Читать книгу Анамнезис-2. роман - Maрк Шувалов - Страница 10

Последнее время делами Сергея и его фирмы занималась Лена. Сам он предпочитал уединение и встречался лишь с близкими друзьями. Мы оба изменились, став женатыми людьми, но меня уже не удивляло это, ведь семейная жизнь перестала казаться мне неестественной. Напротив, сейчас я не представлял себя холостяком и не хотел бы вновь им стать.

Странно, как быстро мое внутреннее пространство приспособилось к Дане. Именно она теперь олицетворяла для меня уют, наслаждение, умиротворение. И мои многочисленные знакомые, приятели и друзья также соотнеслись в моем сознании с ней. Приоритет получили те, кто нравился Дане, остальные отошли в тень. Многим я даже перестал звонить, поскольку она без слов точно улавливала, кто по-настоящему мне приятен, но также цепко выявляла малейшее ко мне нерасположение со стороны кого бы то ни было.

Я далек от совершенства, многим кажусь занудой и гордецом, некоторые завидуют успехам моего Журнала, иные презрительно считают меня баловнем судьбы и женщин, подобных Кори. И в ответ неприятелям и завистникам я невольно выпускаю шипы. Но Дана сумела незаметно выправить линию моего поведения на людях и как бы соединила два моих мира – внутренний и внешний. Мало того, она ежечасно примиряла их, уравновешивая и гася любые мои отрицательные эмоции – злость, досаду, неудовлетворенность. Рядом с ней все это теряло силу и превращалось в нечто совершенно противоположное.

Как ни чувствителен я в плане осязания, никогда не думал, что обрету счастье в виде существа, способного удовлетворить мою тактильную жажду, да и все остальные желания моего тела. Порой я даже думал, что окажись Дана вздорной, сварливой, злобной, я все-таки точно так же любил бы ее, ибо она на физическом уровне совпадала с чем-то основополагающем во мне. Иной раз в своих фантазиях я представлял ее строптивой и яростной, какой она представала мне раньше, и даже наделял ее образ чертами некоей фурии, что на удивление возбуждало меня. Тем не менее главные наслаждения я получал от близкого ее присутствия, нежности ее губ и ласкающих звуков голоса, поэтому по утрам мне с трудом удавалось заставить себя оторваться от нее в очередной раз, ибо хотелось унести Дану с собой на груди.

К моему удивлению оказалось, что она любит уединение и тишину. Основное время Дана посвящала чтению и работе над переводами, хотя по причине ее гостеприимства друзья наведывались к нам довольно-таки часто. И все же мы любили оставаться вдвоем. Вот когда я замечал, как сильно она влияет на мои взгляды, не прилагая к этому ни малейшего усилия. Лишь вскользь она упоминала о чем-то или ком-то, избегая точных и резких оценок, однако мне хватало нюансов в ее интонациях, чтобы поменять мнение о человеке.

В отличие от моей матери, Дана не была «добренькой» ко всем без исключения, напротив, отличалась критичностью, хотя все отмечали ее деликатность в общении. Лишь в отношении меня ее критичность совершенно растворилась, словно и не существовала вовсе. И это не удивляло меня, поскольку я ощущал, как Дана незримо направляет мою агрессивную энергию в нужное русло. Она сделала из меня намного более спокойного человека, хотя я всегда раньше гордился своей рассудительностью и сдержанностью. Но только сейчас я владел собой в истинном смысле и все благодаря Дане, ежечасно утолявшей мою глубинную, едва осознаваемую тоску о потерянном рае детства.

Стройная, текучих линий, ее фигура на фоне окна, в ореоле солнечных лучей казалась мне средоточием света, а лицо моей недотроги с акварельными глазами трогало мое сердце до самой глубины. И ведь кому, как не мне, было знать строптивость Даны, но всякий раз черты ее совершенно покоряли меня. Я не мог удержаться и садился за рояль, ибо только музыка совпадала с биоритмами моей любви, и лишь посредством непорочных клавиш можно было выразить Дане все, что не поддавалось словам, которые порой убивают самую суть чувства.

