Читать книгу Катехизис пишущей машинки - Март Вулф - Страница 4

Падая от бессилия, я засыпал, или мне казалось, спал я, во всяком случае мало, поэтому это было сродни изнасилованию. Я был занят чем-то важнее, например, о вопросах литературы, будущего искусства или женского поведения, все так сменилось, а я остался прообразом отчаявшегося бездомного. Дурость заводила друзей, а мысли закатывали пирушку для бедняков. Мои друзья Рембо, Пессоа, Паунд и только крохи неудачников и много страдальцев, с единственной отличной вещью, смогли пересилить всю мощь, заложенной писательской коммуной в осередок формальностей, вместе с Миллером, а Кнут поставил все и все это дало ему непоколебимую ошибку в виде Нобелевской премии. Кафка – не признанный людьми немецкий бог. А из носа течет кровь, смешивающаяся со свернувшимися сливками. Не говоря о тотемных существах в виде Алигьери и Гёте. В два ночи я уже пытался сомкнуть глаза, в четыре тридцать семь я, как заведенный, вставал и вливал себя литр жидкости, в непонимании я ложился обратно и не засыпал. Мне временами нравилось представлять себе любовь или ее облик, идею, но чаще я просто не мог заснуть. Слишком поздно для острот, еще не утро для продуктивных вопросов. В шесть утра я поднимался и начинал заниматься всякой ерундой; смотрел в потолок, или заваривал кофе и курил, глядя на ледяной восход, начинал читать, писал ночами. День сойдёт с лица земли, и я сяду за работу, я знаю это, ночь знает это. Хорошо бы завести машину, что записывает твои мысли из головы на лист, может быть это и принесло бы мне денег. Дальше будет сложнее, сложнее – это когда ты иссяк, но в жалких потугах стараешься и все кувырком, как в плохо поставленной пьесе. Ты можешь исписаться десять раз и восемь раз написать что-то стоящее. Тебе может показаться, что ты исписался лишь дважды и десять раз ты напишешь дерьмо. Вечерами, я уходил из своей съёмной комнатушки и гулял, где-то выпивал, когда было на что. Чувство было на двух краях веревки, хотелось умереть или полюбить, а последнее значило для меня погружение в работу, в не столь потерянном месте. Любовь как чувство, для меня может выливаться в разные тональности и уверенность в их прекрасных красках меня не посещала. Тогда я и не думал о женщинах, даже не хотел связываться с ними, но происходило разное, а я так и слышал этот холодный хриплый треп со стороны, что пытался меня отвадить. Меня серьезно забрал другой мир, скрещенный с нашим. Мир, который прекрасно обойдется без меня. Ты всегда можешь быть холодным и побеждать, а можешь раз потеплеть, как тут же потерпишь фиаско. Это ждет любого мужчину, любую женщину взамен этому ждет глупость и не понимание своей собственной природы. Если вы не в порядке, на нервах и выбиваете как кегли всех родных, вам может помочь телесный контакт, но вы снова выбираете йогу. Может, конечно, так же и алкоголь, мастурбация… Все объяснимо, это лишнее обращение внимания двадцати четырем часам, а что может быть лучше, чем плотские пируэты? Одно из лучших совместно возведенных вооружений человечества. Даже потому, что неплохо убивает скуку, а со стороны кажется мясной шарлоткой.

