Читать книгу Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы - Макс Бодягин - Страница 10

Осень 88-го выдалась холодной. Очень холодной. Город казался логовом теней. Серый свет тускло разбавлял водяную взвесь. Асфальт становился зеркально-гладким от воды. Остатки зелени, не облетевшие за последнюю неделю, свернулись в сухие чайные листья. По утрам белая крошка засыпала дорожки. Иней проступал сквозь землю как холодный пот тяжелобольного. Конец октября.

Утром в университете ко мне подошла Вика в сопровождении какого-то неимоверно худого парня «dressed in leather» и сказала, что в пятницу будет рок-фестиваль. Событие по тем временам невероятное. Как конец света.

– Нитро, – сказал парень из-под занавески волос. Я промолчал. Тогда он протянул руку и повторил, – Нитро.

– Это мой друг Андрей, но все называют его Нитро, – продолжала улыбаться Вика. – Он играет тяжелую музыку. Если хочешь – приходи к нам, тусанемся.

– Фестиваль – говно, – сказал Нитро. – Панков там не будет. «Чайф», «Агата…» и прочая свердловская хуйня. Но тусанемся клёво. Придут Кастет и Панцырь. И Блохастый. И Репка—Барабан.

От парней, которые с гордостью носили имена «Кастет» или «Скорп» ничего хорошего ожидать не приходилось, хотя бы потому, что их сильно били в школе и во дворе. От чего они пытались защититься крутыми псевдонимами, нестандартным прикидом и непонятным для гопоты слэнгом. Что, кстати, совершенно не делало их более интересными. Однако, осеннее одиночество в чужом городе действовало на меня тяжело. Я запомнил адрес и пообещал придти.

Вечером я пошел на автовокзал встречать Кенгура, который приехал в Свердловск на фестиваль. Кенгур тогда был отличным музыкантом, ему частенько предлагали переехать в Москву. Я ему очень обрадовался. Мы обнялись, обменялись новостями. Мои любимые пенсионерки тоже встретили Кенгура радостно. Напоили чаем, вареньем угостили, оставили ночевать. «А ты, Сережа, где учишься?», спрашивала бабушка. Кенгур смущался, краснел, набирал полный рот чаю. Он по восемь часов в день работал в одной индепендовой группе и мечтал играть с U2. Команда уже пробовала выступать в Москве вместе с гремевшим тогда Петром Мамоновым. Впереди была вся жизнь.

Ночью мы тихонько играли на моей старушке-«кремоне», а утром пошли в университет. Кенгур не видел университета. Нормальное явление для простого челябинского пацана, которого в детстве звали Серый Хуер и почти все друзья у которого сидели (сидят, будут сидеть) в тюрьме.

Навстречу нам как всегда шел Стас. В безумной маковой рубахе, в джон-ленноновских очках-велосипедах, заслонясь от негативной энергии окружающих длинными коричневыми волосами. Он придирчиво оглядел Кенгура, его черный жилет с огромной панковской булавкой, оценил серьгу в ухе, и сказал:

– Стас. Можно «Стас—пидорас».

– Он – поэт, – сказал я Кенгуру, волнуясь за соблюдение сторонами этических норм.

– Сергей, – сказал Кенгур с напряжением, но протянутую руку пожал. Обстановка разрядилась.

– Стас, ты сегодня где? – спросил я.

– Еще не знаю, – ответил Стас.

– Вика дала наколку, где вписаться можно, – сказал я и назвал адрес.

– Я там не был, – сказал Стас. – Но Вику, наверное, выебал бы с удовольствием. Хотя она и толстовата для меня.

– Сходим вечером? А то Кенгуру надо где-то пожить. У меня ему неудобно с пенсионерами. Они спать рано ложатся. Шуметь нельзя.