Часто я заставал ее за прослушиванием григорианских песнопений и знал, что так она грустит в разлуке со мной. Но стоило мне появиться, она включала музыку полную радостной энергии и жизни. Вот когда я испытывал подлинный катарсис, – его в моей душе рождала только Дана, обладавшая необыкновенным умением без усилий наделять все какой-то особой сокровенностью.

Несмотря на обыденность окружающего, рядом с ней время становилось двунаправленным, ибо своим ликующим воодушевлением она затягивала меня в самозамкнутую вселенную, где я ощущал себя существом с безграничным полем сознания и возносился на недосягаемую ранее высоту. Любой мой вымысел, видение, мысль, догадка расшифровывались ею так, что открывались мне самому как продукт конденсированного опыта – некоего динамического сочетания воспоминаний и фантазий из различных периодов жизни. Она словно имела ключ к тайникам моей внутренней жизни, поскольку открывала мне неизвестные стороны меня самого.

В отношениях с людьми я всегда был очень сдержан, даже с близкими друзьями соблюдал дистанцию. Индивидуализм не позволял мне ни с кем слишком сблизиться: подсознательный страх слияния с матерью переносился мной и на других людей. Только Дана преодолела его, разрушив барьер, который отгораживал меня от окружающих. Это приносило мне много новых ощущений, и я блаженствовал от приобретенного с ее помощью умения раздвигать некие внутренние границы, прежде плотно сомкнутые, но при этом вполне осознал свою беспомощность, как и любой любящий человек, слишком оголенный перед жизнью. Очищенное сознание оказалось крайне уязвимым: теперь самые незначительные вещи порой представали мне угрожающими, ибо могли причинить боль или неудобство Дане. В моем воображении мир переполнился опасностями для нее: я боялся любого сквозняка, боялся, что она споткнется, упадет, будет недостаточно внимательной при переходе улицы. Малейшая грусть ее передавалась мне, поэтому я хотел в корне уничтожить причины печалей моей девочки.

Знакомые посмеивались, ведь даже приехав на дачу к друзьям, дабы провести вечер с шашлыками и песнями под гитару, я для начала рыскал по дому, выясняя, удобно ли и тепло ли будет моей жене спать ночью. Став женатым человеком, я уподобился квочке, хлопочущей над своим цыпленком, но меня нисколько не задевали шутки друзей и приятелей, поскольку забота о Дане стала доминирующей моей потребностью. Я ведь и раньше многим казался человеком со странностями.

Как-то, оставшись незамеченным, я услышал разговор двух сотрудников Журнала о себе:

– Наверняка главный зарубит твой проект. Он любит чистые линии, стиль. К тому же, вот здесь, на фото, слишком банальные окна,… а у него к ним особое отношение.

– У него ко всему особое отношение.

И зачем я откровенничал с кем-то, тем более – об окнах? Ведь только Дана понимала тонкие грани моих ассоциаций. Но она и учила меня быть крайне осмотрительным в общении с другими. Тем не менее я часто попадал впросак. Впрочем, вовсе не это мучило меня, а, как ни странно, любовь к Дане, несмотря на то, что с ней я имел все необходимое для счастья. Но видно это такая напасть, для которой даже счастье лишь инструмент пыток.

Сердце мое не находило покоя, – я горел каким-то иссушающим душу огнем, точно вместо наслаждений получал изощренные физические страдания. Мало того, безудержное воображение приумножало их. Ведь с одной стороны любовь была моей свободой, но одновременно и величайшим рабством: я не выбирал – любить мне или нет, и не видел выхода из этого лабиринта.

