Читать книгу Трудно быть Ангелом. Книга Вторая. Роман-трилогия - Мастер Солнца Покрова Пресвятой Богородицы - Страница 7

Юродивый, огромный, словно медведь, стоял посередине своего дома, широко расставив ноги, и бережно держал в руках книгу. Он закрыл глаза и прошептал восторженно три раза и вслух:

– Призови Меня в день скорби, Я избавлю тебя, и ты прославишь Меня.

Долго размышлял над прочитанным, потом вдруг открыл глаза, быстро схватил свой тулуп, оделся и решительно пошёл в сторону Храма по заснеженным улицам.

Зима в Тарусе в этот раз была долгая, настоящая, морозная, снежная. Казалось бы, обычный городок у реки, ан нет – посвящённые знали его красоту и были участниками этой субкультуры и мира планеты Таруса. Да, дорогие мои друзья, есть на Земле такая планета – Таруса (или Суздаль, или Плёс, Переславль), где жители, дачники и богема, всеми семьями, с одеялами, с термосами и бутербродами дружно ходили на концерты и вернисажи, на выставки в художественную школу, друг к другу в гости и на пленэр, ходили с соседями, друзьями, знакомыми, и разговаривали, и запойно всё обсуждали, ели варенье и пили чаи, пекли пироги и шарлотки, наполеоны, блины. И обязательно любили все Паустовского и говорили «наша Цветаева и Ахмадулина и наш Борисов-Мусатов». Шли бесконечные разговоры об искусстве и о Тарусе, о природе и много ещё о чём – прекрасном и непостижимом. И Поэт был частью этой Тарусы.

Сегодня, как обычно, по улице в сторону храма шёл Юродивый в тулупе без шапки, останавливался и крестил дома по обе стороны улицы, и молился Господу Богу за жителей:

– Господи, отведи от домов все пожары, болезни, врагов, ворогов, защити от наводнений, всех бед… Господи, отведи все пожары от добрых домов…

Жители выходили, радостно здоровались с Юродивым и благодарили его, опускали деньги в ящичек для милостыни и подаяний на Храм. Перед выходом Юродивый обычно читал молитву:

– О Царица Преблагая Небесная и Солнышко моё, Защитница моя, Покровительница, Твоими молитвами, молитвами Архангелов, Ангелов и Божиих Угодников обо мне, молитвами моей Матушки, и сына Серёженьки, и всех, кто любит меня и кто молится за меня на небе и на земле, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня и, если хочешь, очисти грехи мои тяжкие! Благослови на день грядущий, Боже, и не дай согрешить мне, обидеть кого, убить или украсть, осудить и неправду сказать.

Юродивый неторопливо шёл по улице с церковным ящичком, собирал милость, но у кафе увидел Поэта, который отчаянно дрался с Жиголо (насмерть) и дико ругался:

– А-а-ах, сука! Убью, я убью тебя, Жиголо! На! Блядь, кровопийца! На, получи! Урод! Выбью все зубы. И чтобы больше не видел тебя в Тарусе! Даже близко не появляйся!

Поэт жёстко дрался с Жиголо, люто бились они! А поскольку Поэт был сильнее, то быстро смог повалить Жиголо на землю, и хотел уже ногами его добить. Но тут Юродивый обхватил Поэта сзади и железными руками стал оттаскивать друга от Жиголо.

– Люди, я держу Поэта! Уведите Жиголо. А иначе Поэт убьёт его! Убьёт же.

Поэт успел сильно пнуть Жиголо, страшно ругался на него матом, угрожал убить его и кричал:

– Эй! Оставь, Жиголо, мать Лисёнка! Верни ей деньги! Оставь её, хватит, нажился, ублюдок! Убирайся отсюда… Да отпусти ты меня, Юродивый! Дай, дай я убью эту мразь!

Юродивый оттащил Поэта подальше и крепко держал его:

– Ты чума! Поэт, оставь его живым! Оставь же! Не бери грех на душу, я твои грехи возьму на себя. Жиголо пусть уезжает!.. Эй, Жиголо, убирайся! Быстрее! Он же убьёт тебя!

