Читать книгу Сны Бога. Мистическая драма - Мария Мелех - Страница 4

Все было покрыто хмурью на следующее утро – мое настроение, серая влажная дорога, монастырские крыши, показавшиеся вдруг склизкими и опасными, каменные громады, в которых мне еще предстояло работать. Воспоминание о лазурном лучезарном бассейне было навеки похоронено под их землистой тяжестью. Будто и не было. Очередной сон. Да разве и нет? Я был там, но мне не дали насладиться и присвоить это чудо, вписать его в узор собственной жизни. Как такое случается? Этот вопрос я не перестаю задавать себе. Разве не достаточно сил я вкладываю в судьбу, чтобы по праву называться богом самому себе? Почему все сбывается, как пошлая подделка?

Почему я так страдаю от обычного течения жизни? Почему придаю столь огромное значение формам и краскам вокруг себя? Только ли потому, что я – художник? Отнюдь. Мой дар рисовать вторичен, он всего лишь средство достижения куда больших ценностей. Он, как и кисть в моей руке – инструмент.

А чувствую я в себе несоизмеримо великое: то, за что иные в прошлые века попадали на костры и эшафоты. Я с детства несу в себе это знание, и оно лишь развивается и подтверждается всем, что происходит со мной. Я – творец. Я могу созидать вселенную. Я – образ и подобие Господа. Потому-то мне так и важен материал, попадающийся на моем пути: красивый пейзаж, старинный замок, лесная поляна в дымке первоцветов, облаченный в мрамор бассейн. Мне все время мнится: еще одно небольшое усилие, прорыв воли – и откроется тайная дверца, в которую я втащу в свой мир то, ради чего пришел на планету.

И каждый раз мне мешают.

Но, погружаясь в раздумья, я все равно вижу лишь то, что другие давно заприметили: моя душа скособочена, согнута, понура и неопределенна, как знак вопроса, стоящий в конце каждой моей мысли.

Обе мои девицы сегодня не разговаривают со мной, сами не подозревая, какое удовольствие мне доставляют этим. Пэм почему-то собралась домой – если бы мной не овладела безразличная ко всему лень, я бы подумал, что она и приезжала-то ради меня. Я уже давно потерян, не только для нее и остальных, но и для самого себя. Отчаяние столь нестерпимо, что иногда я подумываю о том, чтобы вернуться к Джереми, чем бы ни грозило это сумасбродство моей мужской гордости. Да, вы пока не знаете, кто это – Джереми. Всему свое время. А сегодня я просто теряюсь в догадках: почему и зачем мне напомнили о днях глупой юности? Уже не осталось ничего от мальчишки, которым я был когда-то.

Ох, Пэм, Пэм… Как я ждал тех удивительных дней и ночей, которые ты мне дарила. И когда все закончилось, не мог взять в толк: почему так произошло со мной? По сути, самая обычная история – но в этом-то и все дело! Разве я не заслуживал чего-то необычного, неординарного? Я, со своими мечтами, ожиданиями и надеждами – и такая банальность.

Позже я стал серьезно задумываться над жизнью и пытаться понять, где исток всех странностей, проявлявшихся в моем сознании и душе, выскакивавших на пути, как чертик из коробочки. Тогда я нашел в библиотеках планеты немало книг, посвященных учению о карме, и приложил его к своей жизни: все сразу становилось на свои места. В том смысле, что всему находилось оправдание. Но не объяснение.

Разве мог я вспомнить, какую провинность совершил в прошлом воплощении? Какой изуверский перекос произошел в моей судьбе: все, чего я заслуживал, о чем грезил, и – главное! – что был способен дать возлюбленной, осталось лишь в снах и мыслях. То, что я получил в реальности, напоминало дырявый сосуд, который был не в состоянии вместить мою любовь. Пропускная способность человеческих сердец ничтожно мала в сравнении с моим желанием любить. Вечная любовь, настоящая преданность, потусторонняя связь – все это им чуждо и непонятно. Или я не вправе обвинять тех, кто всего лишь не подошел к моему пазлу расцветкой и линиями долин и холмов?

