Читать книгу Голоса возрожденных - Макс Маслов - Страница 5

Посильно ли вам представить боль, заглушающую вой ветра, толпы народа, столпившегося у подножия смотровых башен, слезы матерей, отправляющих сыновей в рабство.

Побережье бухты Тартамэ́ полнилось натиском страдающих голосов. Они срывались в небо, они обволакивали все вокруг, и никуда нельзя было деться. Хранители пристани, седовласые старцы, затыкали уши, спрятавшись на вышках, скулящих в пришлых ветрах. Им казалось, что под ними океан из человеческих тел, под ними сама боль.

Сици́лский зи́рд ждал свои дары и обещал возвращения короны домой. И все приняли эту жертву, все, кроме старейшины Армахи́ла, что наблюдал за всем этим издали. Он, затаившись на ветреных лугах, принадлежащих розовым сибулам, обозревал толпы народных мучеников, тех, кого уже нарекали Пе́стовыми рабами. В их число входили и юные парни Кэра-ба́та[15]. Его парни! Которых отобрал для отправки на Сици́л тупоголовый Цибе́рий.

– Вот вам и новоиспеченный лидер прибрежных школ, – пробухтел старик.

Его мантия изумрудного цвета порядком износилась, подол запачкался придорожной грязью от дождя, пролившегося давеча. Стать, присущая высокородному человеку, улетучилась и померкла. Он частенько вспоминал о своем гардеробе в Бату́ре, покачивая растрепанной головой. Разноцветная одежда была прекрасно пошита и развешана на вешалке. Некоторые из мантий обшивали самоцветами сэ́йланжские умелицы. А сколько было сандалий, начищенных кожаных сапог, бус и перстней. Теперь все это было неуместным, перстни покинули пальцы, когда потребовалось менять их на еду. За все нужно было платить, его честь не позволяла сидеть на шее у старой подруги, и он делал что мог. Иногда растапливая очаг в доме плодотворицы, старик ныл от того, что не может отдаться полету беспечных дум. Ах, как они струились. Хи́лес омывал его тело, расчесывал гребнем волосы, подсаживал в морщинистое э́льту молодильные растения, и всего этого больше не будет. Старческий взгляд узрел еще одно пятно на одеянии и помрачнел. Единственное лекарство от уныния заключалось в смирении. Да, положение Армахи́ла прескверное, но могло быть и хуже. Взгляд поспешно переменил направление и упал на плечи молодого парня у высокой кустистой травы, чьи кудри трепал игривый ветер.

– Са́бис, нас не засекли? – тихонечко спросил он, избегая лишнего шума.

Юный Са́бис, усердно посматривая в подзорную трубу, следил за передвижением Га́рпиновских псов, благо сейчас они были заняты лишь королевой.

– Им не до нас, – обронил юнец. – Королева прощается со своими подданными. Стража должна быть начеку.

– А ри́хт[16] Са́йленский подле нее? – поинтересовался Армахи́л, почесывая перстами зудящую бороду.

– Подле, – ответил Са́бис, оскалившись пришедшим с побережья ветрам.

В этих ветрах, подобно ингредиентам в духах, чувствовались запахи бурлящего окружения. Свежий бриз океанской воды будто впитал в себя вонь птичьего помета. То были тупуи́ны, мануба́сты, си́булы. Одни прорезали небо со свистом тревожной души, другие не могли летать, копошась клювами в плодородной почве. Но когда разношерстная толпа замахала сломанными ветвями дикой кэры, словно призывая духов прошлого, воздух наполнился запахом хвои и мелиссы. Юноша с чутьем вольного зверька умел отделять смрад от благовония, даже если все перемешалось.

Отложив подзорную трубу в сторону, он пригнулся к мешковатой сумке, лежащей в густой траве. Покопавшись в ней, юноша вынул пару листов тонкой бумаги и мешочек с измельченной ди́совой травой. Его ловкие пальцы, рассыпав травку на папиросную бумагу, довольно быстро скрутили две самокрутки, одну из которых он отдал недоумевающему старику.

– Вот наглец, – прищурился Армахи́л. – Ты дал мне обещание, что не будешь курить.

– А вы, – усмехнулся Са́бис, – что прекратите пить. Однако на вашем поясе алеет питейная фляжка.

– Я пил сто тридцать лет, – ухнул старик. – Бросить так быстро никому не под силу.

