Читать книгу Катехизис пишущей машинки - Март Вулф - Страница 6

Я брел по улицам и смотрел на людей. Жирный мужик в очках, клетчатой рубашке, заправленной в стертые на коленях брюки, толстые очки и свиное лицо в поту, дрыгающее как подвешенные мешки, металось из стороны в сторону на остановке. Он просто не мог сидеть на месте, в его простате торчит заведенный ключ, на всех оборотах он елозит по остановке. Рядом женщина в длинных брюках и скучном плаще, все утро делала укладку волос, они объемные и амортизирующие, в них нет волшебства, но много суеты. Это бросается в глаза, как и ее броские кольца. Я сидел и курил, под ногами хрустели листья, о сапоги бились чужие бычки, как пароходики в открытом море, неизбежно натыкающиеся на волны. Мы загрузились в тесный автобус и направились в ад. По узким дорогам, светофорам и ожиданиям. Мы дернулись из невесомости. В автобусе я увидел объявление: «Требуются посудомойщицы. Частичная занятость. Дневные и ночные смены.». Я сорвал квиток с номером и сунул в задний карман. Я вышел у парка, вместе с теткой, от которой воняло кабачковой икрой. Она чудом оставалась живой. Как и я. Как весь автобус остался живым на этих дорогах. Чертовщина, они кладут асфальт как кашу – размазывают ее по всей тарелке. Я плачу за это из кармана. Снова ощущение не санкционированного проникновения в задний проход. Сквер был скучным и безлюдным. Я набрал мелочи на крепкое пиво и выдул его глядя на каменную стену, расписанную под библиотечную полку. Я смотрел на этих людей, протискивающих сквозь друг друга. Они холодны, но их нагревают другие люди, эффект микроволновой печи. Нагревать, не греть. Я поднялся и пошел вниз по улице. В библиотеку неподалеку. Серое здание, с неплохой архитектурой. Внутри я снял плащ и вошел в зал.

– Молодой человек.

– Ага.

– У нас вход платный, – указывая на висящий лист с ценой. – Платите и проходите.

– У меня нет денег. – Вход стоил в районе 200 деревянных.

– Очень жаль. До свидания.

На улице был сильный ветер, сгоняющий с лица свет и зрение. Даже библиотекам нужны деньги, чего говорить о книжных магазинчиках, толкающие тв-шоу в листах. Посредственные книжонки, безжизненные, написанные амбициями, а не кровью. Сколько это будет продолжаться? Надо издаваться своими силами, надо открывать журналы своими силами. К черту этих барыг. Они ни черта не понимают в литературе, а в деньгах – да. Брокеры мне кажутся мягкосердечными, а вот редакторы – это самые настоящие, бездушные свиньи, делающие горы золота. Состояния. Дворцы на болотах. Я позвонил по номеру о найме. С удивлением мне ответили.

– Не привычно видеть мужчину у раковины.

– Не привычно видеть кошку без хвоста.

Я пришел на место каторги, кофейня. Нужно мыть посуду, как и сказано. Без стажировки, я заступил и сразу капали деньги. Блюдца, чашки, чайники, френч-прессы, молочники, вилки, ложки и т. д. и т. п. Я вышел на перекур, днём людей не было, и я был свободен. Недалеко сверкала вывеска «Бар», я направился туда, сел и пил пиво. У меня осталось немного наличности, и я перегружался от кафеля, раковины и духоты. Я взял салфетку, ручку и писал заметки. Часа два я там оставил, после чего вернулся, все было также безлюдно, благословенно и благочестиво, никто и не заметил моего ухода. Время перегнулось за 4 час и народ стаей захватил все столы, посуда шла; вылизанные тарелки и прочая утварь. Так продолжалось до семи вечера. В девять я ушел туда же. Мне платили в конце смены с начала стажировки.

– Снова к нам.

– ‎Пиво.

– ‎Пожалуйста.

Мужик за баром был обтекаемой формы, круглый и упругий, на перевес с животом. Я пил, пока какая-то скотина не схватила меня за волосы. Он резко дёрнул, и я полетел со стула, полетел стремительно и неизбежно, как экономика.

– ТВАРЬ!