Я рано задумался о любви. Иначе и быть не могло: я готовился стать художником, и в моем распоряжении оказалась любовная горячка и нежные истории всех мастеров. Все в моем мире было пропитано любовью, романтической и плотской.

Мысль о том, что пора завести нежную дружбу с противоположным полом, закралась в мою бедовую голову лет в двенадцать. У меня была обманчивая внешность: ниже всех в классе, не только мальчиков, но и девочек, подвижный, хрупкий и кукольный. Учителя ставили мне отметки «за красивые глазки» и опрятный вид. Меня любили тискать знакомые старшеклассницы в коридорах, называя «игрушечкой», пока я пытался запечатлеть в памяти запах их дешевых духов и разобрать его на ингредиенты.

Мои поиски начались приблизительно в то время. В гуманитарном классе, где я очутился со своими талантами, попав под жернова новомодной образовательной программы, было не так много мальчишек, и я счел, что вправе рассчитывать на десерт. Подростковая пошлость под гнетом сотен шедевров мирового искусства быстро мутировала во мне в трепетный и осторожный интерес к женскому телу. Понимаете, я должен, обязан был рисовать – моя душа не оставляла мне иного выбора. А как я мог творить нечто, что не вызывало бы во мне восхищения и не отзывалось самыми прекрасными струнами? В меня впаяны высокие стандарты красоты – и я имею в виду вовсе не вечный спор о параметрах и пропорциях. Все, что уже было излито на холсты моими предшественниками – освящено, а женской плоти там немало. Разве мог я со смешками отнестись к творениям, у которых учился? И, чтобы продолжить начинания великих, мне требовалось найти отражения в реальном мире. Вокруг столько красоты – я впитывал ее, как губка, и мне было не до пошлости.

На первый взгляд, все развивалось просто идеально. Мне нравилось общаться с девочками, и они платили взаимностью, почти никогда не оставляя меня одного. Мы забавлялись обычными подростковыми играми, но я не мог позволить себе воплотить свои робкие мечты в реальность. Даже эти грезы – и те были неумелыми. Мне не хватало материала, но я проявлял необычайную осознанность, не желая торопить события, боясь все разрушить жадной неопытностью. Несмотря на различные провокации со стороны одноклассников, я предпочитал не принимать участие в коллективных вылазках по подглядыванию за девочками в их раздевалках.

Как любого нормального подростка, меня до спазмов в животе волновали вопросы секса. Но неким внутренним чутьем я оберегал себя от потрясений до тех пор, пока в моем сердце и голове не сложилось точное представление о том, как эти знания использовать, чтобы не растерять присущее любви восхищение и романтику. Я сторонился вульгарности и примитивности, отказываясь привыкать к их быстрорастворимой и легкодоступной глюкозе. Я рисовал девичьи портреты, хорошо танцевал и всегда очень ласково поправлял мягкие прядки, выбившиеся из их кос. Меня любили за нежность, понятливость и полнейшее отсутствие привычного для всех мальчишек жестокого желания изведать границы женского всепрощения. И потому я всегда мог передавать кому-то тайные записки и обмениваться неумелыми скользкими поцелуями в ночной темноте, у каменной стены старой помещичьей усадьбы.

Все было так – пока не появлялся какой-нибудь рослый, косая сажень в плечах, юный нахал, который не просто знал, что следует за поцелуями, но и ничуть не боялся потребовать этого у моих смущающихся и таких покорных подружек. И я сразу превращался в хорошего друга, во второй номер, чья очередь наступала, когда обещания негодяя рассеивались, словно сентябрьский туман – в лучшем случае. В худшем – превращались в насмешки и улюлюканья, раздававшиеся каждый раз, когда использованная им девочка проходила мимо стаи и ее вожака.