Я ушел в оцепенение, когда протиснулся между богатеями, поверхностными и не читающими тушами, в мир писательства, такого, каким мне его показывали мастера, хранители и проводники вселенских учений и самое прекрасное из этого было то, что я всегда это чувствовал, все мною усвоенное лишь смахнуло пыль со старого стола. Для остальной работы я не подхожу, меня уже выбросило на берег этого места, может быть оно само выбрало меня или, когда я взялся за дело, даже до этого, когда я позволил мыслям обрести верх, но это осознанный выбор, а впереди десятки лет, чтобы перечитывать свои труды и, если в них будет проблеск улучшения, мастерства, если мое детище сможет плакать и смеяться, говорить лучше и лучше в тучности красок и тягости существенного, тогда я сделал это не зря. Либо оливковый венок, либо вериги в наказание. Это не из тех дел, которые тебе подчиняются с детства, лучше подчиняется математика, тут идет перестройка, к черту революции и изменения, мир не желает быть раскрытым, здесь выходит все иначе; нужно начать верить во все заново, ты делишь свою жизнь, ты бросаешь вызов существу, как факт, – безденежье, ребячество, сомнения, отчаяние, потерянность, может быть написать жизнеутверждающий роман о раковом больном? Кого при таких раскладах пощадит жизнь, если ты вызываешься играть с ней по своим правилам? С всемогущей и деспотичной плаксой. За работой я обретают спокойствие, словно маленькие рыбки так и норовят выплыть из моей головы. Великое мастерство – обрести умение писать. Процесс идет медленно, но верно, я даю время мыслям собраться в цепочку и только после этого они хотят выходить, ну же, покажитесь мне мои чада, создайте же маленькую жизнь, не нужно насиловать процесс, нужно подождать. Отстраненность от мира – когда необходимость обменять грош на кобылу отпадает, а одиночество необходимо, местами и любовь такова, плотская или же высокая, неприкасаемая, когда хватает простого чувства человека, во всяком случае, это уже жалкое и исковерканное понятие, которое пошло звучит из уст любого мудака. Либо вселенная на моей стороне, либо я живое доказательство того, что миру срать на ваши желания.

Хотелось выпить. Чувства голода не было, ел я редко, чтобы сэкономить, а жажда клевала печень. Чтобы не сдохнуть по житейской глупости, я решил найти работу, как раз в дом где я проживал, как-то приехал ушлый, длинный парень на разваливающейся машине. Выкидыш автопромышленности, нерушимое обещание Генри Форда. Он устанавливал дверь в одной из квартир, я проходил мимо с пакетом еды, выпивкой и со свежей литературной газетой, в которую намеревался отправить ранние проблески своего таланта, на их адрес я написал письмо с вопросом об условиях печати рассказов или стихов, но они мне так и не ответили, а газетой я подтерался, когда закончилась бумага, я хорошенько ее мял и растирал, чтобы она была мягче, нежнее. Для таких задниц требуется газетка подороже, но не глянец, он слишком блестящий, можно увидеть непристойности или порвать его пальцем в движении снизу-вверх. Вдруг передо мной открывается дверь и выходит этот юнец в комбинезоне, окропленный пылью и щепой.

– Не поможешь?

– Попробую.

Мы вошли, я поставил пакет и увидел этот снегопад на лесопилке – все в стриженных хлопьях, пыль не позволяет свету дотронуться до стены, все в золоте и приятном древесном запахе, как при разгрузке сруба, при распиле свежей сосны… Все же в разрушении есть долька прекрасного.

– Подержи.

Я взял раму, которую он собрал из всех необходимых деталей. Он замерил выпирающий кусок бетонной стены, который не поддавался его физическому воздействию и конструкции.

– Спасибо, убирай.

Он чесал затылок и смотрел на этот выпирающий губитель труда, взглянул на меня и был таков.

– Может попробуешь двинуть по вот этому куску? – Кивнул он в его сторону.

– Без проблем.

Я взял кувалду и подобно Тору врезал по камню, следом я чувствовал себя Гефестом. Я прекрасно себя ощущал, вся злость выходила с каждым моим ударом, кувалда только успевала отскакивать, как стену ждал новый сокрушительный фухтель. Вот вам, поганые газетчики! Вот вам, грязные издатели! Получай читатель порцию говна! Я достаточно увлекся и снес чуть больше нужного сверху, промахнувшись. Но все удалось.

– Мне помощник нужен, не хочешь подзаработать?

– Мне подойдет.

– Я Майкл.