Он было не начал меня пинать, когда его оттащили. Я встал, отглотнул из бокала и пробил ему по лицу. Плотно и крепко, вдарил в нос и челюсть. Они бросились останавливать меня и резко скрутили, развернули и начали выводить. Я успел вмазать ему по голове с ноги, после чего меня швырнули на землю, швырнули как помои крысам или кость псу. Я отряхнулся и пошел в сторону дома, путь был довольно протяжный, я дымил сигареты и не мог успокоиться, пока не начал успокаивать себя сам и идти под звездным небом, впитывать запахи болота и разлагающейся души, которая готова была собраться и окрепнуть.

Дороги были смертельны, улица опасны, люди были собой. В себе они держали холод и неразборчивость. Тепло должно оставаться под коркой гнева и репрессий, должно гореть в ледяном дворце и виться в танцах, греть и соблазнять. Не было ничего. Я спускался с небольшой горки, когда увидел горстку людишек у кафетерия. Они были размазаны красками на холсте, затерялись в лице ночного отвращения. Они с кем-то яростно разговаривали.

– Эй, слушай, отвали от нее.

– Она должна мне денег! Возвращать ты будешь?

– Мы решим этот вопрос! Эй, парень, – обратилась ко мне тень, – не будет сигаретки?

Я осмотрел их, они были красивыми, сами по себе. Мне понравились их рожи. Они страдали. Торчки. Я протянул сигарету ему и девушке. Бык, навостривший на них рога, был проигнорирован.

– А мне?

– Тебе нет.

– В смысле?

– Нет на тебя сигареты.

– Я видел еще пол пачки!

– Тебе показалось.

– Ты думаешь я врун?

– Я не знаю.

– Договоришься сейчас.

– Исход нам будет ясен. – Мне казалось, что меня уже ничего не сможет убить.

Не обращая на него внимания, я посмотрел на этих двух. Под фонарем их лица и тела лишились защиты, такие одинокие, сухие и потерявшиеся. Они смотрели на меня как на спасителя, как на протянутую руку с хлебом. Они тряслись и были весьма неплохо одеты, но ужасно выглядели. Как гнилые мандарины.

– Ваши дела – это ваши дела, ребятки – объяснил я им, – а вот он, – указал я на него, – мне не нравится. Я не в настроении. Поэтому двигайте от сюда.

Они так и смотрели на меня. Они стали возвышеннее после моих слов, крепче и решительней. Я не хотел разбрасываться словами, а этот боец-богомол так и смотрел на меня: в глаза бросалась копеечная кожаная куртка, стрижка под ноль и неясность вперемешку с потерянной яростью стеклянных глаз. Он постоянно дрыгался, дергался, брыкался в конвульсиях и торчал на дерьме. Он ждал меня, ждал месива. Он вернулся к парочке. Упрекал их и унижал. Чувствовал доминанту в яичках и пытался спровоцировать во мне героику. Я плюнул и зашел в кафетерий, пройдя мимо парочки. Резко, глядя на них, брандахлыст толкнул меня в плечо. Мне это не понравилось. Я бываю вспыльчив, но я всегда готов к тому, чтобы избежать кулаков. Тогда я точно был на ножах. Я резко ударил его. Вмазал как следует. Всей своей тушей направил в него ударную силу, с работой корпуса. Он повалился на мусорный бак позади него.

– Ну вот зачем надо было заниматься такой ерундой? – Спросил я его подойдя поближе. – Для чего торговать ненавистью?

Развернулся и вошел в кафетерий. Эти двое загремели за мной. Девушка была бы красавицей, не втягивай она ноздрей кристаллы. Джентльмен ее был так себе.

– Слушай парень, давай свалим уже от сюда.

– Я хочу выпить.

– Тут нет выпить.

– И вправду.

– У нас есть выпить. Спасибо, идем, у нас есть портвейн и ром.

– Далеко?

– Следующий перекресток.

– Можно.