Жиголо, ещё на земле, достал из кармана нож-бабочку, встал весь в крови на ноги, не веря своему счастью, шатаясь и пятясь, с разбитым лицом, оборачиваясь, держа нож, дошёл до своей дорогой красивой машины, высморкал кровь, погрозил Поэту ножом и быстро уехал.

Юродивый разжал руки, а Поэт закричал на него:

– Зачем ты меня держал?! Зачем! Убить его мало! Кредиты на баб оформил и не отдал! (Далее грязно матом.) Сука, Жиголо, сутенёр! Кровопийца! Убивать таких надо!

Поэт психовал, сильно ругаясь, обиженно оттолкнул Юродивого и быстро ушёл. Юродивый упал от толчка, укоризненно посмотрел другу вслед и прошептал:

– Надо наказывать, но нельзя убивать! Так сказано в книгах, Поэт, великими старцами. И ещё сказано: «Вдруг через год грешник раскается, омоется слезами, и уйдёт в монастырь, и будет грехи искупать». Но если надо, брат, Юродивый твои грехи возьмёт на себя, вот ты, друг, увидишь – я накажу его сам, я поломаю его!

Юродивый хотел ещё что-то сказать, но вдруг почувствовал дикую боль в голове (так часто бывало). В голове его была жидкая опухоль (киста) от страшной аварии, она давала о себе знать, реагировала на погоду, атмосферное давление, ветер и ещё непонятно на что, и сейчас опять разболелась. А Жиголо был кузеном Юродивого, но Юродивый об этом молчал. Когда-то они были из одного клана, бандитами, но их пути давно разошлись, и Юродивый давно не бандит – он был на светлой, на другой, стороне.

Юродивый, обхватил голову руками, с трудом дошёл до дома и слёг на кровать. Он лежал в бреду два дня и тяжко стонал. Боли были дикие, уколы не помогали. Превозмогая боль, Юродивый с трудом садился на постель и шептал:

– Царица Небесная, яркое солнышко, позови Поэта на помощь мне.

В маленьком доме у Юродивого была большая библиотека из старых православных изданий, которые свозили ему изо всех лавок. Были ещё кухня и комната, а в комнате – стол, три стула, три книжных шкафа, кровать, фотографии его и Серёжи, погибшей жены, стареньких мамы и папы, старые бумажные иконы на стенах. Наконец хлопнула входная дверь – пришёл Поэт и упал на колени перед кроватью Юродивого:

– Прости меня, брат! Прости, братка, что оттолкнул тебя и накричал! Прости меня!

– Мм-м, голова болит, раскалывается, – держа руками голову, с трудом промычал Юродивый.

– А? Сейчас кофейку тебе сделаю! Вижу, всё лицо отекло.

Поэт сварил кофе, дал ему отстояться, а затем силой разжал руки Юродивого и взял голову больного в свои ладони. Посмотрел с жалостью на друга, на закрытые глаза его и, держа голову Юродивого, долго молился о нём. И как только стало получше и Юродивый открыл глаза, Поэт повесил на него ящик для подаяний, подал чашку кофе и строго сказал:

– Кофе! Выпей, брат, кофейку и вставай, и иди, брат, иди!

– Мм-м (Юродивый выпил кофе), мм-м, не мо-гуууу я, болит. Ох-ох-ох, тяжело! Мм-м, – замычал отрицательно Юродивый.

– Иди! Можешь – иди, разгоняй метаболизм! Иди собирать и Богу молись!

– Я тут прилягу, тут, пусть кофе всосётся.

Поэт закричал:

– Нельзя ни лежать, ни сидеть! Будет инсульт! Парализует, а боль не пройдёт. Давай-давай, двигайся! Двигайся, больше ходи, иначе конец тебе, Юродивый, брат! Ходи-ходи, больше ходи, постоянно молись! Иначе помрёшь, парализует тебя!

Юродивый, в трусах и с ящиком на шее, сел на кровати и с трудом надел джинсы. И всё. Он еле сидел. Слёзы отчаяния появились на его ресницах. Он плакал от нестерпимой боли, морщился и скрипел зубами… Тогда Поэт принёс к кровати его ботинки, дублёнку и свитер, но Юродивый всё мычал:

– Болит! Не могу я терпеть.