Таким образом, все обстояло в моих родных краях и моем отрочестве так же, как и на всей планете: мальчики соперничали, уступая добычу сильнейшему, девочки постигали, что такое – быть женщинами. Только я вот никак не мог взять в толк, почему добродетель и такт не приносят своих плодов, и какая высшая цель стоит за общей мужской необходимостью топтать доверие женщин. Уже тогда я вкусил горечь первых насмешек над недостатком мужественности в себе, и даже уверовал в это. После того, как за день до выпускного торжества меня бросила Пэм, я прекратил тщетные попытки понять, из чего сделаны женские сердца.

Какой идиот не вспоминал о первой любви? Сколько растиражированных фраз, оправдывающих это состояние, я встречал: дескать, она на всю жизнь, и формирует будущие привязанности… Как бы не так! Или я опять запутался в своей лжи? Допустим такую шальную мысль: моя реальная жизнь и впрямь отражает начало моих поисков. Все мои женщины, о которых я позволил узнать окружающим, так или иначе напоминали Памелу: ростом, цветом волос, глаз и даже характером. Но означает ли это, что какая-то расчетливая и притом легкомысленная девчонка из далекой юности оказалась божеством, определившим мою дальнейшую жизнь? В каких глубинах неосознанности надобно плавать, чтобы признать справедливость этого утверждения?

Я давно понял, что обычная человеческая психология не для меня. Пару раз я экспериментировал с сеансами психоанализа, и каждый раз чувствовал себя одураченным. Точнее сказать – униженным. Меня не только разрезали на кусочки слишком однозначного цвета и формы, но и не учитывали переливчатости и текучести энергии, из которой я соткан. И мне интересно – ведь из нее созданы и все остальные, но как они умудряются находить объяснения в разлинованных выкладках простейших взаимосвязей?

Не вернее ли будет сказать, что я уже родился с предрасположенностью к тому или иному типу людей, которыми пытаюсь себя окружить? И, более того, эта предрасположенность вовсе не является залогом моего счастья и благополучного завершения чистки души от земных шлаков. Иными словами, это – моя карма, которую я должен учитывать и перерабатывать. Есть и еще более жесткие формулировки: если я пришел из другого мира слабаком, брезгливо воротящим нос от всякой ответственности, означает ли это, что я должен воспринимать сильных и решительных женщин, как дар свыше? Или это – бесовская ловушка, с мягкой периной на дне, на которую так удобно падать? Любовь в моем представлении всегда была сладким головокружением (пока ты бессовестно не прогнала меня), и я не хотел страдать. Более того – я до сих пор желаю быть Богом и творить собственную реальность. Я хочу доказать себе и всем вокруг, что счастлив в любви. Что мне нужно для этого? То, что я всегда брал от жизни.

Я встретил то, что называют первой любовью, на обычном пленере художников и фотографов. Мне было семнадцать и, как все мальчишки, я (на самом-то деле!) не мог думать ни о чем, кроме секса. А если это было облачено в оправдательные и обезоруживающие одежды влюбленности – лучше и придумать нельзя! Я прятал свои желания за плотным занавесом постоянной занятости в студии, увлеченным просмотром многочисленных альбомов с репродукциями художников, одержимостью вечными идеями. Я держал в ладонях эту сказочную субстанцию, экстракт лучшего, что породили человеческие умы и сердца, и готовился короновать свою первую принцессу.

Я не знаю всех разновидностей первой любви – у меня она была единственной, как и у вас, и мне не с чем сравнивать пережитые эмоции. На вскидку, по наблюдениям за одноклассниками и друзьями, могу выделить два основных сценария, по которым обычно развиваются отношения.