Паренек, помяв подушечками пальцев самокрутку так нежно, как прелести юных дев, незамедлительно поднес ее ко рту и зажал губами.

– Ну и?.. – глухо спросил он. – Так вы исполните обещанное?

Глаз опешившего старика задергался, а губы поджались, как у ребенка, познавшего обиду.

– Ну хорошо, хорошо, – забрюзжал Армахи́л. – Вот, я выливаю.

Его персты затряслись, когда желтоватое пойло, по запаху медовая брага, запенилось на зернистой почве.

– Хм, – улыбнулся Са́бис. – Курить не буду. Да и как можно закурить, когда под рукой нет огня.

Его улыбка стала издевательски широкой, отчего Армахи́л поперхнулся старческой злобой.

– Ах ты пройдоха! – возмутился старик. – Ты обманул меня. И чему только тебя научил Ми́рдо.

Парень, смахнув прядь черных волос с лица, распрямился на солнышке, что выглянуло из-за туч. Его лучи пали на пядь обнаженной груди, не прикрытую тонкой сорочкой. Полупрозрачные волоски потянулись к свету, молодая кожа засияла подобно начищенному серебру. Увлеченный всем этим старик заалел ланитным жаром, как искушенный священник, но Са́бис сбил с ног все его томление.

– Слава великой кэ́ре, – зевнул он. – Ми́рдо учил меня другим навыкам, не тем, которыми обладают ваши разнеженные ученики, служители книгомора.

– О чем ты? – насупился старик.

– Об умении гадить в цветочные горшки, – пошутил Са́бис. – Вы случаем не вписали этот навык в ваши труды?

– Наглец! – выпалил Армахи́л. – И как я тебя терплю? Заставил хитростью вылить брату, вручил самокрутку, но осознанно забыл прихватить с собой лучину. Горе, а не ученик.

Са́бис, убрав подзорную трубу в сумку, рассыпал на ближнем пустыре крошки хлеба, на которые сбежались розовые сибулы. То было милейшим проявлением юной души. А затем, вернувшись к старику, посмел его поторопить.

– Нам пора, – сказал он. – Время менять повязки вашему гостю. И не дай шестипалый бог, чтобы за нами увязался хвост.

– Э́бус знает, где мое прибежище, – отрезал старик. – Вессанэ́сс запретила ему совать туда нос.

– Надеюсь, он не ослушается ее приказа, – обронил Са́бис, накинув сумку на плечо. – Когда же ваша подруга вступит на Са́лкс? Уже давно пора.

Армахи́л пожал плечами. После отплытия Бирви́нгии в А́скию ее следы затерялись. Хотя по разговорам жителей фермерской общины к Бату́рскому балкону давеча прибилась почтовая сова.

«Наверняка королева скоро сообщит мне свежие новости, – думал старик. – Просто сейчас она вся в заботах».

– Не отставайте, – поторопил его Са́бис.

– Иду, иду, – вздохнул Армахи́л, ковыляя следом за проворным юнцом.

Небо, прогрохотав, озарилось вспышками грозы. Можно было подумать, что тучи зависли лишь над Са́лксом. Сотни красноперых тупуи́нов, вперемешку с десятком белокрылых мануба́стов, кружили над пестреющим побережьем. Кэру́ны разного толка, кучкуясь на притоптанном песке, возносили над головами ветки красного древа. Представители фермерской общины прощались с двумя сотнями своих собратьев, детьми полей и скотских загонов, по-особому, повязывая на их головы белые ленточки.

– Да возвратятся сыны домой! Да ступят они на край своих полей! – слышались голоса.

На сорочках этих мучеников алела красная полоса, именуемая знаком добровольных страдальцев. Чуть дальше от них толпы Исса́ндрила в разноцветных одеждах воспевали храбрость сыновей своего града. Три сотни бравых дев и мужей кланялись шестипалому Богу, водруженному в песок в виде тотема, как и красному древу, скрученному из ветвей. На них не было сорочек, а красные полосы от подбородка до пупка размазались в движении разгоряченных тел.

В стороне, ближе к воде, ревели ученики Кэра-ба́та, уж кто-кто, а они не были добровольцами. Две сотни юношей, закончивших свое обучение в угоду зирда́нскому варвару, не верили в происходящее. Подле них расхаживал новый лидер Кэра-ба́та, Цибе́рий, неуместно ставящий им в пример бывшего раба зи́рда – Армахи́ла, сумевшего выжить и сбежать с огненной земли. Но этот единичный пример нисколько не утешал юнцов, в основном невольники Пе́ста заканчивали свои мучительные дни в оковах рабов.

