Читать книгу Катехизис пишущей машинки - Март Вулф - Страница 9

Как обычно я убивал вечность и фланировал по центральной улице, мне было жарко, был день, томленый трехкратной вспышкой солнца, мне хотелось пить, так, что я был готов продать даже новенькую обувь. Деревья могучими стаями и все мыслимой защитой не справлялись с нападками жары, оставалось только удариться в бегство. В убийственной шутке я прошел мимо какого-то трактира и решил зайти. Что-то новое для меня. Ничем не примечательная тошниловка, к которой я в последствии пристрастился. Я заплатил за пиво и выпил его за раз, заказал еще. Место современное, простое и пустое, то, что мне надо, конечно и за второе я заплатил. Март подлый червь, если пил, то сбегал не заплатив, выходя под руку с любым аргументом, в плоть до разного рода смертей, но тут мне было душевно, здесь не было той напыщенной формальности, человек не ощущал себя напуганным зверем или величественно стоящим объектом всеобщего вожделения на блюдце, никто не фальшивил. Я оставался тут пить, познакомился со всеми работающими, нас многое связывало, я впервые не оказался в волчьей стае, где все пьют чужую кровь за лишний медяк. Пузатый, очкарик наливал мне и был весьма общителен, любвеобилен, какого-то темно-синего оттенка. Мы с ним познакомились и частенько в дальнейшем он пытался высосать из меня рассказы моей грусти. Под вечер, довольно насыщенный беседами и разговорами я свернулся и отправился домой на последнем электропоезде.

Выйдя из метро, я перешел дорогу и маленький бетонный помост через болото, впереди меня ждала тьма, хоть глаз выколи, всех нас она ждет, а мы бежим от нее, полагая, что она сама за нами следует. Стояла темнота, ничего не было видно, лишь шелест влажных листьев, нашептывающих что-то северное на ухо. Я растворился в этой темноте, привычная для меня дорожка стала неузнаваемой, я слышал только запахи рядом стоящей помойки, я шел, ведомый самим собой куда-то вперед, не задумываясь о том, что возможно мне на право, вниз по земле, по пути короче. Выйдя на дорогу, на меня уставилась прогуливающаяся пара, рассчитывающая меня разглядеть, их ноги шли, а взгляды замерли. Меня оросил шершавый и блеклый свет фар, проезжающей машины, на мгновение я открыл свой лик, для них этого не хватило, и они пошли дальше. Для меня это было самым большим моим допущением, в этот ленивый и неохотный вечер, оставшийся для меня таким же чистым к женской плоти, и тривиально едким, для моей душонки. Я оставался сильным и не испивал жалость, никогда не создавая иллюзий, я был главным, казалось, их носителем. Было грустно, хотелось уснуть и не просыпаться. Так я и сделал.

Утром маячило облако, неестественное. Оно выделялось на фоне как что-то человеческое; его контуры были темные и чёткие, а снизу оно обдавало голубизной кусочка неба, на которое было наклеено, как на детский коллаж. Деньги у меня закончились, зима схватила за глотку, и я вернулся домой, к матери. Пока не выпал снег я спал где угодно. Она ворчала что курю и пью. Мамы, что с них взять. Сидя в ободке из двух розовых ушек, держа в руках Маркеса и щелкая орешки, как маленькая белочка из сказочных лесов, она негодовала, что я снова пришел пьяным, не вписываюсь в углы квартиры и от меня жутко воняет.

– Я дома, мамочка!

Золотая женщина. Искренняя любовь, которую я не смог уничтожить воочию. От которой я временами убегал, и которая находила в себе силы и чувства уживаться со мной. Я живу у себя дома. Часто живу, постоянно. Моя свобода ограничена. Самым поскудным, нездоровым, скверным и неблагородным, неестественным ручьем – деньгами. Я возвращаюсь к этой несчастной женщине, которая терпела все мои истерики, писательские катаклизмы, нежелание мириться с естественной действительностью которую я топтал ежедневно, вставая с кровати, переступая порог. Выходя на улицу. Как-то мы ходили по магазинам, и я зашел в книжный. Я часто это делаю, дабы проанализировать читаемый рынок. Я всегда выходил в депрессии. Это озадачивает. Это отчаяние, которое сопутствует с разложением и небольшой надеждой. Это дерьмо печатают, а меня нет? Ужас. Крах. Бессонница. А с другой стороны – с твоей прозой у тебя есть шансы. Листая эти книжки, она хохотала и была подвержена безумию, пиздец. Такое дерьмо издают? «Наши лица убирал теплый ветер». Это привязалось к ней на весь вечер. Ты ни так плох со своими вещами, говорила мне она. К ней я мог прислушаться. У нас были другие отношения. «Это дерьмо, ужасно», «Это здорово, мне нравится». Она подходила к вопросу довольно хладнокровно, но чаще мне казалось, что она меня переоценивает. «Везде эта блевотина, похоть, неужели ничего прекрасного ты не видишь в этом мире?». Мои психи против нее, когда она мне вываливала все как есть. Редактор в бахроме. Не знаю почему, может потому что и она под порывами моего давления и настойчивости подобной безмозглому ослу, понимала, что кроме как писателем, мне никем не быть. Ни врачом, ни учителем. Золотая женщина. Я ее любил, а она любила меня. «Тебя хоть читать приятно. Не всегда, но тем не менее. Похабник. Сплошь дерьмо и блевотина, а мата сколько!» Мат есть, блевотина есть, что скрывать? Все через это проходят. В голове было полно кислотных масс, мне надо было отвлечься, писать было трудно. Невыносимо. У меня не поднимались руки, извилины не играли в шахматы, чувства не крутили реверансы, а планеты не вальсировали на моей пепельнице. Я был истаскан. Депрессия меня не отпускала, бессонницей я болел довольно давно, и затяжно, человек из меня – никакой. Я терпел все ее истерики по счет моего существа, чувствовал ее любовь через стекло. Я не торопился бежать. Она хотела, чтобы я писал и жил дальше, но ей нужен был порядок. В беспорядке я могу работать, она этого не понимала. Как в катастрофах и разрушениях можно найти нить вдохновения. Хаос – моя стихия. Мы с этим смирились. Мое кресло, мой стеллаж. Книги. Мой бардак, в который она влезала, перекладывая с места на место все, что как ей казалось лежит не там, где ей угодно. Я орал на нее за это, и мы ссорились. Весь этот хлам, разбросанный по комнате я создал по своему образу и подобию. Этот бардак, вовсе не бардак, а самый настоящий хронотип, церемония. Хаос, называющийся порядком, любое изменение чужими руками в этой обители – это вторжение ко мне, копание вилами в моих кишках. Не допустимо. В своей обители я более всего уязвим.