Читать книгу Катехизис пишущей машинки - Март Вулф - Страница 3

Ooh, il mio cuore verde! Я начинал, отдав свое сокровище вехам печали и болотного цвета затмению. Отказался от радостей земных и о богиня Печали! Я остался с ним наедине. Я посвятил нищете и скитаниям свое лоно, меня бросало от одного грязного причала к другому, подобно животному, я перебивался каждой костью, чтобы сохранить и донести свою смешанную палитру материнских красок к обрыву Начал. По дороге размазав за собой рубиново-медный цвет до самой вершины холмов. Небеса дали мне плоть, время кости, старцы разум, музы дар, ацтеки щит. Врасту я плодом или же плющом в век и разрушаюсь, чтобы создать. Разрушить небосвод камней и выйти в весну, роняющую счастье и горе. Туда и лег мой путь, завивающиеся маршруты на картах и азимут, движущийся по горизонту. Моря, к чьим устам путь чрез торфяник лежит мешали, вспенивали меня и вспушивали мои жизни. Не знает морали и язык мой, что вел меня, и вел мое безделье до селе, отвратный, живший от полей до каменных квадратов, с кем только не водящийся и взывая к таким же тупым, скупым, бескультурным предкам, иконопоклонству и смраду. Настоящий, грязный как первобытный завоеватель, лживый и освященный. Оставленный ребенок на мысе ужаса я упивался остатками, недоеденными стервятниками, а Адам подносил мне ежевичное вино, пока Каин не устроил нам кровавую баню. Я чувствую в себе и демона, и беса, и ангела. Они пьют пенистые вина и заканчивают зеленым ядом, во всем они видят божественное равновесие, бес лакает кровь, демон изживаемый печалью, вселенскими глазами лезет на стены к звездам, а ангел воспевает им песни. Я выветрил всякую надежду из крови и испачкал руки в отчаянии. Истребил в себе низменность и счастье. Призванный палач не взялся высекать меня, но срубил с меня пушнину невинности, и я отдал ему человека, и отдал ему свое серебро. Отдал как женщине в саду Вифлеема. Чтобы давились они моим темным духом. Мы распили горечь, и я оказался там. Там, где сливки стекают к берегам и вокруг дохлые птицы лежат.

Родился я отнюдь не в кругу из соли и пепла, вокруг меня не стояла мистика и не было клочьев дыма с вуду божествами и телесами проводимые ими. Где-то в пушистой палате пока моя мать видела кетаминовые реки, а отец великий хирург и любитель дев пел под окнами оды рождению своей новой крови, пока его не снесла труповозка с героиново-водочным телом, а я как и вылез то-ли керамически чистым, то-ли волосатым и с хвостом, а скорее я был комом рябиновой слизи, так и остался киселем на дне больничной чаши в столовке, пока все вели пляски под Сен-Санса, путая смерти и новорождения. Отнюдь, никаких лесов я не видал, а видел свет морского дна оттолкнувшись от которого отправился к светилам и достать их не мог, там я обжёгся и зажёгся, сквозь музыку Моцарта и мольбы о винах пенистых и новом слоге, вновь и вновь сбиваясь с юга я шел обратно на север и задыхался малиновым ароматом женских грудей и шей извилисто-длинных, и бросаясь в бегство от невидимых теней, звук первого акта, я тут, я снова тут и о чудеса, под звуки переваливающихся кимвалов-великанов и скрипичную сеть, слава! Как слава и точному звуку оркестров на холсте, которое перед глазами, мерклое, депрессивное и ужасающее. Как я вышел, так и войду в дисгармонии обратно, но протоптал я путь и сложил его в подсумок, и дальше иду, покуда льется цвета ириса сок и дубовой коры эликсир, я открыл глаза души и глас разума, переливающейся перебитым скулением. Скорее за лист, скорее, пока древние мстители меня не настигли над толстым, чугунным сплавом котла, в алхимических бредах, звуках и пении, пусть образ в магию сойдёт, и бегством оловянным забью я горло своё, дабы выживать и искать помазания волшебного, в тропах безлюдный тиши и греха. Слава греху, греху – единственному забавному в человеке.