Потом мы долго гуляли, а вечером отправились по адресу. В старом разваливающемся особняке царило столпотворение: на фестиваль съехался пипл со всех городов и весей. Хипы, панки, просто тусовщики, легенды «системы» и юные дурочки, наркоманы, металлеры, музыканты, придурки – кого там только не было. Вику мы нашли не сразу. Стас тут же деловито спросил сигарет. Нитро, напыжавшийся клея, с хохотом отдал все, что у него было. Пол был сплошь застелен одеялами. На стенах кто-то рисовал углем. В углу возилась странная пара. Табачный дым ел глаза.

– Ну как? Устроишься? – спросил я Сержа.

– Клёво, – ответил он, во все глаза глядя на кипевшую вокруг него жизнь.

Я обнял его на прощание и спустился по неудобной крутой лестнице. Глаза горели от дыма. Я закашлялся и потер лицо ладонями.

– Я тоже не люблю табак, – сказал за спиной голос. – Точнее, не люблю когда накурено. Даже вот покурить на улицу вышел.

– Ты откуда? – спросил я.

– С Новосиба. Новосибирска то есть, – ответил парень выходя на свет. – Миямото, – добавил он, протягивая мне жилистую пятерню. – Я раньше карате занимался. Долго. Поэтому и погоняло такое. Японское, – добавил он, словно бы извиняясь.

Я назвал свое имя. Пожал шершавую ладонь. Подниматься в душный сумрак второго этажа не хотелось. После дождя было свежо и по-весеннему пахло мокрым асфальтом. Мы разговорились.

Я сказал, что люблю рок-н-ролл, немного играю сам. Что с детства смотрел, как все занимаются карате, но когда решил заниматься сам, карате уже запретили. Миямото говорил, что барабанит в одной группе, хочет играть профессионально. Я рассказывал про Кенгура и его группу, о том, что не люблю пафосных рассуждений о музыке в отсутствии самой музыки, о том, что «русский рок» не сможет долго держаться только на идее независимости, если не будет нормальных музыкантов и нормальной музыки. Миямото смеялся, говорил, что сегодня музыканты больше бухают, чем репетируют, и этим он тоже немало раздосадован.

Через час мне, показалось, что знакомы тысячу лет.

– Может выпьем за знакомство? – предложил я.

– А ты не знаешь, где сейчас можно взять травы? Я бы дунул.

– Надо далеко ехать. Да я боюсь, что эта кодла уже все вокруг на много километров скурила, – сказал я, показав пальцем на светящееся окно второго этажа.

– Я на игле сидел два года. Употреблял все – морфин, амнопон, промедол. Все, что удавалось достать. Сейчас слез кое-как. Начал снова тренироваться. Уже девять месяцев на ремиссии. Сегодня праздник – завтра открывается фестиваль. Хочется кайфануть конечно, но колоться не хочется. А бухать я не мастер, да и нечего. Помоги, а?

Он был чуть повыше меня, худой, но жилистый, с широкой грудной клеткой. Кулаки были покрыты здоровенными мозолями. Одет просто. Какие-то скромные феньки на руках. На голове черная бандана. Надо же, думаю, старше меня от силы на год, а уже на игле побывал. Надо помочь.

– Тогда поедем к Freak`у, но это дорого, – сказал я.

– У меня с собой есть пара промедола, – сказал Миямото, протягивая мне на ладони ампулу и шприц—тюбик. – Я бы поменял. И денег у меня много – я работаю.

– Поехали, – сказал я.

Деньги у него действительно были. Мы поймали тачку и поехали в Пионерский поселок к Freak`у-татуировщику. Я плохо помнил адрес. Нам пришлось немного поплутать по ночным кварталам. Было холодно и неуютно. Пару раз мимо нас проехали менты на УАЗике. Миямото молча отступал в тень, как бы заслоняя меня. Он шел легко и пружинисто, словно пританцовывал. Говорил он тоже легко, тихо и мягко, так же как и двигался. «Прикольный чувак», подумал я.