До последнего момента я не мог поверить, что Дана уедет, хотя прекрасно понимал: все мои надежды – лишь рудименты детства. А ведь Дана была единственным и очень умелым толкователем моих восприятий и впечатлений, плотно упакованных в сознании. Они разворачивались и неожиданно актуализировались вспышками в самые порой неподходящие для этого моменты по неведомым законам, которые она интуитивно знала. Прикасаясь к ней физически и слушая ее свободные фантазии, я ощущал, что чувственные мои впечатления, даже давние, обретают единственно верную и полную форму, которую я мучительно выискивал в них многие годы взросления и созревания.

Странно, но именно детские воспоминания лезли мне в голову в первую очередь: то время, когда я еще умел быть безмятежно и абсолютно счастливым. Тогда, вглядываясь в лучезарные глаза матери, я тянулся к ней, дабы обязательно касаться ее хотя бы кончиками пальцев, ибо ощущал настоятельную в этом потребность, и страстно желал сделать так, чтобы она никуда не могла отлучиться.

Я и сейчас подсознательно пытался сильнее привязать ее к себе, хотя в этом желании сидело и еще кое-что, связанное с матерью и детством: более всего я мечтал вернуться только в одно место из своего прошлого. Это был токийский океанариум, куда возил нас отец. Как стучало мое сердце, когда прекрасные пери с одинаковыми лицами услужливо склонялись перед нами, впуская в таинственный проход. За ним открывался невероятный подводный мир в полнеба с завораживающими струящимися растениями необыкновенных расцветок и снующими радужными стайками рыбок, более похожих на мотыльков или птиц. Какие-то гиганты проплывали над нашими головами, потрясая воображение, и я прятал лицо на груди матери от страха, но вновь и вновь желал увидеть это чарующее зрелище. Мне казалось, что я плыву, как и все эти волшебные существа, и меня накрывало полифоничным валом, от которого замирало сердце, ибо окружающий мир всегда представал мне спектральным – в цвете и звучании. Но после посещения подводного царства я заболел, даже бредил, и родители очень боялись повторения.

С тех пор я много читал о Японии, океанариумах, морской фауне и, увлеченный этим занятием, находил то одно, то другое прекрасное создание из своих детских снов на цветных иллюстрациях каталогов. Мало того, завороженный латинскими названиями этих существ, я даже комплименты Дане порой облекал в их имена.

Моя теперешняя жизнь невероятно походила по ощущениям на те мои мечты, где я вливался в волшебный океан и плыл легко и свободно. Мне хотелось остановить реальность, словно цветной снимок, и запечатлеть в сердце, сделав там слепок своего счастья, чтобы так защититься от непонятной ноющей боли. Но ведь я сам собирал вещи Даны и «взрослой» частью мозга понимал, что она уезжает. Когда-то я легко переносил ее длительные отлучки, правда, в то время она сбегала от меня, лишь небрежно сообщив об этом sms-кой. Впрочем, когда мы поженились, Дана призналась, что в разлуке со мной всегда невыносимо страдала, и лишь желание освободиться от меня, как от своего поработителя, поддерживало ее.

Однако сейчас мне казалось, что она как-то уж слишком радостно возбуждена, и это чувствительно царапало мою ревность.

– Кит, подумай – я заработаю кучу денег, и мы поедем с тобой в Венецию, а потом во Флоренцию; покатаемся в гондолах, увидим галерею Уфицци, – пыталась она успокаивать меня, но, прекрасно понимая мое состояние, упорно отводила взгляд, ни о чем не спрашивая, что шло вразрез с ее всегдашним проникновенным интересом к любым моим мыслям. Она словно наращивала защитную броню. И меня мучило то, что, пусть на время, но скоро я потеряю возможность погружаться в ее мысли, а значит, действительно останусь один. Мы словно поменялись ролями: теперь не Дану, а меня поглощало неотвязное болезненное ожидание неминуемого и опустошающего душу разъединения с ней.

– Но ты же сам говорил, что отпускаешь меня. Я знаю твое отношение к Норе, однако именно она дает мне хорошо заработать. Это позволит мне потом, не торопясь, заниматься любимыми переводами, – говорила мне Дана, и, конечно, была права, но я не мог скрыть своего расстроенного вида.