И хранит меня человеком украшенная подлунная, смешавшаяся со сладкой горячкой и бархатным медом.

Сидели мы тогда с Эдди. Среди своих называли его Толстожопым Эдди. Он был плевком, его подбородок трясся в ритм чечёточника. Как что не случится, он сразу становился крайним. Тогда днём он позвал меня снова в наш погребок играть. О азарт, как сладка мне праздность и ложь! В неделю я имел с них деньги и не выходил из контраста ажурного, авантажного скитальца с вином и сигаркой. Говорю, что не выйдет. Предлагает выпить. Я уже тогда подобно шлюхе разводил людей на выпивку, и не чудился этого. В тесном автобусе я еду к нему на встречу. Первое и последние условие – он платит. Мы встречаемся в баре номер десять и садимся в угол. Эдди поднялся. Новоиспеченный эталон общества, вновь рожденный бригадир, поэтому платит и предлагает сделать ставку. Ставки я не делаю. Мне повезло, а Эдди не очень… Проигравших любят некоторые женщины, поэтому он не сильно расстроился. Его три слоя щек вопили о конце света, женских ошибках и холестерине в крови, хоть в него и верят только дураки. Он визжал о несправедливости. Он воровал деньги у рабочих и жаловался на нехватку. Мы пошли в погребок. Старая древесина, бархат, броские ковры и пропойные, смуглые лица. Цыгане. Настоящие агенты земли и приспешники таких же узорных звезд, по которым жизнь их течет. Ему наливают мартини с водкой, мне виски. Виски уходил незаметно, в туман, и вместе с картами мне сунули бутылку. Эдди принялся мухлевать, игрок из него так себе. Ставим деньги и весь мусор под ногами, пока космос увлечен телевизором, а в расцвете пахнет портвейном и цветущим табаком. Зажигалка на столе, я ставлю валюту. Гроши. Пара эре. Они называли меня цыганом, точно сосал с ними одну сиську. Я обыгрывал их, искал халявы и искрил глазами, и никому не давал ее погасить. Некоторые называли меня итальянцем.

– Почему?

– ‎Итальянца ничего не волнует.

Верно, меня волновала доступность и отрешенность, шанс сбежать и жить, собирать и метать. Эдди тихо дергает карту из колоды и думает, что остался не замеченным. Эту карту я перетягиваю себе из-под его потного предплечья. Эдди злиться. Пунцовый, как перетянутая залупа. Зажигалка, пивная открывалка, море и деньги мои. Не хватает только женщины и войны. Взаимозаменяемое сочетание. До раздачи есть время, я закуриваю и выползаю в уборную. Поднимаюсь из погребка. Длинный коридор, исписанные граффити стены, дети сидят в одних обносках. Место, забытое людьми. Место детских страхов и вероломства взрослых. За зеленой дверью есть туалет. Меня встречает Данко, о мой милый Данко! Старше меня на пару лет, уже с передним золотым. Курит хмурого через сигарету, предлагает мне. Я отказываюсь, он валиться под раковину и рубит свой кайф. Отвратительный, он стал зелено-коричневый. Лакированная голова потеряла пучок волос, он утопил себя в фекальном кайфе. Он отлично воровал, я был ему другом и хотел, чтобы он слез, а он в ответ просил вырубить еще дури или найти дельца на улице у кафетерия. Он убивал за дурь. Они все убивали. Маленькие дети рассказывали об убийствах, как о сказках на ночь. В их мире не о чем больше говорить. Маленькие, худые и дерзкие. В их глазах гибель, в их крови бог не оставил и следа, пока им вешали лапшу о нем. У них не было даже книг. Я читал им Марка Твена. Они слушали меня внеземным взглядом.

– Так, малышня, – Объявлял Данко, – пришел Март.

– Это еще кто? – С недоверием интересовались они.

– Это бродячий кот.

Они были ядовитыми и не были в этом виноваты. На выигрыш я приносил им немного сладостей и Данко просил меня им почитать. Некоторые маленькие девочки, не от мира сего, точно тающий шоколад, были смелыми, волосы сальными и от них не пахло детством. От них пахло обезьянником, вытрезвителем, лепрозорием. Сердце мое взвывало. Топилось в вопле. Они присаживались на мои колени и слушали. Их восхищение было восторженно, оно было громче любой трубы или объявлении о перемирии. Я держусь земли. Их солнца внутри полыхали и вместе с ними полыхал я. Слишком мягок. Это меня погубило бы.