Они боялись. Я боялся тоже. Чего – не знаю. Жизни и будущего. Будущее никого не терпит, будущее ждет тех, кто смотрит в него. Будущее тщеславно и непредсказуемо. Будущее, как дурная женщина – дурная женщина всегда тщеславна, нетерпелива и горделива. У меня ничего при себе не было, чтобы уважить систему или ученых мужей и жен. Я ничего не имел, быстро учился и двигался в том, что мне нравилось. С таким багажом я никому не нужен. Я был выброшен, высморкан жизнью и барахтался в поисках плота. Мне страшно. Жизнь поглотит меня. Я не хотел оставаться на улице, хотя порой оставался. Я вылетел как-то с работы и у меня не было денег на дорогу домой, а работал я на периферии. Я стер все ноги в кровь, пот и сопли, но так и не дошел. Надо мной было небо, вычурное и пустое. Бездонная консервная банка, в которой тонут мечтатели и безвозвратно исчезают художники. Я чертовски устал и остался на одном из городских кладбищ. Я просто прилег, воздух был чистым, тишина умертвляющая и не было страха перед мертвецами. Тогда я сильно не мерз и ждал, что небо откроется мне. Я достал телефон и записывал в нем. Я много записал. Свет от телефона мог привлечь внимание, поэтому я делал все эпизодично и медленно. Скорее, я бы кого-то напугал. Недалеко лежало тело. Оно село и поприветствовало меня голосом, по которому проехался трактор.

– Дружище! Есть выпить?

– Нет. Есть книга? – Не понимаю почему я спросил именно это.

– Держи! – Он подошел и протянул мне Декарта. Кажется, то были «Рассуждения о методе». Бездомный был с круглой, опухшей миной, в порванной, измазанной чем-то вроде гуталина или смолы, дубленке. Широкие штаны, обувь в цементе. Пахло небольшим перегаром и крепкими сигаретами. Чертов Декарт.

Это был не последний раз. Сейчас же я боюсь остаться как тот бездомный, неплохим парнем, но выброшенным. Меня и так принимают за маргинала, конечно это не так плохо, как быть интеллигентом, они безвкусны и напыщенны. Маргиналы вполне себе галантны и оригинальны.

Мы дошли с ними до бетонной многоэтажки и поднялись до двенадцатого этажа пешком. Раскрывались пустые улицы, злые и грязные. Небо казалось ближе, земля дальше. Они жили в малосемейке. Ватная дверь, покосившийся шкаф и кухня в голубой керамической плитке. На столике в комнате пакет с кристаллами, еще пара всякого дерьма и таблетки. Пока парень искал себе дозу, девочка забилась в угол и что-то царапала карандашом на бумажке. Это меня заинтересовало, показалось близким, я понял ее интимные настроения. Понял, что она такая же пустоголовая, как и я. Ждал ром или портвейн, развалившись в ободранном кресле. Мне казалось, что оно с клопами. Она принесла мне несколько листов и смотрела на меня как на глоток дыхания, как на душу из одного чрева.

– Прочти, пожалуйста, я знаю, ты поймешь!

Я взял и прочел. Стихи были хороши, написаны слизью, выходящей из действительности. Я бы поправил пару строчек тогда бы они стали мужицкими. Но они все держатся рифмы, образы скорее веют отвращением и скудоумием.

– Не знаю, неплохо.

Она убрала их в стол, мы все убираем их в стол, а кто не убирает – бездарное чмо, ищущий признания в любом алкаше. Значит, этого в тебе нет. Значит, это выходит для. А для – это краткосрочно. Она не поэт. Поэт говорит, кротко и ясно, как луч брыкающейся в листве. Другой джанк тоже писал и тоже неплохо, но девка была лучше, круче и с пиздой. Они были сухими, голодными и легко терялись в комнате. Их поэзия была полна и говорили за них языком отвратительного быта и тоски. Они умирали. Дохли прикованными под жарким солнцем.

– Будешь? – Предлагает он мне дурь из пакетиков.

– Нет.

– Почему?

– Держусь выпивки.

– А со мной? – Спросила она.

– Нет, милая, только жидкость.

– Это дороже.

– У вас серьезная такая ломка, а?

– У тебя такая же, только к выпивке.

– Концентрация.

– Как знаешь. – Он пустил дорогу и закинулся парой таблеток. Я смотрел как его несло, как из ушей вытекало блаженство, а дерьмо только копилось. Она улетала мгновенно. Ей приход был чужд и не по вкусу. Она просто делала ЭТО. Его повело на литературное говно. Он изрыгал это говно, это было говном и никуда не двигалось. Она хотела почувствовать било внутри. Она резко подскочила ко мне и начала тереться о меня.

– Хорошо милая. – Она была скелетом. Мне хотелось сходить за продуктами, мне хотелось заботиться о ней.

