Читать книгу Зелёные холодные уральские помидоры. Рассказы - Макс Бодягин - Страница 8

Итак, время действия я худо-бедно описал. Осталось осветить сцену, на которой происходила тогдашняя странная жизнь. Вообще, Урал – довольно большой. Не знаю, сколько километров, допустим, от Асбеста до Магнитки. Или от Перми до Кизила. Но достаточно, чтобы провести в этих краях всю жизнь в полной уверенности, что это и есть вся ойкумена. Тогда у нас существовала одна теория…

До рези в глазах похожие друг на друга, уральские города залиты серым, белым и снова серым. Огромный черный завод, пруд, какие-то домики вокруг, войсковая часть, тюрьма, – минимальный стандартный набор, обрамляющий недолгую сердитую жизнь. Эта рамка так стискивает тебя со всех сторон, что тот запал, который ты держал с рождения, та сопротивляемость, бешеное желание выжить, неизбежно повторяется каждый день. Ты постоянно под давлением. И ты постоянно давишь в ответ. Поэтому мы такие мужественные, хе—хе. Потомки ссыльных. Каторжане, вычерчивающие прихотливую траекторию жизни среди вечных мерзлых сугробов. Успех такой жизни напрямую зависит от мозолях на твоих кулаках. Вот такое, блин, мамбо италиано, хе—хе. Гордиться нечем…

…Когда-то мы с друзьями выдумали теорию «многополиса». Нам было лет по восемнадцать—девятнадцать. Одно время мы постоянно пили, справляли какие-то странные праздники, постоянно просыпаясь в новом городе. Миасс, Златоуст, Сатка, Аша, Тагил, Ревда—Салда—Тавда… «Ирбит твою Ревду через Верхнюю Салду», – популярная шутка тех времен. Не слишком умная и не слишком смешная. Мы просыпались в неизбежных двухэтажных бараках, как правило желтых, с высоким потолком, скругленным у сопряжения со стеной, с печкой-титаном за дверью маленькой ванной, с дверью, украшенной орнаментом из четырех вдавленных квадратов, с деревянным полом в подъезде, где входные двери оббиты дермантином для сохранения драгоценного тепла.

Мы просыпались, глядя на одинаковые обои, выходили в маленькие дворики, тесно заросшие сиренью, малиной, иногда вишней и яблонями. Рядом почему-то всегда был магазин, возле которого тусовались пасмурные мужички с темными лицами. Там не было легального крепкого алкоголя, только редкий портвейн и еще более редкое бутылочное пиво, все пили самогон, и разные другие сильнодействующие смеси. А магазин был просто такой культурообразующей точкой в пространстве. Клуб, ринг и ЗАГС в одном месте. Мы шли гулять, прихлебывая что-нибудь дикое из странной бутыли, закусывая крутыми яйцами и хлебом с вареной колбасой, меж бесконечных рядов желтых двухэтажных бараков, построенных немецкими военнопленными. Иногда мы заходили в сплетенные лохматые кусты, чтобы помочиться и выкурить пару джойнтов. Иногда нам удавалось достать какого-нибудь разливного местного пива, жидкого, как крашенная вода.

Иногда мы не знали, что это за город. На всякий случай у нас были ножи, или бритвы, свинцовые грузила на гитарной струне, и несколько стальных шариков, просто так, не знаешь, ведь, что вокруг за город. Мало ли что. Мы доходили до даун-тауна, состоявшего из продвинутых «хрущёвок», смотрели на какую-нибудь площадь, с каким-нибудь небольшим памятником, разглядывали нарисованные гуашью афиши, обещавшие нам концерт коллектива «Усть-Катавская гармонь» и фильм «Пираты двадцатого века», молодежную дискотеку и досуговые мероприятия «Для вас, ветераны», потом мы садились на какой-нибудь транспорт, и снова просыпались под знакомыми обоями, в двухэтажном домике, как правило, выкрашенном в желтый цвет. И всегда это оказывался какой-нибудь новый город.

Тогда мы поняли, что нет никаких «городов», есть только один глобальный Мухосранск, священный в своей непоколебимости, вездесущий, как божественное присутствие. Пространство стало нам понятным. Устройство жизни открылось нам во всей своей простоте. Мухосранские споры проели в пространстве длинные ходы, извилистые, как дыры в куске сыра. Нам же была доступна только поверхность, на которой Мухосранск проявлялся в виде очередной пригоршни домиков, окруженных бесконечным заводом, в зеленых ладошках невысоких круглых гор. Он догонял нас, где бы не появились. Вечный город, в нашей несложной ойкумене более вечный, чем Рим. Иногда он сдавался перед нашим напором, ведь мы были неукротимы в поисках красоты. И тогда он делал нам маленькие подарки. В Перми, например, он проявил для нас Каму, холодную, горделивую и женственную. В Екатеринбурге – утренний шум воды у плотинки и разноцветные сентябрьские парки. В Челябинске – сумасшедший гам пьяных и ласковых дурочек-студенток жаркой ночью на Алом поле.

Но в целом, Мухосранск всегда был беспощаден. Он прятал парки в слое мусора, реки – подо льдом, а людей заковывал в доспехи непробиваемой угрюмости. Дрейфуя между окраинами этого бесконечного города-завода, мы намертво впитали его серые въедливые соки. В наших желтых глазах – свет зимних уральских окон. В наших желтых зубах – готовность вцепиться в недолгое солнце.

Угрюмые мухосранцы, любимые и родные, сентиментальные и жестокие, наивные и хитрожопые, потомки сосланных пассионариев, покрытые пепельной железной скорлупой, под которой шевелится мягкая податливая сердцевинка. До сих пор живущие по средневековым правилам, они сшибаются кирасами, летят искры, тухнут, оседают по обочинам жизни пеплом, звенят шлемы, стоит лязг латных перчаток, бьющихся в рукопожатии, проверяющих кисть на крепость. Слабые дохнут у метафизической параши. Долго, как плесневеющий хлеб…