Недостающие триста душ подоспели с трудовых колоний во главе со своим старостой Ми́рдо. В этот час его кухарки под крылом добродушной Порси́зы, раскинув полевые кухни, готовили кашу из тифи́лового зерна для тех, чей путь продолжался в оковах.

– Побольше масла, мои дорогие, – приговаривала Порсиза. – Во имя пожертвовавших собой.

Прибрежники Ферты Гиз, готовя баржи к погрузке рабов, не подымали глаз. Мэйса запретила своим трудягам и думать о добровольном самопожертвовании. И теперь, когда они искоса поглядывали на юнцов Кэра-ба́та, в их глазах проступал стыд. Ссылаясь на малочисленность своей общины, Гиз, наоборот, просила королеву привлечь под свою длань больше душ. Чего только стоила новость о крушении «Северной Пирэ́ллы», что было надобно вновь отстроить. Теперь в королевской гавани ««О́дир» смотрелся одиноко. Королева отказала мэ́йсе[17] в предоставлении свободных рук и, более того, задела ее самолюбие, сняв с молодого эмпи́ера груз всех обвинений. Ви́львин, к слову сказать, чувствовал себя вполне хорошо, не считая того, что ничего не помнил из приключившегося в шарбу́те[18]. Он изредка посматривал на мэ́йсу Гиз у причала, продвигаясь по пути королевской стати.

От общины до общины Вессанэ́сс чувствовала огромный долг, навалившийся на ее хрупкие плечи. Она упустила корону, а теперь поверженной тенью сострадает добровольцам с красной отметиной на груди. Ее глаза, как никогда, полнились чувством вины. Она помнила ораторский балкон, как толпа разъяренно попрекала неугодную власть и как ри́хт Э́бус чуть не убил старейшину Кэра-ба́та. Впрочем, Га́рпин всячески просил ее остаться в Бату́ре, предостерегая о возможных попытках покушения. Но разве королева могла показать свою трусость: это был непреложный долг – проститься с доблестной тысячью кэру́нов. Хотя смелости во всем этом продвижении по побережью, от общины к общине, увы, не было. Стража буквально следовала за ней по пятам, затыкая неугодные рты. А иногда прилетали и камни. Красный цвет ее платья, расшитого черным бисером, выражал во многом не беспочвенную тревогу. Корона ценой в тысячу рабов, а вдобавок ко всему прочему аскийская сова, принесшая весть о гибели плодотворицы Са́лкса. И если цена выкупа была известна всем, то о почившей Бирви́нгии знали только члены совета. И кого же она могла предложить на замену матери полей? Вопрос оставался открытым, не лишенным опасений.

Когда Вессанэ́сс приметила учеников Цибе́рия, она не смогла сдержать слезы. Конечно же, народ бунтовал против такого варварства, как и сама королева, но Цибе́рий настаивал на своем. В зале Кирвендэ́ла разразилась практически баталия между ним и ри́хтом Фи́тбутским. Ми́рдо всегда полагал, что показатели рождаемости на Са́лксе довольно низкие. Но у Цибе́рия было иное мнение, отличное ото всех.

– Наши школы переполнены, – говорил он. – Дети, конечно же, наше будущее, но из-за попустительства Армахи́ла и в чем-то королевского сводника прирост юных воспитанников увеличился за последние годы втрое. Нянечки негодуют! В кельях нет места, как и в ученических классах! Все это приведет к безграмотности и деградации подрастающего поколения.

Ми́рдо спорил с ним, но у Цибе́рия были доказательства развращенности многих учеников. И большинством голосов было принято решение развязать астроному руки и дать ему возможность составить свой список. В него вошли все те, кто, по мнению старика, вызывал большие сомнения, и если бы Хи́лес находился на Са́лксе, то его имя было бы одним из первых. С поддержкой ри́хта Са́йленского и мэ́йсы Гиз все это стало возможным. Ви́львин почел угодить Ферте, склонившись на ее сторону. Впрочем, она смотрела на него с опаской и выпяченным пренебрежением.