Подсадил его на иглу лучший кореш. Подсадил и улетел от передоза через две недели.

– А как ты соскочил? – спросил я.

«Я не хотел соскакивать и не собирался даже, – улыбнулся Миямото. – Сначала все стало гораздо труднее доставать, чем раньше. Начал трахать одну медсестричку. Не, я ее не подсаживал, она уже сама употребляла, еще до меня. Ну, она вообще на всем торчала, на чем только можно: калипсол, циклодол, амнопон, фентанил, мачьё дербанила, что угодно. А я никогда не «колесил». Никаких таблеток. Только по венам, по дорогам жизни… (задумался) и смерти. Сестричка нам доставала легко.

Вообще легко: она постоянно с кем-то трахалась. Вообще со всеми – с мужиками, с пацанами, даже с девчонками, вообще со всеми. Могла троих заебать, до смерти. И постоянно торчала. Я ее очень любил, только любить ее было нельзя, невозможно. Невозможно любить человека, которого нет. Его не просто с тобой нет, его вообще нет. Невозможно его поймать, застать. Только что была здесь и – ффффф – уже нет. Как мотылек. Бывало вмажет меня, пока приходуюсь – она уже где-то по коридорам, где-то летает. Мы с ней часто о смерти говорили. Говорили, что если улетим, то вместе. Она меня любила по-своему. Говорила, что если улетать, то только со мной. Двигались с ней одной колючкой, в смысле… общей иглой кололись. Никогда не предохранялись, никаких гандонов. Вообще ничего не боялись. Даже вместе с парашютом прыгали как-то несколько раз. Мечтали поехать в горы, в Непал.

Как-то раз я к ней шел. Ломало меня, вообще не знаю как. А у нее фентанил должен был оставаться. Я бегу, в кармане пустой баян, знаешь, обычный стеклянный, многоразовый, так бряк—звяк в такт шагам. Бряк—звяк. А я бегу и все перед глазами брякает, звякает, и блазнится мне, как я его из кюветы достаю, как пырку на машину надеваю», – по щекам Миямото хлынули слезы:

– Извини, брат. Я уже девять месяцев на ремиссии, а вот видеть шприц не могу – сразу слезы бегут. Бегут, бляди, и всё тут! Я не реву, это они сами. И подташнивает… Сейчас вот… только вспомнил и тоже, видишь, бегут.

В общем бегу, остановился в кустах, просрался, проблевался, весь в поту бегу. И тут мужик какой-то бухой. Перегородил дорогу… И все «дай закурить», да «дай закурить». Я дал. Он мне: «а огня?». Я дал, а у самого все бряк—звяк перед глазами, баян в кармане шевелится, просится в вену прыгнуть, пить хочет. Мужик не пускает меня, затянулся и говорит: «а ты, молодой, чё бежишь-то все куда-то?». Я говорю: дела. Он: «так ты деловой охуенно?». Я попытался его обойти, он ка-а-ак в башку мне даст. Нос мне сломал. Я встаю с земли, смотрю, а он по-боксерски стоит-пританцовывает, и стоечка такая грамотная у него. Я только приподнялся, он снова мне в башку бух, и два зуба выхлестнул. И орет: вставай, пидорас! Я встал, по яйцам его пнул, он опустил левую руку и я ему цуки пробил. Хороший такой гяку-цуки, прямо в сердце. Он всхлипнул и упал. И не дышит. И пульса вроде нету на шее. А я ка-а-ак побегу. Мне же надо, у меня тяга, ломает всего…

Добежал до больнички, сестренка меня вмазала, да только дряни какой-то впорола и я чуть кони не двинул. Температура. Боли. Врач посмотрел и говорит: «сепсис». Меня на переливание, потом по ментам, потом на учет в наркологию, потом на «принудиловку». Я везде в «отказняк». Не говорю, кто мне вмазывал. Я у цыган покупал, говорю. Ханку. Мать меня отмазала, дали «условно» по-первости. И снова на больничку после изолятора. Выхожу с больнички, чуть живой. Жизнь кончена. Поехал я к сестричке, а мне говорят «её здесь нет больше». Я искать ее по флэтам. Нашел ее подругу, а саму не могу найти. Тем же вечером снова вмазался и так мне захорошело – доза-то упала, пока я сидел да лечился…