Там всегда проходили дела. Мы ходили с ним по улицам со стоящим в воздухе презрительным смешком, и он демонстрировал тонкую работу карманника. Рано отъедет. Я уже паковал его в скорую.

– Выруби еще… Выруби…

Он начал с иглы и не отказывался от нее, это дерьмо размазывало его клетки, кровь как поросячьи потроха по мясорубке, и рассвет ему казался отвратительным, и губительным становился ему парень у кафетерия. Он был щуплым призраком, пылью и сновидением наяву. Рядом у серой стены на матрасе с клопами спала запасная смерть, в аду летали ангелы и его ждали отходняки. Они все торгуют, проводят налеты и употребляют. Для них охотничий нож за пазухой важнее чем обувь на ногах. Хотя этим, непосредственно, занимался Данко. Со стен стекает страх, цвета побитой собаки.

– Эй, Данко, приятель…

– Март, малыш, я видел будущее… Мы с тобой на юге, с нами девушки… Ты издал свой роман… Как сладко во рту, Март, малыш… Я говорил тебе о своем сне… Малыш, достань мне еще… Первые красотки мира в наших койках…

– Слезай с этого дерьма, мать твою. – Это было бесполезно. Я видел смерть на его лице. Я пробовал. Мы все пробовали помочь ему. Промывали, откачивали, били, закрывали. Он сумел выбираться, он был проворным и злым как тиран. Я отлил и вышел. Старушка резко взяла меня за руку и начала что-то бормотать в коридоре.

– Мы о тебе ещё услышим! Взгляни на свои ладони, линии, Венера, тебя будут любить, и ты будешь удачлив, не утрать ее, ты будешь тем, кем захочешь. У тебя большой ум, теплое сердце, ты страдаешь. Не обделён и страстью. Ты в войне, и воевать ты будешь долго. Сердце пересекается с разумом.

Ох уж эта дурная кровь, эти колдуньи, предсказания, законы, ритуалы. Эта вера в фантомов и собственных божеств так невежественна, так сильна, что этот третий глаз и становится силой человека пропущенной сквозь время, сказки, старье и веру. Она опустила мою ладонь и посмотрела в глаза, взволновано и внимательно. Мои пальцы не созданы для чего-то ещё, они хороши, их следует показать людям. Она отвернулась и ушла. Я так и стоял, раздумывая над талисманом и ладонью. Слишком явно выдают новорожденные складки за линию судьбы. Цыганские предки. Не желаю с ними ссориться. Мы пошли на второй кон. Вошла Лила. Прекрасна как цветочное пиво и летний сумрак. Хотелось сдохнуть от трепетания в штанах. У нее красивые руки и черные глаза. Характер – как расстроенная скрипка; вроде играет, но в нужных местах фальшивит. Я боялся ее одно время. Но это не помешало мне покорить ее. Смуглая как копоть кожа и ноги, от которых проваливаешься в ад были бестселлером этого района. Она была востребована. Мы с ней отлично проводили время в тайне от всех, за мой скудный выигрыш. Иногда она делала мне подарки. Она поставила бутылку самогона и ушла. Нам раздали. Боров на против ставит гитару. Мне нравится эта штука. Хочу ее. Тщедушные, кудрявые пираты ставят деньги. У кого нечего ставить уходит. Эдди ставит оставшуюся мелочь. Отлично. Мы раскидываем партию, и я делаю вид, что меня вот-вот посадят на деньги. Они списывают меня со счетов. Прокатывает. В этот самый момент я открываю на стол свои карты. Слышу ругань, все отходит мне. Я встаю из-за стола, Эдди убитый горем просит выпить и собирает колоду.

– Эй, Март! Ты нас кинул! – Он вскочил из-за стола и бросился на меня. За ним встал боров и остальные парни. Проигравшие всегда ищут выигрыш в чужих карманах.

– Джентльмены, это ошибка, все было честно, игра кончилась.