«А если он все вспомнит? – думалось ей. – Что будет тогда?..» Повестку Цибе́рия сменила новость о «Северной Пирэ́лле», и противостояние ри́хта Фи́тбутского низверглось в тот же миг. Гиз, посетовав о гибели своих прибрежников, рассказала о том, какой озадаченной была Бирви́нгия, переступившая шарбу́тский порог. Но на вопрос королевы о причинах скорого отплытия, увы, не дала никаких ответов. Старожилы са́лкских теплиц припомнили о послании плодотворице, врученном мальчишкой а́мисандовых башен. Приметили, что адресатом являлась А́ския, но сути письма никак не знали. Повсюду творилось бог весть что. Ами́йцы и их охота на изумрудного Гива́ла, о которой Вессанэ́сс ничего не знала, апаки́йский клинок, потерянный Кэ́мбисом при побеге, что принадлежал самой королеве, и королевский сводник, позабывший о многих вещах.

Теперь, стоя на песчаном побережье, Вессанэ́сс не успевала вытирать платком слезы. Гул рога возвестил помеченных о готовности занять места в шлюпках, а потом и на самой барже. Матери дрогнули, отцы окаменели, все то, что изводилось эмпи́ером много лет – семейная привязанность, как и любовь к своим детям, – все кануло с пришедшим зовом. Добровольцы с тяжестью в ногах двинулись к причалу…

* * *

– Я мог помыслить о многом, – сказал Би́лту. – Но как все это могло обойти мои уши и глаза.

– Невозможно уследить за всем, – ответила Альфе́нта. – Рэ́хо возвестил о сборе дани, вот на что был направлен твой взор.

Бухта Ру́рх казалась пустынной, за исключением «Чармэ́ллы», убаюканной в темных водах. То была лунная ночь, холодящая крепкие зирда́нские персты. Би́лту всматривался в контуры корабля, опустевшего уже как две ночи назад, подмечая хитрость его саби́та[19], проведшего судно через Терновый венец.

– Не приложу ума, как они обошли подводные скалы, – сказал он. – Но понимаю, почему они выбрали этот путь.

Альфе́нта, коснувшись его плеча, вздохнула.

– Все это ради единственного шанса быть незамеченными Пе́стовым сыном, тобой, – сказала она. – В тот момент, когда твои глаза провожают великую дань.

– Если бы я только мог почувствовать это, – продолжил Би́лту, – этот берег залился бы кровью.

– Не сомневаюсь, – ответила Альфе́нта. – Но за кровью Пе́стовых наемников пролилась бы и твоя кровь.

– Сколько их было? – спросил зи́рданец, переступая с ноги на ногу.

– Два десятка по́рвулов под предводительством воителя Ге́рфа, – ответила Альфе́нта. – Помнишь Цэтру? Мстительную гадину, когда-то претендующую на звание саби́тки, и мою «Га́рпинэю».

Би́лту кивнул.

– Она не пережила это плаванье, – усмехнулась зи́рданка. – В питейном зале Адримэ́ об этом привольно спел голосистый бард. А наутро его нашли обезглавленным в стоках пещеры Би́рст.

– И о чем еще он пел? – спросил Би́лту, потупив взгляд.

– О том, как в лапах Ге́рфа молилась Сависти́н, – словно пропела зи́рданка. – О гатуи́лких кхалкхи́, плетущихся за ним. О голове Гива́ла для Пе́стовых забав. Про то, что правды мало на зи́рдовских устах.

Би́лту столбенел от злости, представляя, как Сависти́н тащат по этому каменному берегу, сквозь лес Кро́бо, как она отчаянно пытается вырваться и произносит его имя.

– Теперь она в Пе́стирии, – продолжила зи́рданка. – И, как говорят пересмешники, является личной рабыней твоего отца. Жаль, что путь туда тебе закрыт, а то бы сам посмотрел.

Жаром ненависти дух воителя вскипел. Если слова могли ранить плоть как лезвие ножа, то это были они. Пальцы прохрустели, разжавшись подобно лапам паука. Через мгновение они уже сжимали шею Альфе́нты, захрипевшую дряхлой старухою. Саби́тка попыталась вырваться, но он был львом, а она всего лишь самоуверенной антилопой.

– Осторожнее в словах! – взъярился зверь. – Я найду чертог своего отца, и он ощутит мой гнев!

Затем, когда зи́рданка оставила попытки спастись, его персты разжались, и она задышала, с жадностью глотая воздух.