– Можешь! Я знаю – сможешь! Вставай, Юродивый, брат! Очень прошу – вставай, друг.

Поэт сам заботливо надел на Юродивого ботинки, свитер и дублёнку, перекрестил, дал ему старую палку и решительно вывел за дверь: «Иди! И молись! Иначе парализует, и лежать будешь овощем, и говно под себя. Иди и молись! Движение – жизнь!» С этими словами Поэт запер дом, а ключ понёс в храм.

Юродивый, без шапки, длинноволосый и с ящиком на груди, немного постоял на улице, подышал морозом и, опираясь на палку, пошёл, шатаясь, но от боли в голове он не мог говорить и что-то просить у людей, а только бессвязно мычал молитву:

– Мм-м, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня… Прости грехи мои тяжкие. Господи мой, я, прах и пепел, повергаюсь перед Тобой, Боже, прости грехи мои тяжкие. Ох! Господи, не гнушаешься Ты раба твоего недостойного, ранее совершенно осквернённого, сосуд всякой нечистоты. Даруй же мне, Господи, освятиться хвалами Твоими и очиститься трудами и памятью о Тебе! Ох, прости меня, Господи, по Благодати великой Твоей; молю, обнови жизнь мою и помоги забыть все грехи мои; дай мне, Господи, распроститься на земле в смирении сердца перед Тобою; мм-м, избави меня от болей невыносимых. Ох, невыносимых! Не могу я, избави меня. Ты всегда знал, Господи, что жизнь моя будет беспорядочной, преступной, греховной. Но Ты даровал мне снова жить, и я прошу Тебя, Господи, по великой милости избави меня от болей невыносимых, молю Тебя, Боже, избавь уже. Устал я терпеть адские боли, пора – избавляй…

Так шептал, шёл и молился Юродивый молитвою святого Сирина и, как слепой лунатик, ничего не соображая, упрямо двигался вниз по улице в центр зимней Тарусы. Боль адова сжимала его голову, но он по-прежнему шёл и бормотал молитвы свои. Мимо проплывали дома, и деревья шли навстречу, а Юродивый, полузакрыв глаза, еле двигаясь, всё шёл и полз по стеночке. С большим трудом подошёл к магазинам, кафе и ресторанам, но не смог ничего ни сказать, ни попросить, прислонился спиной к стене у двери и шёпотом молился. А из магазинов, завидя Юродивого, уже сами выбегали официантки, продавцы, кассиры и хозяева заведений, бросали купюры в его ящик – подаяния на Храм – и торопливо говорили ему:

– Миленький вы наш! Что же вас так долго не было? Вся торговля упала! Мы готовы под руки вас водить. Вы больше нас не бросайте! Хорошо, что снова пришли. Приходите всегда…

Из кафе вышел Ромео с чашкой горячего кофе и подал Юродивому:

– Говорят, заболели вы?

– Мм-м, – выпивая кофе из чашки, промычал Юродивый. – Спаси Господи вас.

– Обязательно приходите ещё. (И похлопал его по плечу.)

Юродивый устало кивнул и пошёл дальше сбирать по магазинам. Прохожие и покупатели, молодёжь и старики – все сами подходили к нему и совали деньги в ящик. А Юродивый, как в тумане, с повязкой «святые помощи» на больной голове, с трудом опираясь на палку, мычал и кивал, и упрямо шёл дальше по улице – ноги сами направляли привычной дорогой. Он шёл, шепча молитву. Когда стало совсем плохо, остановился, прижался спиною к стылой стене и сполз вниз; волосы упали на лицо; попытался встать и сделать шаг, но упал. Положив голову на снежный асфальт, Юродивый дышал морозным воздухом и лежал, отдыхал. Внезапно увидел краем глаза, как чьи-то ноги прошли мимо, и отключился…

Когда Юродивый очнулся, то понял, что его заботливо подняли – и вот он снова сидел у стены и тихо с надеждой призывал:

– Поэт, ты где? Помоги мне, ты где? Не могу, Господи. Скажи Поэту, пусть придёт и поможет, а я за него буду молиться… Поэт прав – надо идти, я пойду. Сам.