Пока они о чем-то шептались я проскользнул к выходу и ушел. Я был доволен обновкой. Меня научил крыться Данко. Данко не считал все это дело идейным. Он считал деньги. А я читал людей. Я по наитию обернулся и увидел сотню быков, смерть несущих первенцев в облике цыган. Меня несло вниз по улице. Они бежали за мной несколько кварталов. Швыряли в меня все что попало, от бутылок до овощей всю чертову дорогу. Я пробегал сквозь рынки и прочее. Я помню только тот крик, преследующий меня и по сей день.

– МЫ УБЬЕМ ТЕБЯ. НАШЕ К НАМ ВЕРНЕТСЯ.

Я прыгнул сначала в один автобус, затем в другой и проехал в другую часть города. Что осталось с Эдди – не известно. Но то, что Данко, мой верный приятель откинулся мне стало известно от Лилы через месяц. Она оставила нашу встречу в тайне из уважения к нашей с Данко дружбе. Где он лежит ни она, ни я не знали. Мне было плохо от этой мысли. Потом смиренно. Сегодня же, я сел на улице и отведал эту магическую гитару, зачарованную древними обрядами. Прикурил от той же бензиновой зажигалки. Начал играть. Пьяная шелупонь окружила меня и начала скандалить, орать, ныть и возмущаться. Они просили какой-то неизвестный, попсовый шлягер. И отказов не принимали. Я взорвался, когда один плюнул мне в ноги, а другой толкнул в плечо. Они смеялись, как шакалы. Зависимые таблетки, употребляющиеся совместно. Я вскочил и размозжил новенькую вуду штуку сначала об одного, следом о другого. Они орали, восклицали протесты и негодования. Я бил их ногами, оставшимся куском грифа, руками, пока они не разбежались. Сидя я выглядел весьма и весьма меньше, когда встал был на голову выше всех их. Моя гитара отошла к своим праотцам. Я прогулялся по безлюдным паркам и загремел в бар. Здесь знакомые лица и никто не стареет. Только умирают. Все устали после работы, кто-то засыпает на углу стойки. Дивное темное место, так они меня привлекают. Здесь есть, что послушать. Беру себе «Белого русского» и остаюсь довольным. Что надо было этому чертову Эдди? Здешний репертуар ужасен, но мне надо отдохнуть. Музыка во мне сохнет и начинает собирать себя сызнова, с протестом на бумажке, которая не стоит быть прочтенной, а протест и вовсе, кем-то придуман. Мелодия. Шлюха. Что вы с ней сделали? Допиваю второй и ухожу. Стояла жара, дождь прошел и показывалось искреннее отношение природы к людям. Такое бесперспективное и уродливое, переменчивое и ребяческое. Истеричка. Я был в рубашке и куртке, выходя из бара я отправился смотреть на фонари, мозаику под ногами и лица людей, которые спешат и куда-то идут. Они даже не видят других людей. Целеполагание убило все человечное в этом мире, напалм консервативен. Мы эволюционируем. Я застреваю в парке, смотрю на белых голубей: крылья их белоснежны. Неужели этих созданий когда-то было мало и считали их деликатесом? Может, они мне расскажут. Я как исследователь мира сего, решаюсь поймать одного. Дети с самокатами смотрят на меня держа палец у рта. Вот дурачье, кажется мне, выпятили пузики и не думают, что же мир припас для них. Я делаю выпад, спотыкаюсь о бордюр и падаю в траву. Голуби разлетаются, динамично ударяясь крыльями о свои плотные телеса и с тупой воркующей мордашкой оставляют меня в дураках. Черт с ними. Вышел к информационной стойке, там лежали свежие газеты. Прочёл одну сегодня траур. Президент выказал своё соболезнование через социальную сеть в интернете. Ему нет дела, правда же, да и писал наверняка не он. Да и вообще, там дети преставились, мог бы и через ящик сказать. Гибель одного, для политика, не означает гибель для него. Хорошо, что у меня нет телевизора. Переведя дух, мимо паб, темный, студеный… Рухнулся на табурет, получил пиво и послушал о театре. Очень занимательно, понимаю, что есть интересные вещи. Правда театр в жизни играет куда увлекательнее. Фильмы не правдивы и смешны. Человек сам себе на уме может многое додумать за режиссера, но и то, домыслы его не плохи, а в остальном выглядит это как смешное поглощение кинопленки. Тут навалилось народу и все разбежались по углам.