– Беги, Би́лту, беги, – сказала она. – Я умоляю тебя, не нужно. Как только Сависти́н откроет рот, над твоей головой вознесут меч.

Склоненная перед ним, любовница содрогалась от смешанных чувств, переполняющих обнаженную грудь.

– Я не боюсь меча! – возгласил он.

– А я боюсь, – сотряслась Альфе́нта. – Мы столько сделали тайком от зи́рда, что нам этого не простят.

– Боишься, тогда беги, – сказал Би́лту. – У тебя есть «Гарпинэ́я», по́рвулы, преданные во всем. Живи себе на Гесса́льских водах.

Зи́рданка рассмеялась.

– До первого шторма или же атаки наемников.

Она коснулась его груди, ощутив биение большого сердца.

– Сердце воина, – произнесли ее уста. – Если решишь сбежать, то я последую за тобой. «Га́рпинэя» станет нашим домом.

Зи́рданец оттолкнул ее, дав понять, что и слышать не хочет о таком. Затем он ушел прочь, протиснувшись меж зубатых скал подножия вулкана Зу́мба, по направлению к паучьему лесу. Альфе́нта смотрела ему вслед, словно уже видела воткнутый в его спину кинжал. В ее глазах отражались любовь и боль вперемешку с предчувствием скорой беды.

Тем временем Пе́стирий сотрясался в угрозах своего зи́рда. От них трепыхался огонь, а многоликие тени танцевали как акробаты на раскаленных углях. Рабы словно мыши прятались за костями монстров, глазницами черепов и огромными зубами, перешептываясь между собой. Они пристально наблюдали за белокурой девой и вооруженным кэру́ном подле нее. Она называла его предателем, а он крепко-накрепко сжимал рукоять кинжала, острием направленным к ее телу. Плоть сотрясалась от буйства Пе́ста, но надменная воля не преклоняла голову.

– Кто помог тебе исполнить задуманное? – воскликнул зи́рд. – Ходят слухи, что это был Би́лту! Отвечай, кэру́нская подстилка!

Его руки наливались кровью, что свинцом оседала в бугристых венах. Зверь вскакивал с трона и вновь садился, касался копьем ее лица, но она была непоколебима.

– Я бросила твоего сына, как собаку, – отвечала Сависти́н. – Уже как месяц миновал. Его заменил другой зирда́нский воин, нарекаемый Ге́рфом.

– Лгунья! – бесновался зи́рд. – Воитель Ге́рф привез тебя ко мне!

Пе́ст махнул копьем прямо у ее носа, воздух просвистел, и под ноги наследницы упала прядь белоснежных волос.

– Вот так всегда, сначала любят, потом предают, – продолжала Сависти́н. – Ге́рф умолял меня, чтобы я не говорила о нем.

Через мгновение скуластое лицо правителя застыло над ее челом. Он выдохнул, и горячий воздух засмердел гнилью.

– По закону Бурукха́н, любой зи́рданец может совокупиться с рабыней, когда ему заблагорассудится, – произнес зи́рд. – Я могу натравить на тебя сотню зирда́нцев. И они будут насиловать твою плоть, пока тело не лишится последнего вздоха.

Наследница побледнела, ее взгляд потупился, а губы сомкнулись, задрожав. Она более ничего не могла сказать варвару, ибо лелеяла надежду, что Би́лту явится в Пе́стирий и убьет нещадного правителя. А когда Пе́ст падет, Сависти́н собственноручно расправится с предателем Ге́рфом и этими жалкими рабами, затаившимися по углам.

– Молчишь, дрянь, – оскалился зи́рд. – Ну молчи, молчи, – он посмотрел с презрением на Фи́фла, что не выпускал рукоять кинжала. – Надень на нее оковы. Теперь место этой рабыни возле моего трона. Когда я вспотею, она будет протирать мое тело, а если мне станет скучно, танцевать на раскаленных углях в чем мать родила.

Быстрым ударом по затылку Фи́фл выбил почву из-под ее ног, и Сависти́н упала в беспросветную темень. Теперь он мог надеть на пленницу оковы, тем самым ознаменовав начало ее рабства.