С трудом Юродивый встал, подышал на замёрзшие руки, спрятал их в карманы и, шатаясь, побрёл, и захрипел: «Люди добрые… Не себе, на Храм… Ради Христа».

К обеду он очень устал, отнёс ящик в храм, немного перекусил и упал на кровать отдохнуть. Голова по-прежнему невыносимо болела, и тогда Юродивый снова пошёл молиться по городу и собирать. Но всё плыло перед глазами, и он снова упал, положил лицо на холодный снег и устало дышал, и хрипел. Вдруг почувствовал, что его грабят, что чья-то чужая рука достаёт из ящика деньги! И тогда, как зверь, Юродивый открыл пасть и укусил руку, зарычал: «Р-ра-а-а!», чуть приподнялся на коленях и попытался догнать вора, но упал лицом в снег. А вор, иуда, шакал, убежал уже далеко. Юродивый, собрав все силы, встал с грязного снега, шатаясь, отёр лицо и пошёл дальше: «На Храм… Люди добрые, на Храм. Во славу Божию». И даже когда совсем не было сил, он через боль продолжал хрипло молиться:

– Царице моя преблагая, Надежда моя Богородица, Приятелище сирых и странных Предстательнице, скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице…

Юродивый пел охрипшим голосом, заедал снегом, перед глазами стояла пелена. Он шёл. Шатался и спотыкался огромный мужик, но упорно шёл дальше по городу: «Люди добрые, подайте на храм. Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородица».

Господь милостив к молитвам и любит смиренных. На второй день утром Юродивому стало лучше, голова ещё болела, но теперь он мог ночью спать, а днём молиться и осмысленно двигаться.

В это утро Поэт был очень зол на себя – была у него тоска и печаль, работа встала, всю душу терзало, и сердце щемило. Тогда он долго молился на коленях, правую руку положил на сердце и будто почувствовал, что Ангелы за правым плечом, повернул голову вправо, к иконам, закрыл глаза и шёпотом обратился к Господу:

– Царю Небесному, Утешителю, Царю Истины и Доброты, Любви и Благодати божественной… Вселись и очисти меня от всякой скверны, спаси, Блаже, душу мою мятежную и грешную…

Что-то мешало ему принять Духа Святого, и тогда Поэт оделся и пошёл к Юродивому. А тому ничего не надо было объяснять, он только взглянул на Поэта и спросил:

– Что? Сердце болит, тоска? Много грехов в тебе, много.

Поэт кивнул печально в ответ, и Юродивый с полузакрытыми тяжёлыми веками указал на Поэта пальцем и строго произнёс:

– Тоска – упадок духа! Грехи не дают принять Благодать Духа Святого – теперь молчи, Поэт, целый день. Епитимью на тебя налагаю.

– Что-о-о?

– Весь день молчи. Понял?

– Вот ещё!

– Ты что, не понял? В тебе Благодать не растворяется! Потому что плод Святого Духа – это любовь… Любо-о-овь, радость, терпение и милость божья. А ты? Мало постишься, пьёшь водку, постоянно бузишь, буянишь, кричишь, всех осуждаешь, дерёшься, как волк, и ругаешься матом. Страсти кипят в тебе, брат, страсти. Хотел убить Жиголо? А ведь убийство – это самый тяжёлый грех. Много ты грехов берёшь на себя, вот и не растворяется в тебе Благодать. А Благодать как сахар – её надо впитывать, наслаждаться ею.

– Убить мало кровососа поганого!

– Вот опять! Эх, брат, нельзя, брат, убивать, грех это тяжкий. Ноги сломать надо было, молча хрясть ножки, и всё, и выдать ему костыли, без угроз, буйства и мата.

– Эхма! Всё это тоска.

– Вот опять. Ты веришь в Бога, а ведёшь себя, как будто Бога нема. Много ты нагрешил и ругался неистово. Бога прогневал! Теперь молчи, сражайся с грехами.

– Устал я сражаться.

– А как ты хотел? Бог даёт самые трудные сражения только сильным солдатам, таким, как ты и я.

– Я планировал…

– Богу плевать на твои планы.

– А молчать зачем?

– Не выводи меня из себя, дурная твоя голова!

– Чего психуешь?