Нашел ее в деревне через три дня. Вмазались мачьём за встречу. Она мне говорит: «помнишь мужика, ты мне рассказывал, подрался, помнишь? Просил узнать, что с ним, помнишь?». Я: «и чего?». Осколок ребра вошел в сердце. Не спасли. Я проревел всю ночь… А утром просыпаюсь, а она сидит в кресле, улыбается… Глаза закрыты, в веняке колючка торчит… Уже холодная… Улетела без меня. Вот так все и кончилось».

– Пришли, – сказал я.

Мы остановились перед массивной двустворчатой дверью. Из-за нее как обычно раздавался дикий саунд трэш-блэк-металлического апокалипсиса. Я нажал на кнопку звонка. Freak неожиданно быстро открыл дверь. Обычно надо было ломиться в дверь с полчаса всеми способами, пока он хоть что-нибудь расслышит через металлюжный вой. Короткий ежик чёрных волос, предположительно американская (хотя, может, и бундесовая) военная куртка со споротыми нашивками, алый, вздувшийся от постоянных прыщей нос на мучнисто белом лице – знакомьтесь, это Freak-татуировщик.

– Чего-то быстро ты открыл, – сказал я, пожав вялую белую руку. Левая рука Freak`а была упакована в резиновую перчатку. Значит работает, кому-то колет чего-нибудь. Портачит.

– Я лампу установил. Красную, – заорал Freak. Он всегда говорил очень громко, привык перекрикивать постоянно орущую музыку. – Ты звонишь в дверь – она мигает. Иначе ничего не слышно. Клиенты обижаются, уходят.

– У тебя, Freak, я слышал, есть трава. У Миямото есть промедол. Он хочет совершить обмен.

– Ага, – сказал Миямото. – Чейндж.

– А кто тебе сказал, что у меня есть трава? – неубедительно спросил Freak.

– Мы по запаху пришли, – перебил Миямото, отодвинув меня в сторону. – Пойдем почирикаем.

Он твердо взял удивленного Freak`а за рукав и уверенно повел на кухню. Раздались голоса. Я вошел в комнату. На кровати задницей кверху лежала девушка в футболке, но без трусиков. Под ее живот была подложена подушка. Рядом валялся альбом с рисунками для татуировок. На табурете лежала tatoo—машинка, сделанная из древней заводной бритвы, которую я незадолго до этого подарил Вике. Девушка повернулась и спросила, перекрикивая хэвиметаллический ор:

– Нравится?

– Красивая задница, – честно сказал я.

– Дурак! – обиделась девушка. – Я про бабочку спрашиваю.

– Она недоделана. Еще ничего не видно.

– А, – сказала девушка. Похоже, упоротая.

Дверь открылась и на пороге кухни показался довольный Freak. За ним шел сосредоточенный Миямото, раскуривая свежезабитую беломорину. Девушка потянула носом травяной дым и обиженно сказала:

– Freak, урод! Ты же сказал, что больше нету.

– Нету, – сказал Freak. – Я правду сказал. Теперь больше нету. Совсем. Хотите? – спросил он, показывая рукой в резиновой перчатке на перевернувшуюся на бок девушку.

Я посмотрел на ее рыжеватый лобок и помотал головой. Freak с надеждой поглядел на дымящийся косяк и сказал:

– Серьезно. Если хотите, можно у меня остаться.

Миямото почесал нос, затянулся и молча вышел из комнаты вслед за мной.

– Я твой должник, – сказал он мне на улице. – Будешь курить?

– Не.