* * *

Солнце практически село за горизонт, Са́лкс больше не был во власти грохочущих туч, и баржа, проскрежетав, тронулась. Моргу́льские псы, откликнувшиеся на зов кэру́нского рога, толкали ее заданным курсом, туда, где чернел Сици́л. На этот раз Вессанэ́сс пришлось заплатить им двойную цену и полностью опустошить гнезда разгневанных бетисов. Двести пятьдесят яиц в двух повозках ожидали монстров у побережья, там, куда впервые ступила человеческая нога. Аппетиты выросли, и ри́хт Са́йленский сотрясался злобой, прожигающей все на своем пути. Мало того, что они теряли собратьев, так еще и перевозчики запросили так много. Если сбор урожая тифи́лии будет скуден, Исса́ндрил ждет голод, а где есть голод, недалеко до беспорядков, грабежей и убийств. А ведь никто не отменял Ве́зтинскую пыль, губительную для посевов, если ветер переменится, она падет к ним на порог особым гостем. Ко всему прочему, старая па́ттапа исчезла без следа. Она контролировала свою общину и пополняла продовольственные амбары, и Га́рпин негодовал, потому что ее некем было заменить.

В надежде достойно проводить своих собратьев на смотровых башнях разместили по двенадцать девушек, воспитанниц многоуважаемой Аки́вы, объединившей прелестниц в девичий хор. Сестринские сердца дрогнули, и голоса слились в завываниях кэру́нской души. Звуки завладели просторами как струнами сотни арф. Это песнь была о каждом, о сыновьях, матерях и доме с открытыми дверями. Ветер, трепеща знаменами башен, срывался в вой, в его дуновении волосы юных дев струились языками пламени. Девушки протянули руки, и меж пальчиков заалели тонкие платки. На долгий вой пальчики разжались, и платки взмыли ввысь. Словно танцем душ они кружились над водой, провожая храбрецов к рубежам тьмы. Девы не переставали петь, и вскоре их голоса долетели до ближайших островов. Печаль поселилась в каждом сердце. А глаза Э́буса узрели корабль на горизонте Гесса́льских вод.

Приложив к глазу подзорную трубу, он увидел зеленый флаг и силуэт черной птицы на нем.

– Ка́тис, – прошептали уста. – Толстобокая «Депоннэ́́я».

Га́рпин обернулся. С пригорка, на котором он стоял, несложно было различить в толпе свой отряд и бравого Ло́квуда по правую руку от королевы. Пес нес службу, как подобало лучшему воину Са́лкса. Его острый взгляд скользил по толпе, выискивая в тысячах лиц проявления агрессии. Как только он ее находил, отправлял туда приспешника, так сказать, навести мирный порядок. Приспешники бесцеремонно наседали на агрессоров громовыми тенями, а то и обращали неугодных в бегство.

Га́рпин, задрав руку, окликнул Зибе́лия, несомненно, понимая, что такого жеста он не пропустит. Так и случилось. Га́твонг заприметил своего ри́хта и, прочитав по лицу его волю, беспрекословно сопроводил Вессанэ́сс к пустынному пригорку.

Ри́хт Са́йленский не посмел быть выше своей госпожи и тотчас слез с возвышения. Перед ее статью, пусть и омытой слезами, все они смотрелись псами, не больше. Но Га́рпин среди прочих псов обладал породой и способностью вести с королевой диалог.

– На горизонте корабль, – сказал он. – Похоже, ами́йцы желают найти укрытие на наших берегах.

– Я с удовольствием приму Гурдоба́на в Бату́ре, – ответила королева. – Как и его народ. Пусть располагается в Исса́ндри́ле.

Ри́хт склонился над ее ушком, дабы разъяснить Вессанэ́сс возможные последствия ее гостеприимства.

– Моя госпожа, – прошептал он, – каратели будут в ярости от нашей вовлеченности. Как бы не явились на Са́лкс вершить возмездие.

Вессанэ́сс, отстранившись, посмотрела в его глаза, пытаясь найти хоть искру сострадания.

– Не будьте жестоки, Э́бус, – сказала она. – На что нам Священный Союз, если мы вот так вот будем поступать с нашими соседями.

– Я все понимаю, моя госпожа, но ведь это даже не торговец Гурдоба́н, – ответил Э́бус. – Наверняка он приплыл бы на своей «Эки́льдии». Позвольте не пустить их в королевскую гавань.