Первый расцветает в особых нежных условиях – оранжерейных, можно сказать, и со временем грозит предъявить результат как в виде хрупких цветов палевых оттенков, так и ядовитыми орхидеями, порожденными чересчур крепким настоем нереализованных чувств. Я имею в виду ту распространенную болезнь, когда мальчик внезапно видит совершенно необыкновенный (и необыкновенно совершенный) отблеск солнечного луча в тугой косичке девочки за соседним столом. Или сережки в ушках при ходьбе танцуют космические тайны, столь созвучные форме ее мочек, что влюбленность предрешена. Может быть, ее тонкий профиль – судьбоносное заимствование с волшебной картинки на обложке сборника сказок, который держала в руках его мать в свете ночной лампы, рисуя чудесное в притихшем сознании своего дитяти.

Дальше происходит следующее. Либо объект воздыханий откликается на чувства, и вы проходите этот путь сначала в тихой радости, затем в бурной, после скатываетесь на юношеский садомазохизм и, наконец, разлетаетесь в разные стороны – как осколки взорвавшейся гранаты, так ничему и не научившись. Или же трусливо и на цыпочках уходите, осознав, пережевав, усвоив и внезапно наполнившись мудростью.

Либо же (и этот путь порождает маньяков и гениев), маленькой стерве наплевать на тебя – нет, хуже! – она с удовольствием жрет твое сердце и душу, умело укорачивая и вновь разматывая длину поводка. И кровь в твоих жилах превращается в сладкий яд, которым отныне ты будешь травить всех, кто хотя бы тенью напомнит о ней.

Нет, мне не знакома такая первая любовь. Судьба была благосклонна ко мне, и события развивались по другому сценарию. Страдания обрушились только спустя полгода, когда все стало быстро заканчиваться. И также скоро схлынули, оставив на всю жизнь пару-тройку вполне терпимых комплексов. Иначе говоря, это был тот случай, когда девушка решает, с кем ей спать. И разве я мог не влюбиться в добычу, которая сама шла в мои вспотевшие от волнения руки? Разумеется, я влюбился – по определению самого счастливого случая.

В то прекрасное сентябрьское утро я первым пришел на берег реки и выбрал самое удачное место для наблюдений – и за ласточками, парящими над водой в предвкушении ночного дождя, и за остальными ребятами. Барышни подходили одна за другой, и через час в моем мозгу уже поселилось пять персонажей из знаменитой на весь мир игры «С кем бы ты мог?». Пэм, стройная девчонка с пушистыми светлыми волосами и озорным профилем – была одной из них. Игра могла провалиться в очередной раз: юношеская придирчивость, как известно, не залог успеха. Но, заметив мои взгляды в свою сторону, Пэм подошла ко мне перед очередным кофе-брейком и похвалила мазню, зеленым и желтым расцветшую на мольберте.

Мы провели вместе целый день, и я не оплошал, запудрив ей мозги болтовней о витрувианском человеке, линиях и перспективах на полотнах Джотто, невидимых каплях дождя у Моне. Она оказалась старше меня на четыре с половиной года, и как раз подумывала расстаться со своим парнем. Он болтался тут же, неподалеку, снисходительно поглядывая в мою сторону и, очевидно, не принимая всерьез. Но мы обменялись номерами телефонов, и когда она – сама! – позвонила на следующий день и назначила свидание, я всей лимфой прочувствовал сладострастную желчь мужского соперничества. Она переметнулась ко мне. Наверное, подумала: чем черт не шутит? Да, дорогая?

Несмотря на оторванность от жизни и склонность к грезотворчеству, я оказался ребенком своего времени, и уже на третьем свидании мое любопытство, касающееся постельных утех любви, было удовлетворено. У меня не было причин жаловаться на жизнь – вот что я могу сказать сегодня об этом. Мне даже не пришлось притворяться и разыгрывать из себя прожженного пройдоху и ловеласа: по детской пухлости, которая тогда еще не покинула моих щек, Пэм читала, как студентка по букварю. Она оказалась хорошей учительницей и помогла мне благополучно избежать самых страшных рифов юной поры. По крайней мере, так мне тогда почудилось.

