамы.

Однажды в свой «игровой час» Эми села и сочинила этот важнейший документ со всем тщанием, на какое была способна, с некоторой помощью Эстер в том, что касалось определенных юридических терминов, и после того, как добросердечная француженка подписала под ним свое имя, Эми, почувствовав, что на душе у нее стало легче, убрала его не очень далеко, чтобы показать Лори, которого ей хотелось взять вторым свидетелем. День был дождливый, и она отправилась развлекаться в одну из самых просторных комнат, взяв с собою – для компании – Полли. В комнате этой стоял большой гардероб, полный старомодных нарядов, с которыми Эстер позволяла девочке играть, и это стало ее любимым развлечением: она наряжалась в выцветшую парчу и торжественно прогуливалась туда-сюда перед высоким зеркалом, совершая величавые реверансы и волоча за собою шлейф платья с шуршанием, восхищавшим ее слух. Она была так поглощена этим занятием, что не услышала, как позвонил Лори, не увидела его лица, когда он заглянул в приоткрытую дверь комнаты. Она продолжала прогуливаться взад-вперед с серьезным видом, кокетливо помахивая веером и гордо вскидывая голову, на которой красовалась огромная розовая шляпа-тюрбан, невообразимо контрастировавшая с голубой парчою платья и желтой стеганой нижней юбкой. Эми приходилось ступать осторожно, так как она была в туфлях на высоких каблуках, и как Лори потом рассказывал Джо, зрелище ему представилось весьма комическое: Эми семенила по комнате в своем развеселом наряде, а Полли, пытаясь ей подражать, бочком семенил следом за нею и подпрыгивал изо всех сил, время от времени останавливаясь, чтобы захохотать или выкрикнуть: «Р-разве мы не пр-рекр-расны? Пр-роваливай, ты, пугало! Пр-ридержи язык! Ха! Ха! Ха! Поцелуй меня, милочка!»

С трудом удержавшись, чтобы не прыснуть со смеху, – ведь он мог бы оскорбить ее величество! – Лори постучал в дверь и был милостиво принят.

– Садитесь и отдыхайте, пока я уберу на место эти вещи, а потом я хочу посоветоваться с вами об очень серьезном деле, – сказала Эми, продемонстрировав Лори свой роскошный наряд и загнав Полли в дальний угол. – Эта птица – самое тяжкое испытание в моей жизни, – продолжала она, стягивая с головы розовый холм, в то время как Лори усаживался верхом на стул. – Вчера, когда тетушка Марч спала, а я старалась сидеть тихонько, как мышка, Полли как завизжит в своей клетке, как начнет крыльями хлопать, ну, я пошла его выпустить, а там – огромный паук. Я его выкинула из клетки, он быстро заполз под книжный шкаф. Полли зашагал за ним, наклонился, заглянул под шкаф и сказал забавно, как он всегда говорит, и даже одним глазом мне подмигнул: «Выходи пр-ройтись, моя милочка». Я не выдержала и рассмеялась, а Полли стал ругаться, и тетушка Марч проснулась и выбранила нас обоих.

– И что же, паук принял приглашение старого хлыща? – спросил Лори, зевая.

– Да, он выполз, а Полли удрал, перепугавшись до смерти, и вскарабкался на тетушкино кресло, крича: «Лови! Лови! Лови ее!», а я гонялась за пауком.

– Вр-ранье! Ой-ёй-ёй! – закричал попугай и, подскочив к Лори, принялся клевать носки его башмаков.

– Будь ты моим, я бы тебе шею свернул, ты, старая ворона! – воскликнул Лори, грозя кулаком попугаю, который склонил голову набок и мрачно прокаркал: «Аллилуй! Благо твоим запонкам, миляга!»

– Ну вот. Я готова, – сказала Эми, закрыв гардероб и доставая листок бумаги из кармана. – Мне хочется, чтобы вы это, пожалуйста, прочитали и сказали, законно ли оно и правильно или нет. Я почувствовала, что нужно его написать, потому что жизнь такая непрочная, а я не хочу никаких недобрых чувств над моей могильной плитой.

Лори закусил губу и, слегка отворотясь от печальной просительницы, прочел следующий документ с достойной похвалы серьезностью, если принять в расчет орфографию написанного:

МОЯ ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ И ЗАВИЩАНИЕ

Я, Эми Кёртис Марч, будучи в моем здравом уме, собираюсь отдать и завищать все мое земное имусчество – viz.[91] – т. е. – именно

Моему отцу, мои лучшие картины, этюды, карты и произвидения искусства, включая рамы. Так же мои $100, в полное распорижение.