Вессанэ́сс охватила злость. Она не понимала, как докатилась до того, что даже королевские советчики стали жестокосердными и чуждыми ее идеям. Сначала большинством голосов они отправили воспитанников Кэра-ба́та в рабство, а теперь сам ри́хт Са́йленский просит дозволения прогнать обреченный народ. Королева оглянулась, пытаясь найти лидеров своей власти, но ни Ми́рдо, ни Ви́львина рядом не было. Там, где ступал Га́рпин, отступали прочие.

– Ты предлагаешь мне еще больше пасть в глазах моего народа, – оскалилась она. – Любой ами́ец, вы слышите, – взор пал на каждого пса, – может ступить на этот берег. И найти в стенах моего замка приют.

Га́рпин хотел промолчать, но его так и подрывало окрыситься, выказав госпоже недовольство.

– В прошлом, – произнес он, – когда каратели рушили Исса́ндри́л, даже кэру́нский народ не мог претендовать на защиту в Бату́рских стенах. Припомните вашу мать. Она была мудрой.

– Мудрой? – возмутилась Вессанэ́сс. – Она заставила меня понести от ри́хта Га́рбуса дитя. Уничтожила вашего короля. А потом обезумела в ненависти к хранительнице могильных колонн. Не говорите мне о мудрости матери, я была к ней ближе всех.

Ее взор пал на Ло́квуда, что не смел поднять своих глаз. Его губы, казалось, были изогнуты в улыбке, потешающейся над своим напряженным господином.

– Уважаемый га́твонг Зибе́лий Ло́квуд, – вздохнув, произнесла она, – сопроводите меня в Бату́р сию же секунду. И соизвольте докладывать мне обо всем, что происходит на этом побережье.

– Слушаюсь, моя госпожа, – поклонился Зибе́лий. – Идемте.

Королева, словно роза, обернутая в полотно шипов, удалялась прочь за спиной бравого Ло́квуда. Народ, заприметив это, тоже стал расходиться. Га́рпин же смотрел ей вслед ненавистными глазами, а «Депоннэ́́я» была уже совсем близко.

Как только ами́йцам стало очевидно, что рабская баржа отплывает, с палубы вострубил охотничий рог. Завороженная толпа дрогнула, наблюдая за покачиванием толстобокого судна, сменившего курс. Теперь его целью был отнюдь не Са́лкс, а уплывающая тень баржи, подгоняемая моргу́лами вдаль.

«Что они делают? – недоумевал Га́рпин. – Предельно чокнутый народ».

Из-за спины напряженного ри́хта показался обеспокоенный Ми́рдо. Он явно видел во всем этом какой-то знак. Это читалось в его глазах, озадаченно смотрящих на белеющие паруса. К слову сказать, синяк под его глазом не сошел, как бы Порси́за ни натирала веки лечебными мазями.

– Прикажи моргу́лам остановиться, – сказал он, обращаясь к Га́рпину вынужденно и потому с долей неприязни.

Ри́хт Э́бус не сразу увидел его за спиной, но этот голос управителя колонии было ни с чем не спутать. Настойчивый, с хрипотцой, а порой переходящий в сиплость. Старик впервые надел на себя черный камзол и повязал на голову белую ленточку.

– Что-что? – переспросил Га́рпин. – А, староста колонии волен приказывать.

– Это не шутка, – возмутился Ми́рдо. – Ами́йцы что-то знают и хотят остановить этот абсурд.

Он усердно наминал старческие пальцы, пытаясь согреть кисти рук. Северный ветер прошелся и по его спине. Благо заботливая Порси́за уже несла к ему кожаные перчатки.

– Лучше прикажи своей общине разойтись, – сказал Га́рпин. – А трубить в рог призыва, я тебе говорю, не станет никто.

– Какой благородный, – попрекнул Ми́рдо. – Выстрелишь мне в грудь арбалетной стрелой?

Э́бус ухмыльнулся.

– Если придется, пренепременно, – заявил он старику.

– О великая Кэра! О чем вы? – подоспевшая к мужу Порси́за не верила ушам.

Она укоризненно поглядывала на ри́хта Са́йленского, будто ожидая объяснений. Между тем ее заботливые пальцы натягивали на руки мужа перчатки, как на священное существо.

Га́рпин не ответил ей, более того, его пренебрежение опалило их обоих. Он повернулся к ним спиной и почел оборвать эту беседу.

– Возмутительно! – окликнул его Ми́рдо, но реакции ждать не стал.