Я представился, мы пожали руки и принялись за сбор всей конструкции, дело тонкое, шаткое и не для слабонервных. Стрессоустойчивость необходима как вода в жаркий день. Все ходит пьяным ходуном, сюда пену, туда клин, здесь замок не работает, там царапина, тут ручка не в ту сторону крутится… Так и продолжалось около недели, деньги мы делили пополам, я был зеленым подмастерьем, который не хотел возвыситься над мастером, занимался мелочами – подавал инструменты, физически я был крепче, поэтому тяжести были на мне, как и врезание замков, наличники, рубанок, и т. д. С каждым разом всё лучше, мне удалось без проблем поставить одну дверь, из пары. Я был горд и немощен, мои красивые руки покрылись мозолями и занозами.

Весь в щепках я пошел в бар, недалеко, где наливали пиво. Допоздна и недорого. Темно-зеленное… типичное местечко. Я сел в угол и пил, глядя на толщу дна своего бокала. Записывал что-то время от времени и собирал взглядом пыль с полок, пыльцу от зияющего света над головой. Отвратный свет, вялящий мои глаза. Рядом с задранным назад пучком волос, хилый, смазливый с острым, мразотным и неблагородным, скорее антагонистическим лицом и кокосовой щетиной сидел хипстер. Его рожа… она так насильно трубило всему живому о превосходстве, мол, мое говно не воняет. Он говорил о поэзии, о боже! Он окутывал своим пиздежем спутницу…

– Я не пишу стихи, они пишут меня… Я битник… Я природа, философия и наркотик твоих слез…

Хватка моя крепла, ее трусики наполнялись секретом, а он не так и не мог заткнуться, расчесывая подбородком потолок… Говорил, пожалуй, как бог… Пустой, невидимый бог…

– Знаешь, был такой поэт… – Протягивает он. – Ли Фу. Или как-то так, он поэт как надо, понимаешь? Писал о горах, сакуре… Он как я… Они верили в реинкарнацию… – Его узкие глазки смотрели далеко вверх…

– ‎Да? – Возбужденно выкинула девка.

– ‎Да, он был БИТНИКОМ. И я тоже – БИТНИК.

Я вскипел единственный раз. И я въебал ему так, что он повалился на соседние столики. Я кипел. И такие подонки окружали меня, с ними в одном колодце я тону, можно подумать я по уши в этой трясине. Мне не было дела до него, даже самоубийству он был мерзок, мне было смешно над тем, кем он себя представлял, но не такая великая дерзость, а именно он назвал Ли Бо – БИТНИКОМ. Ещё и перепутал к чертям двух друзей. Битники – хиппи, в пути к звёздам, когда все мы приземлены, битники были гедонистами, были через чур порывистыми, собирая сливки с модных тем и сбиваясь в кружки, тогда как Ли Бо, Ду Фу пьяными пытались собрать расу, и лучезарным, хмельным взглядом хвалили природы, как эстетику земного шара, не забывая свою грошовую роль в ней, они просто преклонялись и выписывали картины своими строфами.

– Вшивый битник. – Буркнул я и ушел. Меня в тот бар больше не впускали.