– Отличная трава. И много. Я его обманул немножко. Отдал только ампулу, а шприц—тюбик оставил на крайняк. Это ничего?

– Мы с ним не друзья, – у меня тогда друзей почти не было.

– Тогда ничего.

Мы долгое время шли молча. Миямото казался очень сосредоточенным. Сказал, что больше не хочет курить один. Холодало, улицы были пустыми, и поймать такси нам не удавалось. Мы шли быстро, чтобы согреться. Молчали почти всю дорогу. Я пытался переварить его историю. Миямото плавал где-то в воспоминаниях, подогретый травой.

За пару кварталов до сквота Миямото остановился, чтобы забить еще одну «штакетину». Мы свернули в пустой двор, и спрятались за детской площадкой. Миямото выдул табак из беломорины, и полез в карман за коробком. Сзади раздался голос:

– Ну и какого хуя мы по ночам шляемся?

Я краем глаза глянул за спину Миямото и шепнул:

– Менты.

– Палево… Сколько их? – спросил Миямото, не поворачивая головы.

– Двое.

– Где?

– Прямо за спиной. Хватит базарить, давай когти рвать! – сказал я и потянул Миямото за рукав. Но не успел.

– Я не понял ни хуя! Молодые люди! Я к вам, блядь, обращаюсь, – повышая голос с каждой нотой сказал мент и размашисто хлопнул резиновой палкой Миямото по левому плечу.

Лицо Миямото исказилось от боли, он убрал пустую гильзу в карман и, поворачиваясь на голос, сильно ударил мента ногой в горло. Мент отлетел и, падая, стукнулся головой о деревянный игрушечный домик. Миямото прыгнул навстречу второму менту, что-то быстро сделал рукой, повернулся, его подошва глухо бухнула мента в низ живота. Сложившись пополам, мент жопой пропахал по мелким камушкам пару метров, Миямото быстро подскочил к нему, и ногой припечатал его лицо к земле.

Бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля ебааааааааа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ать еб твою мать еб мою мать ебать всех бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля бля – примерно это я думал в те короткие секнуды. Животный ужас катком пробежал по моему дохленькому тельцу, расслабляя колени и буквально выжимая каловые массы из тощей подростковой жопки. А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, сипел и бился где-то внутри костлявой груди маленький ебанутый цыпленок. Первый мент зашевелился и я неумело пнул его в лицо, сквозь кроссовок почувствовав податливость башки, мотанувшейся на шее. Миямото одобрительно кивнул.

– Ходу! – сказал я, мысленно сжав цыпленку горло. И мы побежали.

Оставшийся до сквота путь мы пробежали по дворам очень быстро, не останавливаясь ни на секунду. Я задыхался, еле-еле успевая за курткой Миямото, светлым пятном мелькавшей передо мной в кустах. Мне было страшно до одури, всю дорогу я боялся опростаться прямо в джинсы. Мы перелезли через высокий забор и выбежали во дворик «нашего» особняка. Я подумал, что мое сердце сейчас вырвется из груди наружу. Во рту был противный привкус крови от непривычного долгого бега.

– А ты ничего, молодец, – сказал Миямото с удовлетворением, садясь на ржавые качели. – Не зассал.

– Зассал, Миямото, – сказал я, присаживаясь рядом. Вкус крови всё не проходил. – Просто пиздец, как зассал!

– И я, – засмеялся Миямото.

– Да не ври! Ты их так уложил! Раз-два! Как в кино! – сказал я.

– Я же говорю: долго карате занимался.

– Я тоже хочу.

– Успеешь. Скоро, говорят, карате снова разрешат, – он достал из куртки гильзу и коробок с марихуаной. Помолчал, испытующе глядя на меня, и добавил, – Нам ничего другого не оставалось делать. Если бы нас замели… Траву бы нашли, сразу – срок. Я думал, ты сразу свалишь. Бросишь меня.