Собрав свою общину воедино, он приказал окружить призывный рог и, конечно же, протрубить изо всех сил. Чего только стоили взгляды пышнотелых кухарок, что сжимали в своих руках деревянные половники.

– Протрубить, о-о-о, – кучковались кухарки. – В такие игры мы еще не играли.

Порси́за повела за собой женщин туда, где высилась третья смотровая вышка. Рог находился в руках королевского трубадура, восседающего прямо под ее крышей.

– Мы подымимся наверх, – сказала она, – и заставим увальня в зеленых штанишках подчиниться нашей воле.

Ми́рдо, окружив вышку добытчиками, кузнецами, ныряльщиками, горняками, решил стать стеной от Га́рпиновских псов, пока его женщина брала штурмом прибрежную крепость.

– Стоим и не шелохнемся, – твердил он. – Что бы там ни было.

– Так мы что, устраиваем бунт? – спросил кто-то из его окружения.

– Мы свергаем тупоголовость, – ответил Ми́рдо.

Не прошло и минуты, как упитанные пампушки зашагали по лестнице, ведущей наверх. Казалось, что от их шагов «крепость» не только покорится, но и обрушится в пучину вод. Порси́за, расплываясь в улыбке, шла впереди и уже наблюдала лицо трубадура, озадаченное происходящим.

Этот шум не мог не заметить ри́хт Са́йленский. Таких вольнодумцев он всегда желал истреблять.

– Соседние общины почти разошлись, – сказал он. – А они бунтуют.

Окликнув свой отряд, он повелел сию же секунду разогнать взбунтовавшихся. Ну а для Ми́рдо у него был особый разговор, и не здесь, а в зале Кирвендэ́ла, где совет пренепременно бы решил его участь. Приспешники Га́рпина устремились к смотровой вышке, расталкивая на своем пути остатки кэру́нской толпы. Песок под их ногами заскрипел, но воля была тверда как никогда.

– Спрятать копья! – возгласил один из них. – Они не опасны!

– Не опасны, – возмутился кузнец в Ми́рдовских рядах. – Я самолично ковал вам мечи.

Стражники нахлынули на протестующих волной, но горняки оказались крепкими бугаями. Удар, еще один, и вот уже зубы копьеносцев сплевываются на песок. Натиск, попытки пробиться в ряды, но от хватки кузнеца ломаются кости.

На вышке блеет, словно вьючное животное, трубадур. Он в руках кухарок вспомнил, какими ненавистными бывают женщины. Буквально полчаса назад юные девушки исполняли песнь, а теперь явился другой женский состав и, похоже, не для того, чтобы петь.

– Труби в рог! – приказала ему Порси́за. – Призывай моргу́лов назад!

– Матушки, да как же! – щебетал трубадур.

– Как, как, – усмехнулась Порси́за. – Ртом! А не то вставлю тебе его!

От этих угроз юнец, штаны которого превратились в лоскуты, не выдержал и сиганул с вышки. Хвала шестипалому Богу, он не разбился. Глаза кухарок округлились в недоумении, что же им делать. Ответом послужил золотистый рог, зажатый в руках их госпожи.

– А ну-ка, Ули́тия, – обратилась она к самой пышнотелой поварихи. – Труби! Ради са́лкских сынов, труби!

Повариха, надув щеки, припала к призывному рогу и изо всех сил протрубила.

Зов распугал всех сибулов, зарывшихся в кусты. Даже ракута́ры, стоящие в отдалении, дрогнули.

Га́рпин, махнув рукой, подытожил натиск своих воинов.

– Как волны о скалы. Треклятый глупец.

Баржа, порядком отдалившаяся от берега, покинула бухту Тартамэ́, но, проплыв по инерции еще немного, остановилась. Моргу́лы откликнулись. Это позволило «Депоннэ́е» поравняться с ней, взять ее на абордаж и наконец-таки известить кэру́нский народ о том, что обмена не будет. Сначала страдальцы не верили словам благородного Кибу́ту, сошедшего на палубу. Но он рассказал им о том, что зи́рданец лгал их королеве и не ведает, где корона. Больше всего этой новости обрадовались ученики Кэра-ба́та, заликовавшие сотней голосов.

Га́рпин вслушивался в эти крики и не понимал, что происходит. Его псы окончательно оставили сопротивление Ми́рдо в покое. Похоже, судьба преподнесла в королевские руки особенный сюрприз.