– ВЫЕБИ МЕНЯ! – Орала она мне в уши и теряла сексуальность, как я терял деньги на ставках или из дырявых карманов. – ЕМУ ПОХУЙ. ВОЗЬМИ МЕНЯ. КАК ХОЧЕШЬ.

Это было страшно, она не была собой, на ее сторону встало что-то иное, синтетическое. Она не была столь желанной, но в ней было то, чего нет в большинстве из девушек – грациозность. Она села на меня и начала скакать, так, что я не мог ничего понять. Резко, бешено и никакой романтики! Ею овладел зверь, грязь и похоть, она взялась за дело без опыта и страсти, как необходимость, снова по-мужски (ее, кстати, воспитывал один отец) слюни выделялись водопадом, она заливала меня, как бульдог. Ее не привлекала та дрянь, размазанная по полу. Ее привлекало что-то крепкое вжившееся в кресло. Ею овладело другое. В ней не было импульса, она начала работать как отбойный молоток. Она заколачивала сваи. Она утратила все: душу, жизнь, грацию. Она была подделкой, пока ее дружок ковырялся в углу с трубкой, она разжигала трение на моем лобке и не останавливалась. Она поедала меня, поглощала снизу и сверху, просто, забирала меня. Еще чуть-чуть и она прокусит мне сонную артерию. Кожа была натянута на ее лицо иглами, зубы крепчали и просвечивали, как кости. Узкая и тугая пизда сжимала мой член так, что чувство было как в набитом автобусе – тебя сжимают до высушивания со всех сторон. Она ускорилась так, что я ни черта не понимал, какой-то миксер, слюни, соки…

– ДА, ЕБИ МЕНЯ! ЕБИ! ТЫ ЕБЕШЬСЯ КАК БОГ!

Если Он и ебся, то ни как бог, а скорее, как доска. И от этого были все его проблемы и появились мы, результаты психологической травмы. Фрейд оказался ближе к богу, чем Папа Римский. Она кончила и начала меня кусать. Всего. Я спустил на ее отсутствующее брюшко. Сидел и смотрел на парня с пакетом. Его глазки звучали в мою сторону из темноты. Мы встретились. Они были безразличны и жалки. Она была искусственна, все было натянутым. Как и балкон, на котором я курил. Все было во мраке. Все было кристальным. Его желтые глаза, наполненные мистикой, смотрели на меня. Смотрели по всюду, пока я шел домой, в зеркале, в автобусе, в ночи, в супе, пиве, в листе… Он смотрел… СМОТРЕЛ И СМОТРЕЛ. Жадно пытаясь пережевать меня. Как смотрит бесполый бес, как видит обреченный и одержимый. Эти глаза застряли между мирами на сотни лет. Эти глаза сбегали из тюрем и психушек. Я срочно выпил по пути к дому, он преследовал меня неделями. Этот ядовитый взгляд, будто я отдал свою душу, сдался, провалился и умер на руках у монахини, словно я не Март, словно я купил у него свою личность… Он как победитель, просто мычал и хохотал… У нее была эпилепсия и я вызвал скорую. Ушел, преследуемый этим страхом. И не мог уснуть около суток. Вскоре сон навестил меня на пару часов. Нельзя давать им тебя прощупать, нельзя позволить себе вплетаться в их жизнь. Мне нет дела до этого, ее тело еще живо, думаю этого достаточно.

Была одна милая официанточка, Эллис. Низкорослая, безобидная с наивной пеленой на ресницах. У нее были отличные зубы, это такая редкость нынче. Ее талия была сосудом, а зубы ясно били шаровой молнией. Половина людей могут похвастаться обнаженным телом, но мало кто, обнаженными зубами. Она носила мне посуду и выходила курить через заднюю дверь, пролетая мимо меня без внимания.

– Эй, постой. – Задержал я ее в такой момент. – Прогуляемся после работы?

Лицо ее только что словно увидело голого мужика, испуг, неуверенность и неожиданность.

– Да… Давай. – Робко промямлила она.

Я закончил смену раньше нее, народу было побольше. Я подрезал штопор в баре, и мы отправились гулять по залитому мокрому щебню. Она молчала, я видел в ней неуверенность и как бы комфортно мне не было я начал первым.

– Что ты видишь, когда смотришь на звезды? – Смазал я.