Мы провели вместе более полугода, и я был очень горд тем, что у меня взрослая подружка, с которой не надо смотреть по вечерам дурацкие телевизионные сериалы, болеть за местную команду волейболистов и ссориться из-за порции попкорна в кино. Родители, кажется, все поняли, но ласково потворствовали моей сбивчивой и мучительно стыдной лжи о ночевках в квартире лучшего друга.

Я рассказал Памеле о планах на будущее, и она талантливо сделала вид, что одобряет их. Я собирался зарабатывать деньги своим творчеством, и уже прикидывал количество цветов и канделябров на свадьбе, которое может себе позволить начинающий художник вроде меня. Да-да! Я хотел на ней жениться, а что в этом удивительного? Разве я не рассказывал, что рос с ощущением того, что я – ни много, ни мало – наследный принц, злою волею судеб заброшенный в английское захолустье? У меня все было серьезно, я не намеревался тратить свою жизнь на бесконечные любовные приключения – они лишь отвлекали бы меня от творчества. Пэм могла стать моей поддержкой и помощницей, а я (в недалеком будущем) – великим художником, исполненным достоинства, добродетели и чувства прекрасного. Я созидал собственное королевство, и мне не пристало быть шутом.

Но Памела стала первой, кто стряхнул корону с моей головы и напялил вместо нее колпак с колокольцами. В конце мая она напрямую заявила мне, что пора расстаться. Это был гром среди ясного неба – я как раз собирался обговорить с ней цвет гардин в нашем будущем поместье, которое, несомненно, прикуплю годика через два, продав сотню гениальных полотен. Мне хотелось бежевый. Это так, к слову.

– Ники, мы слишком разные, – подытожила она, поджав упрямую нижнюю губку и по-птичьи наклонив пушистую голову.

– Еще вчера мы были одинаковыми! – в отчаянии вскричал я. Или угрюмо пробурчал?

– Вообще-то… – она скорчила неприятную улыбчивую гримаску, – я уже несколько месяцев, как собиралась тебе это сказать…

– Что – это? – я действительно оторопел. У меня было чувство, что я лечу в пропасть: моя память о недавнем прошлом стремительно исчезала в прожорливой пасти чужой реальности.

– Ты для меня слишком юн и утончен, Николас. Ты же знаешь, я сама фотограф. Мне нужен мужчина, который смог бы взять ответственность за мое будущее.

(Ей нужен был меценат, готовый оплачивать ее бездарные эксперименты со светотенью).

– И я хочу, чтобы между нами все было честно. Поэтому приготовься услышать неприятное.

Что еще могло быть неприятнее? Моя жизнь рушилась.

– Я уже месяц встречаюсь со своим бывшим парнем. Ну, ты помнишь его…

Я отлично помнил. И еще (наконец-то!) уяснил себе, что такое «честно», и каков у него необходимый срок выдержки.

Она еще что-то говорила, а я уже не слушал, и думал, думал… У этого мира и у меня были странно разные представления о мужественности и женственности. Мне-то, дураку, казалось: если я буду с уважением и нежностью относиться к своей избраннице, то и она ответит мне тем же. Я наивно полагал, что вопрос о том, чье творчество необходимо поддерживать, не стоит в нашем маленьком обществе, раз даже в Библии написано, что жена дана мужу в помощницы.

А еще мне почудилось: то, что происходило между нами, когда над городом всплывала Луна, было прекрасным.