Моей матери, всю мою одежду, кроме голубого передника с карманами – так же мой портрет, и мою медаль, с большой любовью.

Моей дорогой сестре Маргарет, я даю мое беризовое кольцо (если я его получу), так же мою зеленую шкатулку с голубями на ней, так же кусок моих настоящих кружев ей на шею, и мой набросок ее портрета как память об «ее малышке».

Джо я оставляю мою нагрудную брош, ту, что залипили сургучом, так же мою бронзовую чернильницу – она сама от нее крышку потеряла – и самого любимого гипсового кролика, потому что я прошу простить что сожгла ее сказку.

Бет (если она меня пережывет) я даю мои куклы и маленький комодик. мой веер, мои полотняные воротнички и мои новые тапочки если сможет их носить когда будет худая после болезни. И еще я при сем оставляю ей мои сожеления что раньше смеялась над старой Джоанной.

Моему другу и саседу Теодору Лоренсу я завищаю мой бювар[92] из папимашэ, мою модель лошади (глина), хотя он сказал у нее никакой шеи нет. Так же в ответ на его великую доброту в горесный час любую из моих художественых работ какую он захочет. Noter Dame – лучше всего[93].

Нашему достопочтеному благодетелю мистеру Лоренсу я оставляю мою пурпурную шкатулку с зеркалом в крышке которая пригодится для его ручек и напомнит ему об ушедшей девочке благодарной за его распаложение и помощ ее семье, особенно Бет.

Я желаю чтоб моя любимая подруга Китти Брайант получила мой голубой шелковый передник и мое колечко из золотых бусин с поцелуем.

Ханне я завищаю мою картонку для шляп. она ее хотела, и все лоскутные поделки я ей оставляю в надежде что «как взглянит, так вспомнит».

А теперь распоредившись моим самым ценным имусчеством я надеюсь все будут довольны и не станут винить покойных. Я всех прощаю, и верю что мы все сможем встретится когда трубный глас прозвучит. Аминь.

К сей моей воле и завищанию я прилагаю мою руку и печать сего 20-го дня Ноя. Anni Domino 1861[94]

Эми Кёртис Марч

Свидетели:

Эстель Вальнор, Теодор Лоренс.

Второе имя было написано карандашом, и Эми объяснила, что Лори следует переписать его чернилами и запечатать документ за нее должным образом.

– Что заставило тебя об этом подумать? Разве тебе говорили, что Бет раздала свои вещи? – серьезно спросил девочку Лори, когда та положила перед ним кусок красной тесьмы, сургуч, свечу для его нагревания и поставила чернильный прибор.

Эми объяснила, потом, волнуясь, спросила его:

– А что сделала Бет?

– Не надо бы мне говорить об этом, но раз уж я это сделал, скажу… Она так плохо себя однажды почувствовала, что сказала Джо, как ей хочется отдать свой рояль Мег, котят – тебе, а бедную старую куклу – Джо, которая станет ее любить ради Бет. Она пожалела, что может отдать так мало, и оставила прядки волос нам, остальным, а дедушке – самую нежную любовь. Но о завещании она не думала никогда.

Лори говорил это, одновременно подписывая и взявшись уже запечатывать завещание, так что глаз на Эми он не поднимал, пока большая слеза не упала на бумагу. Лицо Эми было полно тревоги, но она спросила только:

– А нельзя людям делать что-нибудь вроде постскриптума к завещанию, хоть иногда?

– Да, это называется «кодицил»[95].

– Тогда добавьте и к моему один. Я желаю, чтобы все мои кудряшки были срезаны и отданы друзьям и подругам, я забыла об этом, но хочу, чтобы так было сделано, хотя это испортит мой вид.

Лори добавил это распоряжение, улыбнувшись при мысли о сей последней – и величайшей – жертве Эми. Затем он развлекал ее целый час и проявил большой интерес к ее испытаниям. Но когда он уже собрался уходить, она остановила его и прошептала:

– А Бет действительно в большой опасности?

– Боюсь, что да, но мы должны надеяться на лучшее, так что не надо плакать, моя дорогая.

И, совсем как брат, Лори обнял девочку, что стало ей большим утешением.

Когда Лори ушел, она укрылась в своей часовенке и, сидя в сумерках, молилась о Бет, с болью в сердце проливая слезы и чувствуя, что миллионы бирюзовых колец не смогут утешить ее, если она потеряет свою любимую сестричку.