Наш тандем с Майклом прожил чуть больше недели, и мы разошлись, он перестал вызывать меня, а я устал от этого. Я постоянно был в пыли, даже в самых потаенных и скрытых уголках и отверстиях я находил опилки, в трусах, в волосах, ушах, папа Карло знал своё дело и полено ожило, только с неким дискомфортом. На эти деньги я купил себе выпить и сигарет, как раз сомкнулась ночь, и я вышел покурить в эту темноту. Ступая на балкон, я никогда не курил в одиночестве, компанию мою составляли, как и любой сомнительный вертеп, трубы заводов, что выпускали дымные фигуры, оживленно травящие небосвод. Что еще может символизировать вам кладбище или тленность? Каменные, впивающиеся в облака трубы, как иглы, впрыскивающие в них яд? Сигареты так и остаются неким прекрасным грешком, а трубы – в действительности отравляют нам жизнь. Я жил на четвертом этаже и достаточно сильно боялся упасть. Мне плевать сколько я просуществую, главное жить научиться, смерть – моя давняя подруга, у нее неплохое чувство юмора, она знает, что я иду к тому чтобы изжить себя всего и засосать ее пресные губы. Она ждет на другой стороне дороги. В комнате я открыл томик Байрона, потом сел за стол и начал очередной незаконченный или выброшенный рассказ, для романа пока кишка тонка. Я налил себе выпить и ушел на пару часов, слушая оперу Хиндемита, чудеса, этот голос, прекрасно, но не Брамс. Ушами коснуться к величеству, позже входит Малер, Густав, мне так приятно, что вы играете мне, а в зале я один, поклон и на сцене Паганини, 6 соната превосходна! Я в своем одиночестве, утопающий в собственном блаженстве, а ваша la Campanella? Позвольте сразу же подняться по ступеням в ваше царство, недоступное простым слушателям. Мы тут с Черветто и Костой у ступеней оставим свои телеса и будем слушать прошлое и настоящее. Скульпторы нотных станов, олицетворение сущего и свидетели прекрасного, созидатели великого, сумасшедшие! Интересно, вы пили, когда творили, или эта роскошь позволена только в писательском ремесле? Ваше время вышло, но вас никто и не думал перешагивать, продолжайте, я жду 3 этюд! Рахманинов, добрый вечер! Рапсодию на Паганини или вокализ? Конечно, разрушим нерушимые барьеры! Его Капричио прекрасно, а вы куда смотрите? Смотрите же внутрь этого творения. Мы в этом мире в паре – я и все прекрасное от камен и до Баскии, не нужно даже предлагать сойти с ума всем вместе, оставьте это не посвященным, а мы же будем творить и вытравлять из нас наше исходное существенное. Успокойте меня, избавьте от сущего и унесите подальше, давайте же, так редко мы с вами собираемся, а я так редко могу вами усладить свои настроения и усмирить свой пыл. Я так близок к существу, что мне страшно, я не надменный, или не подаю виду, но все так близко, как у ног, и мы с вами всему этому свидетели. Ваша музыка, а та самая живопись? Человечество мне уже не кажется таким идиотским, или это ваше воспитание оставляет такие резонансные следы? Одной доски не хватит чтобы стоя удержаться на воде, поэтому все останется на своих местах, а я верен творчеству, больше меня с этим миром ничего не связывает. Аминь.

Я проснулся от звонка. Полдень, уснул я только недавно, на пару часов. Тогда мне позвонил Мефи. Я звал его иногда Фэландом. Он работал в соседней забегаловке и проповедовал бездомным, пропащим и прочим отбросам.

– Март друг, надо поговорить.

– В исповедальне санитарный день, не работаем.

– Я хочу выговориться тебе.

– Не сегодня, я сегодня пью.

– Ты написал что-нибудь?

– Не совсем.

– Так давай выпьем!

– Ты платишь.

Я вышел из дома и встретил его курящего с сумасшедшими бисерными глазенками. Мы выдвинулись в бар через квартал.

Спустя два виски, он заговорил, попутно размахивая руками, вальсируя в кошмарном танго своего бешенства.