Мы с ней действительно мечтали совершить летом месячное путешествие по Италии, и моей зарплаты, урезанной значительными расходами, едва хватило бы на это. Больше половины всей суммы сейчас уходила на перестройку дачного дома, а еще тайком от Сергея я погашал некоторые долги, в которые влез из-за его операции. Вдобавок, немало средств шло на расширение гардероба Даны, чему моя скромница поначалу сопротивлялась. Однако частые посещения званых вечеров, показов, модных домов и светских раутов требовали соответствующе выглядеть, так что она смирилась с необходимостью регулярно бывать у визажиста и косметолога. Между тем гонорар Даны за перевод романа маячил лишь в тумане, поэтому работа у Норы вдохновила ее.

Более всего меня расстраивало то, что разлучают нас нелепые денежные проблемы, хотя, конечно, всегда можно было рассчитывать на помощь отца. Однако это я находил крайним вариантом. Мне пришлось воспользоваться им, когда потребовались деньги для лечения Сергея. Без крайней же необходимости обращаться к отцу казалось мне неприличным, – гордость не позволяла. Он и так помогал мне – в перестройке дома на озере и в том, что оплачивал расходы деда в Венгрии, на термальных водах, куда я отправил того лечиться.

Поездка Даны планировалась на две недели, и это казалось мне слишком длительным. Ведь даже день разлуки с ней был для меня сейчас невыносим, поскольку с момента нашего соединения во мне произошли перемены, которые я никогда не смог бы предположить в себе умозрительно. Тем не менее именно они диктовали теперь весь уклад моей жизни.

Если случалось, что Дана убегала на работу раньше моего пробуждения, завтрак без нее казался мне пыткой, и я довольствовался чашкой кофе в своем офисе. Дана ругала меня, но я ничего не мог с собой поделать: собственная квартира – уголок неприкосновенной свободы – без Даны стала меня угнетать. И как же все преображалось, стоило Дане появиться на пороге!

Более всего мучили меня мысли о том, что придется спать одному. Сколько раз Дана предлагала мне разъехаться по разным постелям, дабы наши чувства не притупились из-за привычки. Но я противился уговорам, ведь только ее близость давала мне то, чего я был лишен раньше и к чему, оказывается, неосознанно стремился. Данное нельзя было облечь словами, этот сгусток чувств задевал почти все сферы моего сознания, начиная с удовлетворения тактильной, слуховой и обонятельной жажды и заканчивая ощущением безмятежного покоя, испытанного разве что в раннем детстве.

Меня совершенно устраивало даже то, что Дана была очень беспокойной во сне: порой она разговаривала, частенько крутилась и непроизвольно брыкалась. Но я привычно смирял ее в своих объятиях, не вполне просыпаясь при этом. В ответ она приникала ко мне всем телом, почти растворяясь в моих руках и становясь моей частью. Это давало мне то, чего я не получал даже при соитиях, в моменты которых во мне просыпалась животная агрессивность.

Но как было смириться с положением, когда ты не владеешь собой в полной мере. Правда, как ни старался я восстановить былое равновесие, мне не удавалось уничтожить в себе, прежде всего, собственника. К примеру, стоило Норе по своему обыкновению подвезти Дану к дому и поцеловать на прощанье, мне начинало казаться, что Дана ускользает от меня, унося с собой весь тот мир, который я уже считал своим. Наверняка у них имелось множество тем для разговоров, куда я не был вхож, куда никогда и не стремился, ибо чурался дамских бесед; но ведь Дана желала, пусть ненадолго, освободиться от меня, чтобы погрузиться в мир Норы.

«Замужним женщинам не следует так нежничать друг с другом», – раздраженно думал я, поскольку Нора явно покушалась на мое место. И конечно, Дана все понимала, ведь не зря она пыталась меня успокоить:

– Кит, ты как ребенок боишься остаться один. Разве я подала тебе хоть малейший повод для сомнений в моей любви и полной тебе принадлежности? Никто не может занять твоего места в моей душе, – она принадлежит лишь тебе.