– Я музыкант. Ты музыкант. Я – парень с проблемами (лучше бы сказал: я – юный самоуверенный дебил и придурковатый ботаник). Ты – парень с проблемами. Все нормально, – сказал я, стараясь подражать нашим «крутым пацанам». – Если бы тебя замели, то я бы сразу пошел прицепом. Посредничество в наркоторговле, соучастие в нападении на сотрудника милиции.

– Будешь? – Миямото протянул мне раскуренную «штакетину».

Я молча затянулся. Сладкий дым обжег легкие, я закашлялся.

– Ты совсем ничего не куришь?

– Не-а, – ответил я сквозь дым.

– И никогда не курил?

– Не-а.

– Тогда лучше не начинай, – улыбнулся Миямото, и взял сигарету из моих рук. – Если не хочешь.

– Я бы лучше выпил, – честно сказал я. – Трясет всего.

– Меня тоже.

– Миямото…

– М?

– Я про твою историю. Про сестренку-медсестричку…

– Чего?

– Я тебе верю. Ну… что это правда.

– К сожалению, это на самом деле правда, – грустно улыбнулся Миямото.

– Так вы тут все дуете? – сказал звонкий голос Вики за моей спиной. – Два часа дуете втихоря, и даже не позвали?

Кенгур и Вика стояли на крыльце, держа в руках стаканы. Губы Кенгура цвели алой помадой. Рубашка спереди выбилась из брюк. Вика подкралась к Миямото, нагнулась, нахально развернула его пальцы с сигаретой к себе и, глядя ему в глаза, затянулась дымом прямо из его руки. Кенгур подошел ко мне, протягивая стакан.

– Здесь просто зоопарк, – сказал он мне.

– Нравится? – спросил я, отхлебывая из стакана теплой водки.

– Все очень клёво, – с одобрением сказал Кенгур, глядя на объемистый викин зад. – Играть здесь никто не умеет, но парняги клёвые.

– Как тебя зовут? – томно спросила Вика, по-прежнему стоя раком и глядя на Миямото снизу вверх.

– Миямото, – сказал Миямото.

– Как круто. Ты мне запустишь «паровозика»? – и она вытянула сочные губы трубочкой. Миямото с улыбкой перевернул сигарету и вдул тонкую струйку дыма ей в рот. «М-м-м», – пропела Вика и закатила глаза.

– А чего Нитро? – спросил я Кенгура, потянув его за выбившуюся из брюк рубашку. – Не возражает?

– Ты имеешь в виду что я… с Викой? – засмущался Кенгур.

– Ну.

– Он какой-то бабообразный. Мне кажется, его самого можно ебать. Нет, ну ты не подумай, я бы никогда не стал мужика трахать. Я просто говорю, что мне кажется, что его можно выебать. То есть он как бы… не будет сопротивляться, понимаешь? – сказал Кенгур еще более смущенно. – Вику я так, поцеловал пару раз, ничего больше не делал. А вот он точно какой-то странный. Точно странный.

Вика хохотала, сидя на корточках возле Миямото. Он рассказывал ей что-то смешное и раскачивался на качелях. Она запускала ему «паровоз». Братство народов просто, подумал я.

– А вы тут чего делали? – спросил Серж.

Я подумал и сказал:

– Да так… Ничего особенного… Покурили, да побазарили.

Через два дня я провожал Миямото на поезд. Он протянул мне смятый клок бумаги. На нем было написано его имя, адрес и телефон. И какие-то иероглифы.

– «Миямото». По-японски, – пояснил он. – Будешь у нас, звони. Остановишься у меня. Поиграем вместе. Кенгура привози. Он на басу, ты на гитаре, я барабанщик. Хороший состав.

– Не знаю, – сказал я. – Я довольно домашний парень.

– Ты – нормальный парень. Приезжай, – сказал он и уехал к себе в Новосибирск.

Говорят, потом он умер. Сбила машина.