– Эта больная земля, умирающий мир. Что он оставит нашим потомкам? Где вековой вклад? Надо написать о судьбе человека, прорастающего сквозь это дерьмо, надо заболеть мыслями о невменяемости. Надо шагнуть и раскрыть глаза, как свои глаза раскрывает матка при выходе ребенка. Я выточу пять центов из ваших душ и стану миллионером. Я отдам вам свою душу и останусь ни с чем. Где справедливость? Где воздается благородным рыцарям и пилигримам? Где любовь, а где страсть? Я запутался, понос из рта, а у меня нет места написать об этом. Где машинка, работающая на меня, где пальцы и быстрый ум, чтобы не оплошать, широкое сознание и раскрепощенная в кровь душа? Ты же напишешь!? Ты умеешь! Мы с вами что, мертвые? Навсегда и без поворотно? Стертые жилы и цель, сломанные руки и обветшалый язык. Испей из тела мертвеца и получишь кредит под 40%. Почему люди не говорят и не спрашивают? Где великие и не признанные гении, орошающие поля? От куда столько вопросов? Ваша святая похоть ровняется с любовью в интернете. Я люблю интернет – от порнухи до энциклопедии, но где духовность, о которой столько пролито кровей и поноса? Мораль и манеры, приличия! Ненависть застыла, любовь вровень с плотью, наслаждение сравнимо с нерешительностью. Алкоголизм порок, у нас не курят, но толкают вам замену. Всем срать на то, что Лили осталась с разбитым сердцем, почему бы ее не выебать? К чему нам вселенная, когда у меня глобус за пятьдесят баксов. Работай и будешь счастлив – не работай и сгниешь в канаве напротив. Возлюби ближнего своего, когда он замахивается камнем. Убей искренность в себе, чтобы выжить. У нас недорого, в пизде у Моны вы найдете спасение, а у жирного Лари ваша надежда, платить ему! Он идиот, он знает об этом, а он нет, держи с правой. Смени героин на исповедь, ты нужен Папе, без тебя стоят заводы. Мораль по девять центов за коробку, можешь жрать младенцев. Вижу объявление, обменяют гной на индивидуальность телефон 65556382. Ваш шум говно, давайте делать музыку у меня за пазухой есть парочка очевидцев. Серьезно, это и есть ваша реальность? Я платил за кисельные берега, а не за диету взамен на каприз. Сигарету обществу, несите еще ликер!

Он закончил, отдышался и сел.

– Добро пожаловать в клуб, Мефи.

– И вы туда же! Я пришел к вам на чаепитие, а взамен получил дозу ужасов!

– Спокойно, Фэланд. Все как обычно.

– Что мне делать, я не могу менять чистые души на девственность, когда Линда снизу хуя в жизни не видела!

– Мефи, ничего уже не поделаешь. Ты уже здесь, твою девственную душку вытравили вместе с дождем из облаков к нам. Ты знаешь меня, я не собираюсь склонять тебя к безбожным делам, сегодня же воскресенье. Выживай.

– Как?

Я поманил его пальцем и шепнул на ухо.

– Тут такие дешевые шлюхи.

Он скуксился, попрощался и ушел, заплатив за выпитое нами, пока я рвал глотку в смехе.