Я смотрел на нее и, несмотря ни на что, испытывал боль. Мне даже не удавалось справиться с голосом, когда я пытался уверять Дану, что все нормально, и она не должна волноваться.

– Просто я слишком люблю тебя, поэтому даже краткая разлука невыносима для меня, – говорил я.

– Но что пугает тебя? Моя измена, охлаждение? Чего ты боишься? Разлюбить тебя я не смогу, как бы ни старалась, и до сих пор боюсь, что это ты можешь пресытиться мною. А краткие разлуки полезны и даже необходимы для обновления чувств. Мы немного изменимся, станем чуточку незнакомцами; подумай, ведь это заставит нашу любовь заиграть новыми красками.

Закрывая глаза, я пытался вспомнить себя в прошлой жизни и не мог. Конечно, внешние события из памяти никуда не исчезли, но память ощущений словно растворилась. Как мог я подолгу обходиться без запаха и тепла Даны, как жил, не зная ее?! Сейчас казалось невозможным и бесчеловечным отделить от меня такое родное и единственно необходимое мне существо. И самым безжалостным было то, что она сама хотела уехать.

Неужели я стал значить для нее меньше? Почему я не желал никуда уезжать, даже мысль о разлуке приносила мне боль. И ведь Дана не разлюбила меня, однако нечто заставляло ее стремиться в свое прошлое. Вероятно, всему виной был я сам, ибо перекрыл многие связи и знакомства Даны, до крайности сузив круг ее общения, – и не потому, что настаивал на этом. Просто по мысли самой Даны некоторые ее знакомые и приятели не вписывались в нашу с ней совместную жизнь, что, впрочем, не мешало ей неосознанно рваться на свободу, ведь рядом со мной она не могла позволить себе многого из того, к чему влекло ее душу. Все это я вполне понимал трезвым умом, однако во мне жил второй я, так вот ему доводы рассудка казались глупыми, неуместными и жестокими шутками.

В разговорах с друзьями мне как-то довелось услышать, что женщина должна уметь отдаваться полностью. Раньше мне нравились игры в сопротивление, но во владении Даной я желал тотальности. Хотя ясно понимал, какие страдания могут принести ей мои собственнические установки, а ведь острейшим моим желанием было доставлять Дане радость и счастье. Тем не менее мой эгоизм требовал дани: при внешней готовности на любые жертвы, на деле я оказывался не способным смириться с самыми малыми «неудобствами» для своей любви.

Главной ценностью нашего общения я считал полное взаимопонимание и абсолютное доверие друг другу. Разительно от меня отличаясь, Дана однако во всем меня дополняла, и в этом крылся глубокий смысл нашего единения. Хотя меня точило сомнение, что, стремясь быть понятым ею, я всего лишь ожидаю от нее признания своих достоинств, а мое страстное желание понимать Дану отнюдь не благо. Ведь даже до собственных тайников души порой опасно добираться, полным же пониманием другого человека можно лишить его ощущения свободы. Истинное, глубинное понимание включает в себя большую долю сознательного непонимания, и особый такт по отношению к любимому существу – предоставление ему права оставаться таинственным центром любовного космоса.

Всю ночь я не спал, смотрел на жену и размышлял о том, что мое счастье превратилось в муку из-за ревности и собственнических инстинктов. Но разве так я люблю Дану? Желая всегда ощущать ее рядом, я не придумал, не определил для себя, что смысл – в любви, я его обнаружил, так разве позволю затянуть тиной это чистейшее озеро?! Нет, никому, даже ей, не узнать моих порочных слабостей, справляться с ними следует в одиночку! И утром, увозя Дану в аэропорт, я готовился держаться так, чтобы она не заметила моих страданий, истоки которых лежали где-то в далеком детстве…