– Я не думаю об этом, а ты?

Раз она не думает, нет смысла и мне делиться сокровенным.

– О том, что я здесь. Вообще, это чтобы завязать разговор. Ты выглядишь неуверенно, все в порядке?

– Ну да, ты так неожиданно пригласил…

– И ты согласилась идти гулять с мойщиком посуды?

– Ну ты же человек…

– И посудомойщик.

Она шла, и молчала, пока не собралась с силами и не спросила:

– Чем ты увлекаешься?

– Ничем. Нет ничего, чтобы мне нравилось.

– Почему?

– Потому-что все это трагично и не существенно.

– ЧТО? – Она вылупилась на меня.

– Есть высокие вещи, вещи – которые кажутся выше обычного человеческого, но и их нет. А человек – никто и не обладает такими способностями, чтобы быть или сделаться высокой вещью. Он может создать вещь из себя самого и при этом не потерять себя, и пожертвовать всем – любовью, красотой, богатствами и рассудком. Человек живет, поэтому человек склонен к изменениям. Значит на промежутке времени мы можем запомнить того человека, который был, а не который есть на самом деле. Кто знает, что с ним, когда он один и как он управляет своими поведениями. А вот музыка или написанное – оно запечатлелось во времени и там осталось, когда время никуда не уходило, ведь времени, по существу, нет, есть только отпечатанное и есть стрелки на часах, для удобства. Животные и деревья, вещи и продукты – имеют свое время, значит время нам недоступно и либо оно везде свое, либо его вовсе нет, а есть только контроль жизнедеятельности. Оно оставило только точки на холсте, в виде действия – действие есть то, чему человек настоящий, рук приложить не может, это уже действие завершенное и поэтому оно прекрасно, оно забвенно, это быль, это прошло и осталось нам только им наслаждаться.

– Я не совсем тебя поняла. – Посмотрела она на меня как на сумасшедшего.

– Ладно, проехали. Не бери в толк. Так чем ты кроме работы занимаешься? – Я совершенно не умею вести такие беседы.

– Хожу в спортзал иногда…

– Давай купим нам вина!

– Зачем?

– А зачем спортзал?

– Чтобы хорошо выглядеть.

– Зачем посудомойщику красивая девушка?

– Кто сказал, что именно посудомойщику?

– Ты же сразу согласилась идти со мной, значит, тебе не хватает внимание, парни тебя бояться, да и ты, к слову, тоже. Или ты просто хочешь выглядеть не такой, какая есть? Вот лицевые кости у тебя в порядке, они красиво сложены, потому что это гены и такая ты. Также природа не оставила и твои формы, – я оглядел ее стоя на месте, – ты замечательная, я уверен, что ходишь ты в зал не так давно, но часто, поэтому ты напряжена слегка и прирост не большой, именно в упругости.

– Болит немного, да вот только начала. Но смотри, как я подтянулась! Ты же сразу заметил.

– Формы есть сначала, даже если бы ты не подтянулась, джинсы остались те-же.

Мне надоело говорить о ее формах, я слегка возбудился и потужился от горести наших интересов. Виноват в этом я, не знаю, что на меня напало, но эта мысль вышеизложенная мариновалась у меня в голове, пока я курил. Несомненно, она хороша, манекенщица, будоражит и чресла бухнут. Но не более. Она сама создала себя для тупой поебки. Я заметил бакалею, и мы купили нам красного сухого. Прошлись по набережной и немного потанцевали, музыка была классической и под руками ветра я поднялся к пыли бессмысленной утехи… Она хотела таких мелодраматических ласк, поэтому мы лимонничали и в ее глазах проснулась еще большая влюбленность. Это когда на тебя сморят дрожащими глазами, края глаз либо сужены, либо открыты, но второе скорее шок, за ним следует первое. В общем, смотрела она на меня как на банку шоколадной пасты или как Ильза смотрела на Рика, или, когда дитя почувствовало солнце в груди. Говорили мы мало, в основном я делал что-то нежное и неожиданное, как мне казалось. Мы дошли к глубокой ночи к ее дому, она мило предложила вызвать мне такси, но я отказался. Я поцеловал ее, и она ответила, следом, начала задавать вопросы.

– Вау, неожиданно. Не думала об этом.

– Зачем ответила?