Понедельники я люблю больше. Я снова весь пропах нечистым духом. Время подходит к семи утра, я двигался с центральных улиц города и прибыл к себе в неглубокий, однослойный квартал. Ночью я не торопился домой, отдался прогулке. Сигареты приходили к концу, а хмель выветривался. Я лежал на небольшой горке, покрытой травой. Встречал росу и восход. Мне не хотелось возвращаться под крышу. Меня всегда манила остывающая земля, ледяная трава и небосвод в котором я ищу золотое сечение. Что-то гармоничное или закономерное. Вся моя жажда и желчь отступают. Нет ненавистных мне людей, автомобилей, купонов на скидку, высокомерных, неокрепших девиц и безликих лизоблюдов. Нет фальшивых речей и сладких песен. Нет даже помыслов о бесперспективном будущем, я вижу себя сверху и кажусь беспомощным, таким беспомощным и жалким, что все мои, якобы «тяжбы» находятся мне сатирой, комедией, иронией. Только я не могу ее выразить, я ее ощущаю пятками, стесняющими меня прутьями и локтями, обретающими свободу. Какими бы масштабными не казались эти тяжбы, их не разглядеть под микроскопом или с высоты блуждающих спутников. Величина личности определяется количеством проблем, воспринимающихся с юмором. Тишина. Бравада стремления. Жажда духовного обогащения. Признание. Столько насыщенных вещей улетучиваются в тот же миг, что невозможно даже уследить за их прощальными поклонами. Эта безжизненная вязь поглотила меня. Отсутствие дыхания или живительного импульса. Вот, где проблема. Мы поголовно не можем жить. Мы мертвы. Из утробы вытащили склизкое существо из которого нас лепили до получения сознания, а дальше направляли. Максимальная душевная боль и депрессия достается самым отважным! Не тем, конечно же, кто способен лишь плакаться о разбитых сердцах и несбыточных надеждах. Закаляйте дух смолоду, но не теряйте хватки, жизни. Уважайте ее, как неизбежное. Она всем нам надает пинков. Поколение нытиков. Это фригидная толпа, не более. Все идеи заговоров уже устарели и слышатся анекдотом из газетной вырезки. Нас успели погубить технологии, так на кого мы оставим этот мир? На глупцов? Идиотов? Болваны. Мешки, начиненные кисельными кишками и чужими идеями. Идеалами светского общества, материи и слюны. Мысли о новых телефонах, сиськах не дают вам спать по ночам. Чужие замыслы душат шеи. Нация болванов! Вы помните Декамерона? Его язык? Диккенса? Его чувство юмора? Нет, нас давно засосало в конвейер переработанных материалов, и мы смело восклицаем: «Viva progressus!». Но без прогресса. Великий регресс, которому я поклоняюсь. Ничему больше мы не нужны. Я лежу и думаю об этом нескончаемом одиночестве и о оборотах религиозных шаек. Все наше идейное общество – хранит плоскодонную идею Верховного Замысла, Создателя. Редко кто пытается так жить, лишь фанатизм и яйца на показ. Нет ничего, вы поднимались на высотки? Видели эти чудесные клубы взбитого пара, что мы кличем облаками? Неужели, там может быть что-то? Между созвездий нет закоулка, где восседает бог… Как можно полагать, каким надо быть эгоцентричным, отвратным, тщеславным, жадным, страшащимся и тупым ублюдком, чтобы думать, что одна, именно твоя, одна из миллиарда жизней отслеживается господом богом? Как можно допускать столь идиотскую мысль? Ты видел своего соседа? Чем он хуже? Все тоже самое. Начиная с Сократа, религия обретала замкнутое, фанатичное и слепое повествование. Мысль о других богах отрекалась, мысли о аналогичном – карались. Как Сократа, обвиняли в липе, так и любого другого. Вот ваш бог. Наверное, я и не имею вопросов к богу, но вот к постановке религиозной сети – у меня вскипает пена. Я бы дал жизнь трем отпрыскам: одного бы сразу из родильной палаты отправил бы в леса, джунгли, в природу. Другого – зашвырнул бы к аристократам, к сливкам, в благополучное семейство с устоями. Третьего бы отдал в приют при церкви. И вот, однажды объявился бы и собрал их перед собой. Я был бы настоящим богом для них! Ведь я же, подобно Ему, распределил их жизни по своему желанию. И что мы получим? Персонажа Киплинга, после стремлений которого разорвать мне в клочья лицо (если мы преодолеем языковой барьер, и он осмыслит сломанную жизнь), существующего на своих инстинктах и базовых умениях, ничего не повидавший, кроме жизни там, в грязи, рудимент грандиозного Плана. Аристократа, избалованного, отвратного и не такого тупого, но к сожалению, он окажется самым что ни на есть тупым, на впихнутые в него предложения через силу. Конечно, возможно, он будет владеть полоумными знаниями из колледжа за границей, но будет полым и скучным. Набожный – будет спокоен, ведь жизни по мимо