Поскольку именно это, подлунное, и было для меня определяющим в то время… Стоп, я опять лгу. Заново. Поскольку именно оно и является для меня определяющим, из него выросли мириады сомнений, которые изгрызли меня на протяжении следующих нескольких месяцев. Сначала пришло цунами отчаяния и неверия в то, что она порвала со мной. Мне казалось – это какой-то злой фарс, обряд инициации, который я должен пройти, чтобы получить доступ к высшему уровню. Тайное знание, которым она уже владеет, и может передать мне лишь таким жестоким способом. Я метался по замкнутому пространству, в тюрьме своей привязанности, жадно выискивая глазами ключ, который позволит мне открыть дверь в общее прошлое – и не находил его. Жалкие, унизительные надежды. Я отказывался принять факт, что моя юность и непрактичность отвернули ее от меня. Я готов был пересмотреть свои взгляды на жизнь: что вскоре и сделал, превратившись в одного из самых хитрых стяжателей Европы, заключив сделку с самим дьяволом, пропитавшим мои полотна ароматом своих миражей.

Затем нахлынула злость. Боюсь, в тот момент я не избежал соблазнительной мысли о глупости всего женского рода. И еще какое-то время покрывал тонким слоем этого приятного на ощупь оправдания беспокойство о собственной мужественности и привлекательности. Я даже иногда выбирался на охоту вместе с друзьями, чтобы доказать самому себе низость и предсказуемость всех этих шлюшек, отирающихся по придорожным барам. Как будто это нуждалось в доказательстве!

Ну, а уже потом на Божий свет вылезло то, что возилось внутри мелким склизким гадом: понимание, что я не устраивал свою подружку, как мужчина. Подозрение, что она талантливо разыгрывала восторги любви. Осознание своей ужасающей неопытности и самонадеянности, не позволившей увидеть со стороны банальную картину плохонького романчика между вчерашним девственником и расчетливой девицей, не пожелавшей одиноко скучать в перерыве между настоящими любовниками.

…Когда она закончила свою речь в тот вечер, то попыталась вновь затащить меня в постель. У молодежи это называется «прощальная ночь». Изысканное издевательство над душой, которую уже ничего не связывает, и все только ради секса. Вроде как примирительный акт, чтобы остаться друзьями. Оскорбленный в своих лучших чувствах, я сбежал, оттолкнув ее. Или остался, чтобы еще раз насладиться мистерией плотской любви? Я не помню. И то, и другое – так похоже на меня.

Я хочу сказать, что именно тогда перестал понимать, что я такое.

Слава Всевышнему, прошел год, и я встретил свою будущую жену. В ее сердце была такая гулкая и зияющая пустота – голодная, жадная до любви, что я быстро забыл о страхах, с готовностью отдав ей все, что придирчиво и скрупулезно собирал с тех пор, как в младенчестве впервые почувствовал опасную и сладкую разделенность человеческой природы.

Кстати, я забыл сказать. Я никогда не признавался Памеле в любви. Кто-то внутри меня заливисто хохотал над моими бесплодными мечтами о долгом и счастливом браке «с первого взгляда». Кто-то знал, что она – всего лишь взлетная площадка, тренировочное поле, на котором мне надо отработать то, что я позже подарю более достойным. И главное – тебе. Всю жизнь я разрываюсь между врожденной брезгливостью и не менее природной чувственностью, а после встречи с тобой меня обуяло непреодолимое желание сосредоточить в своих руках все богатства любовного мира, чтобы затем положить их к твоим ногам. Для этого, любимая, я готов был даже изменять, лишь бы выучить все необходимые заклинания, собрать все рецепты зелий.

Вот только кто-то внутри меня не позволял мне воплощать эти сладострастные планы. Наверное, это был тот, кто насмехался над моей придуманной любовью к реальной Памеле. Он и был ангелом-хранителем моей реальной любви к тебе, привидевшейся и додуманной.

Знаете, что сказал мне однажды друг, увалень Джон? Выслушав мои пьяные откровения, он посмотрел на меня – пристально и, впервые за все время нашей дружбы, беспощадно – и изрек глубокомысленную вещь: «Ты так и не научился любить, Ники».

Нет, вы представляете? И кто мне об этом говорит?