– Целоваться люблю, наверно…

Я повторил. Она поддержала. И так снова, снова и снова… Уже нет такой глыбы внутри, я чувствовал тепло и цвет в ней, она была фиолетово-алой.

– У меня нет родителей дома. Не хочешь подняться? – Сомневаясь, нашептывая спросила она, глядя то в глаза, то в грудь, играясь пуговицами на рубашке.

– Если ты настаиваешь. – Улыбнулся я.

Мы поднялись, в квартире пахло цветами. Большая и белая квартира. Я взял ее под задницу и поцеловал, прижав к стене. Я двигался по наитию, сбив со стены картину и мы провалились в зал, большая комната с роялем в середине.

– Мне нравится эта штука. – Сказал я. – Прекрасный рояль!

– Ты играешь?

– Когда-то, но не сегодня. – Я посадил ее на него, и я начал ласкать ее шею, она терзала мои губы, а я спускался ниже; с ключицы и вниз до талии. На ней было черное кружевное белье. Оно превосходно! Лучше и не найти для работы официантки. Я дурею рядом с женщинами, а тут особенно. Ее груди были волшебны; они продолжались под вальсом моей ласки. Я положил ее и вошел. Мой член чуть не прорвался вон из джинсов. Я держал ее за руки, она же благодарила меня, заглатывая мой член всеми своими имеющимися губами. Я спустил на клавиши, кажется на четвертую октаву…

Взял плед с дивана и расстелил подле инструмента, мы уснули.

Через два дня она хотела познакомить меня с родителями. Я сопротивлялся, а когда она легла мне на грудь, после сняла мою рубашку с себя – все вопросы отпали. От нее пахло бытом, тоской и переживаниями. Грудь ее притягивала к себе, как и ее личико, нос и уши. Я разрывался, меня манило все. Через несколько дней я помылся, навёл марафет и вообще привел себя в порядок, сел в автобус, взял бутылку южного вина и трясся в дороге. Вышел, получил дозу отвращения и человечности, размяк, холоден. Закурил и пошел к ней, за теплом.

– Только не пей. Тебе нальют вина из светского приличия, его выпей, а дальше не налегай. Отец этого не любит.

Она металась по квартире, ее разрывало одобрение предков и вспышка их глазниц.

Я сопротивлялся, после отставил принципы и был таков:

– Конечно… Конечно. Не переживай…

Главное успокоить женщину. Главное утрясти все ее переживания. Главное – женщина и ее покой, остальное требует элементарного внимания. Поднялся я на тот этаж, шестой или седьмой, мне открыла она. Она была на взводе, в глазах я видел вино. На талии серое платье, уходящее в колени. Сзади стояла женщина, рыжевато-коричневое каре, брошь и ожерелье из камней бирюзового цвета. Ей было к лицу, чтоб меня, я попал в засаду. Женщина хорошего вкуса. Ее дочь – хорошего вкуса. Я – не насыщен теми ожидаемыми запахами, тем, для кого такая подготовка.

– Bonsuire, милый вечер. Рад тебя видеть, Эллис, я Март, а это вам! – Протягиваю я ее матери презентабельную бутылку. Я вел себя так, как она ждала от меня и делал акцент на том, что мое показательное выступление меня не устраивало. Своей отзывчивостью я наводил в ее лице страх, она чувствовала дискомфорт. Она писала сообщения, «Я поняла, прекрати». Я держался так же, но мягче. Родители в восторге! Я в восторге, мне, неотесанному дюбелю досталась великолепная женщина с хорошими грудями и внешностью Атлантиды. Тут вино, женское общество и еда! Она была совершенна, именно в том для меня понимании, что почитала все свои качества. И я любил ее, господи, как я ее любил. Не прикасаясь к ней, я любил всю ее, не так, как любят после болтовни и разговоров, а так, как можно любить человека, всего, человека, как единицу. Как объект. Да, мне осталось не вести себя как дрянь и надеть маску своего ума, чтобы просто моя милая Эллис была рада. Ей и так достался выбранный вариант брошенного кота, с претензией к миру, но она заслуживала лучшего. Любви. Любви как явления, а не проявления. Я сражался весь вечер и последующие вечера с тем, что я люблю ЕЕ, а не ЛЮБЛЮ ее. Понимаете, в чем разница? Я любил ее тело, а не всецело, как создание. Я хотел полностью полюбить ее, но не мог. Огня не было. Я боролся с этим. Мучился и ел утку, фаршированную яблоками. Тривиально, кисло, сизо и эти все заинтересованные лица. Я – лицо, не понимающее этот ритуал, она – которая так взросла, точно прекрасный подснежник на куче дерьма и эти взволнованные и в тоже время со спокойными лицами родители. Ее отец подносит бутылку, пересилив себя я отнекиваюсь.