учений он не знал. «Не за что, а для чего:» – скажет он мне… Он будет твердить мне о боге, замысле, плане Господнем, правилах жизни и чистоте своей души, об этом испытании в лице меня. Мое семя дало тебе жизнь, засранец! Я был тем, кто определил твою судьбу. Я был человеком, что надменно выдернул тебя из небытия! И вот, они трое перед мной, и я смотрю на них и вижу, что я вложил в них себя и определил их становление. Я вобрал в себя их ненависть. В них моя кровь. Разве я не любил вас, своих кровиночек? Своих чад? Я не был с вами, но разве Он был? Он менял вам простыни, избавлял от страхов, учил или смотрел вам в глаза? Что мешает вам, чада мои, думать и молиться мне или тем, кто подтирал вам задницу, пока вы пускали слюни? Я закинул ногу на ногу и начинал ловить проблески восхода. Небытие окутывало один шар, однажды он взорвался и один мелкий кусочек оказался той самой общей Землей. Дабы всех нас подчинить, а мы все были в начале (да и сейчас, что греха таить) тупыми, то нас решили упразднить. Ведь никому не нужна рабочая сила тупого и бесконтрольно, носящаяся по пределам границ в поисках мяса и плоти. Нам нужен контроль! Тотальный и массовый! Тогда объявили, что мы все ходим под крылом невидимого жизнедарящего. И тут началось. Разве я не бог, когда могу забрать свою жизнь? Разве я не бог, когда по своему велению могу ее у себя забрать? Кабы он считает, что мне пора и забирает меня, то я тоже могу решить, что мне пора и тоже забрать свою жизнь и стать богом. Я же дал жизнь трем сыновьям, что мешает мне забирать? Пожинать? Я более чем уверен, что нам не грозит вторжение пришельцев, мы для них недоразвиты, тупы и недалеки, пресны, у нас отсутствует воображение. К нам никто не прилетит, будьте спокойны. А вот в чем я более или менее уверен, так это в том, что, если существует наш висящий в бесконечности шар говна в заоблачном пространстве, то есть и другие куски от взорванного камня. И они, будьте уверены, не думают ни о каком Боге, а думают о своем выживании как вида. Они сжигают покойников и не молятся о них, не думают о них. Их нет. А у нас все это покрыто сакральным таинством. Тяжелее жить оттоптать, чем лечь в землю. «Ваша бабушка передает вам подзатыльник с того света». Даже если он и создал ВСЕ, то откуда он сам взялся? Неужели он бы не желал нам прогресса, вместо декораций в виде жертвоприношений? Мы в глубокой жопе, господа. Я перевернулся на своем холмике и попытался уснуть. Не выходило. В моей голове живёт постоянный сократовский диалог. Какую бы я истину не отрицал, я всегда пытаюсь ее оспорить, найти еще одну сторону. И эту же правоту подвести к очередному сомнению. И эти голоса звенят, размахивают булавами и постоянно говорят. Это мой голос, просто он не умолкает. Увиденный мною на балконе разбитый плафон от люстры, порождает столько вопросов, как и зачем, для чего, ведь лампочка практичнее, а тут эстетика, здесь мы видим на что способно человеческое усердие и терпение, а мир указывает нам на то, как человек все разрушает. Стеклодув идет домой и что его там ждет? И почему его это ждет и как жизнь его подставила и грязно обошлась, чтобы он ушел работать стеклодувом. Или он всегда этого хотел? Он пьет спиртное или молочное? Наверно, не курит, легким нужны объемы, иначе не сможет выдувать эти прекрасные фигуры, которые мы разбиваем. В очередной раз рушим. А какого ему? Его труд. Но он уже получил за него жалование. Но что он вкладывает в это? Старание. Если бы он не хотел всего этого, то вряд ли бы пошел в это ремесло. Или его к этому подвела жизнь? Он просто выживает, крутится, мелькает. А какого цвета его обувь? К ней он также бережно относится? Также нежно сжимает бережную женщину, своими могучими руками и пахнет при этом потом мужских гормонов, в его руках он тоже выдувает из нее прекрасные сосуды, ваяет ее? Или он груб и нечестив? Нет ни истины, и нет состраданию. Есть самобытность и эгоизм. Как и вечный парадокс, точно я смотрю в зеркало и говорю одно, и тут же отражение выдает обратное. Меня начинает подкашивать, и я давлюсь неизбежностью. Давлюсь тем, что буду кем-то другим, а не тем избранным Я. Держать такую мысль надо всегда подле себя, чтобы не отрываться высоко от земли. Каким бы я ни был, я всегда буду ненавидеть себя. Ненависть к другим просто бесполезна. Помимо мудака в зеркале, есть ещё сотня другая, которая также имеет право на существование. С принятием таких очевидных вещей жить становится чуть скучнее и немного сложнее. Принятие – то, чему нас учит жизнь. Именно тому, чтобы не лезть в чужую жизнь. Я закурил и заметил разгуливающие мазки восхода.