– Эх, думал отдохну сегодня, а тут работа. – Сказал мне Жак, бармен. Он только с отпуска. Он говорил о театре и опере. Он просто восхищался залом полных претенциозности и эпатажа небожителей, королей и ценителей. На такой зал как минимум есть пара человек, что знают в этом толк. – Сегодня футбол, финал. Работа. – Худой, высокий с черной как земля челкой и кольцом в носу. Эстеты эти выглядят фальшиво. Все, что не имеет эмоции в себе – фальшиво.

Навалилось туча кишечных палочек и я ушел. Прогуливаясь думал о том, как узнали о тех или иных режиссерах. Они тоже имели свой взгляд и кому-то он был по вкусу. Я вот тоже со своим взглядом, не на что не претендую, но чем, черт возьми, хуже? Мне нужна была разрядка, мне надо было успокоиться, чтобы спокойно приняться за мысли. Обработать идею, как женщину, не кидаясь на нее, а мягко заполучив ее расположение. Погода была дивной, я завернул выпить у дома. Небольшая летняя терраса. Сидит тут девчонка, в карты рубится и пьет «Лонг Айленд». На ней голубое ситцевое платье и открытые плечи, скаты водопадов, губы две написанные линии, аортными красками и влечением художника. Она поглядывает на меня, мы закуриваем на углу заведения, оставляя ее собутыльника на месте.

– Чем ты занимаешься? – Спрашиваю я.

– Я экономист.

– Утомительно.

– Согласна.

– И как у тебя с счетом?

– Отлично, а что?

– Посчитаешь голоса в моей груди?

Дело и правда было тухлым. Люди не интересны, не в плане ума, а в плане своего музыкального строя под кожей. У кого он есть? Кто мне сможет ответить на этот вопрос? И дело вовсе не в храме, а в любом ответе, любом больном, расчесывающем мозг ответе. Храм – не для молитв, а как исключительное, самостоятельное и своими руками возвышенное изделие труда и самосознания. Я хотел их расшевелить, все интересное о ней я узнал быстро. Все в пустую. Пока по ящику шел футбол, мы с девицей заключили пари: я проиграю – угощаю, нет – наоборот. Счёт 1:0. Я глянул на поле, фланги не очень, вроде быстро передвигается центр, защита сидит глубоко и резко забирает мяч. Мне симпатизировали немцы, они вели, но ставили мы на счёт. Я поставил, что так оно и будет. Она, что залетит ещё пара мячиков. Не шарит в этом деле. Шла 46 минута. Мне, в отличии от нее было поровну, что там с мячом. На 74 я обрадовал ее, сказав, что она угощает. Она угостила. Я сходил в соседний магазин и взял там себе пива, в баре оно закончилось. 90 минута. Я спокоен, счёт прежний. Все вроде неплохо вышло. Она немного в шоке и выполнив свой долг, хочет танцевать, в ее листе вижу чепуху, но пробравшись сквозь нее отчётливо удивляюсь «Beast of Burden», «Brown Sugar». Как же замечательно, но нельзя мешать эти сорта музыки. Я удивлен, у меня проснулся интерес. Восемь минут мы стоим с ней, держась за руки и пританцовываем. Она кружится, упругости прижимаются, а парень, что положил на нее глаз курит и смотрит. Бритый и больной взгляд, руки в карманах, может дрочит? Вот мы уже станцевали, и пора бы и нам выкурить по одной. Прикуриваю ей, и мы отходим в сторонку. Целуемся снова и снова. Как кобра она постоянно выпадает мне в лицо, закусывая губами. Сиськи, задница, приятная талия, щель между зубами, дрянной парфюм и похоть. Целиком человек своего рода. Мы идём с ней домой, ебемся и прощаемся. Никаких эмоций, как посадить тыкву.

На этих кварталах куча всякого дерьма, куча рынков, карт, зла, цыган и бога.