– ‎Брось, парень, вино же.

– Нет, что вы, мне достаточно. – В моих глазах смешалась любовь, жажда и судороги.

– Ладно, это к добру.

– ‎Да! – Восклицаю я, – к добру!

Мы просидели ровно три минуты, часы в гостиной отбивали каждую секунду здесь оставаясь веками. Я чувствовал себя в тисках, разорванным и сплющенным. Смешалось все, огромный тигель где кипели мы и черти. Я чуть было не сорвался и не дал деру, но смотрел на нее, на то, как ей важна своя жизнь глазами других, как важно спокойствие, лож и благословение, отсутствие беспокойства. Я старался… В первый и в последний раз… Я не мог находиться в этой толпе… Это не стоит моего здоровья…

– Пойдем-ка. – Подсобил мне папаша.

– ‎Пожалуй.

Мы зашли в кухню, он закрыл за собой дверь.

– Прекращай. Выпьешь? Проблема была в другом, предыдущий ее хахаль не умел пить и был скучным козлом. Он не относился к ней никоим образом, он был просто ее поводом избежать одиночества и самоутвердиться. На зло мне, возможно.

– Женщины тоже через хахалей самоутверждаются? Заманчиво.

Он посмеялся. Крепким мужским голосом. Встал и из буфета достал бутылку зелёной жидкости.

– Это другое, это абсент. Это только в экстренных случаях. Я выпью… Мы, выпьем. Ты меня устраиваешь, я не переживаю о ваших юношеских отношениях, я, знаешь ли, профессор. Я знаю, как это работает и это неотъемлемая часть жизни и человека. Ты не хуже других, ты – неплох. Хотя, вероятно, много пьешь, может быть даже мечтаешь, что меня бы, как представителя предыдущего поколения, порадовало. Ты мне не нравишься, я принимаю тот факт, что ты был в моей дочери, по словам, процитированными ее матерью. Ты не хотел ее оскорбить. Поэтому ты либо разбираешься в людях и женщинах, соответственно можно назвать тебя бабником. Либо, у тебя личные проблемы, ищешь человека, место и тому подобное… – Профессор очень быстро и разборчиво тараторил. – Как говоришь тебя зовут, Март?

– ‎Да.

– ‎Ну ничего себе. Так-с, о чем это я?

– Я не бабник. У меня тяжело с женщинами. Я всегда один. Мне это нравится, это благородно. Отношения с женщинами… Это утомляет.

– Да, ты неплохой парень, – все не замолкал он, – хотя и недоговариваешь. – Он посмеялся, похлопал меня по плечу. Ненавижу слушать о себе, я слишком хорошо знаю себя, чтобы терпеливы выслушивать это чревоугодие. – Ладно, – он все отбросил и румянец на его лице, плавясь как масло растекся в блеске бутылки. Он разлил. Мы выпили и вернулись к дамам. Развеяли их секреты и оставили переживания на потом.

– ‎Март, у тебя есть только мама?

– ‎Да.

– ‎Эта черта заметна лишь женщинам.

– ‎Мудрым, я полагаю. – Глядя на Эллис.

Всем весело. Эллис пишет очередное сообщение. «Я вижу, что тебе не по себе. Заканчиваем.» Она закончила. Отец тепло со мной попрощался, мать смягчено на меня взглянула. Мы ушли.

– Ты молодец. Ты им понравился…

Тут же я сорвал это надоедливое дерьмо.

– Я знал, что делал. Знал, чего им надо. Отвратно. – Закурил я. – Все для тебя.

Она крепко обняла меня. Мы пошли в беседку, огороженную забором. Сели, закурили. Она была у моей руки. Поцеловала меня. Я не мог ей предложить кров для ночлега. Поэтому она просто села на меня, расстегнула ремень и мы оставили свои следы на улице. Она смеялась от нелепости, мне было не совсем удобно, ей не совсем привычно. Мы были. Мы занимались любовью, мешали себя с чувствами, а я мешал себя и все свои внутренности в кашу. Я был дерьмом, дерьмом и остался. Я любил, или нет. Я чувствовал, в любом случае. Я не знал, люблю ли я ее и нужно ли мне что-то от нее, если мы будем заходить так далеко, то я не справлюсь. Мне уже надоедает это общество, помимо своего, но я боролся. Я подступал к тому, что она уже потеряла свой интерес, рассыпала его по дороге из своей обыденной идиллии в мою реальность. Но я не соглашался с собой и пытался убедить себя, что она все еще хороша и интересна, что лучше у тебя никогда не будет. Но это животное во мне так сильно, цинизм, что я запрятал так нехотя вступает в борьбу со мной, что я уже травился всей этой своей ложью. Единственное, что я прекрасно понимал, что мне уже не важна ее фигура, голос, пизда, грудь, внешность, внимание, забота. Это мне осточертело, но я не хотел причинять ей боль и не знал, как бы мне тактичнее поступить. Я не хотел впрыскивать яд и губить ее нежность, после всей той любви, я точно не желал причинять ей боль. Это не по-мужски, это совершенно поверхностно. Я боролся с этой своей ложью, боролся за то, чтобы перешагнуть и ступить дальше, с ней. Но у меня не выходило, и я с каждым разом ненавидел себя больше и больше, взбалтывал это с любовью и начинал больше и больше презирать себя. Я затею в ней конфликт, организую драку и буду садистом. Она не могла быть со мной и жить, я был детищем, я был своенравным, самобытным, она не могла пойти со своими постулатами против моих догматов, она начинала ненавидеть себя тоже и теперь все было на ненависти. Она не могла угнаться за мной, за ритмами и неизведанными поведениями, мыслями и образом жизни. Она не чувствовала почву под ногами. Не чувствовала меня под ней, себя на месте, меня как любящего, ее как зависимую. Она начинала войну против себя, меня и я вновь понимал, что это был я и я зародил в человеке этот ужас. Я и так пил, но она сводила меня с ума, я уничтожался от того, что с ней случилось. Все, до чего она доходила месяцами, во мне было к концу разговора. Я не мог жить с собой, не мог мучить ее. Я просто пропал. Я вновь пропал. Я все испортил, я уничтожил все, туман, человека… Все, даже кнопку в лифте, выковыряв ее. Мы исчезли. Исчез ее смех. Лицо. Утро. Высохла наша общая лимфа. Нас не стало, я пережил это и шел дальше. Спускаясь глубже, заходя в густые лесах, дальше от света, где мне теплое бесцветие ласкает глаза. Темнота и цвет фосфорных кнопок. Долго наш союз не продержался. Я ненавидел себя и восхвалял… В ней было тело, глупость и чувства, которые мне были нужны. Я даже не знаю, что было нужно ей. Тепло, любовь, ебило… Она не могла удержать мою жажду, не могла удивить, в ней просто не было безумия присущего мне.

Я увлекся рисованием и писал всякое в добавок. Через пару дней мне позвонили и сообщили, что я уволен за непосещение рабочего места. Я видел Эллис спустя два месяца около того кафе, другую, измученную, довольствующуюся тем, что шло рядом с ней. Она подавляла все свое отвращение и недовольство. По беглому взгляду я увидел в ней эту неизбежную необходимость в другом. Мы быстро прошли мимо, улыбнулись и двинулись дальше, просто мы знали друг друга. Этого и не было, не было ни времени, ни нас, не их. Только я. Я прошел, закуривая вновь и вновь, завалился в очередное ночное заведение и пил. Нет ничего святого во мне, и никак быть не может. Использовал девку, разорвал ее чувства до черных выделений и исчез. Сострадание к женщинам во мне самый нелепый и эгоистичный порок. Мне кажется, что без меня они пропадут. Это сострадание не от сердца, а от разума, порожденное низкой жалостью, которой не может быть место в моем патронташе.

– Зачем ты пьешь? – Спросил у меня женский голос в фартуке.

– ‎Не знаю. Черт, это мое решение. Проваливай.

Действительно, зачем, кто и почему. Просто дерево, просто я, просто злость.