– Голова болит адово.

– Ха! А я причём?

– Дак это всё ты! Ты, Поэт, молчи и борись весь день, молчи. Обет молчания налагаю, слышишь меня? Или глухой?

Поэт задумался и согласно кивнул:

– Да, слышу.

– Чувствуешь, страсти кипят? Грехи тебя жгут и жить не дают? (Поэт уныло кивнул.) Оградись молчанием, внимай, дурень, себя. Читай молитву Исаака Сирина утром и вечером, покайся в страстях, и войдёт в тебя Благодать, ночью напишешь ещё великие строки. (Юродивый тяжело задышал.) Кх-кх-кх! Вот! Кх-кх! Ох, опять началось. Ох, и тяжело-о-о мне, а звал я тебя, Поэт, мм-м, вот понервничал – голова разболелась.

– Снова болит?

– Болит а-адова, тоже, поди, за грехи (и закрыл устало глаза). Ходил я, молился в храме и по городу, и в роще, но ещё очень болит, мм-м. Шибануло меня!

Поэт понял, что плохо Юродивому, положил свои руки на голову друга и долго молился над ним, чтобы головные боли стихли. Через время Юродивый открыл глаза и уже осмысленно посмотрел на Поэта.

– Получше, брат. (Поэт в изнеможении убрал свои руки с головы друга и сел устало на стул, с тревогой глядя на Юродивого.) Поэт, ты не бойся, я не умру, сама Богородица любит меня. И ты, Поэт, не умрёшь, я не разрешаю, и Господь Бог не отпустит на небо тебя, нет-нет, потому что ты нужен здесь, ты молишься за людей. Прошу, ещё молись за меня, а я буду за тебя. (Поэт кивнул.) Со мною пошли сейчас. А то я вчера упал, и грязный иуда меня обокрал.

– М?

Юродивый пожал плечами:

– Я не видел его, но узнаю – руки сломаю ему. Пойдёшь со мной?

Поэт молча кивнул. Сварили и выпили кофе. Юродивый оделся, повесил ящик на шею, перекрестился, вздохнул, и они вместе потащились по Тарусе собирать милости по улицам и по магазинам. Деньги потом отнесли в храм. К вечеру, уставшие, зашли в гастроном, пересыпали деньги из большого ящика для пожертвований в ящик Юродивого и вышли на улицу.

Друзья решили навестить всеми уважаемого гениального Старика, а затем посидеть в кафе, погреться и поговорить по душам. (Счастливые – те, кто умирает в кругу семьи, а таких, как Старик заброшенный, хоть плачь до небес, по телевизору не покажут.) Подошли к старой квартире, увидели, что дверь не заперта, и вошли. Почти слепой Старик (писатель-поэт), совсем разболелся, лежал в постели и даже уже не стонал. Полусгнившее худое старческое тело, закрытые глаза, застиранное одеяло, пожелтевшая подушка, на тумбочке таблетки, уколы – последний год Старик умирал. В квартире остались только черно-белые фото на стенах и много книг. Энергетики – ноль. Но жизнь ещё теплилась в теле Старика, а значит, была жива и душа. Юродивый поговорил со Стариком, и Старик сказал ему:

– Батюшка Иерей причащал сегодня, не забывает меня. Ещё кто-то пьяный утром приходил, а у меня деньги лежали в тумбочке, и он их забрал. Может, сосед, я в бреду плохо вижу.

– У тебя дверь открыта.

– А что у меня украдёшь? Книги? А в тумбочке мелочь была. (Старик приподнялся.) Юра? Поэт здесь?

И Старик тихо позвал:

– Поэт? Поэт? Подойди, сынок!

Поэт подошёл к постели, Старик протянул к нему трясущуюся руку, Поэт взял её и вложил ладонь Старика в свою. Старик еле пожал руку Поэта и сказал:

– Спасибо, Поэт, что зашёл, одна радость, что ты навещаешь меня. Теперь не страшно, доживу до Воскресения.

Юродивый спросил:

– Твоя Цель – до Воскресения дожить?

– Да, моя цель – Благодать получить.

– А как же рай, Старик?

– Это смысл жизни – прожить радостно и очутиться в раю, хочу радоваться.

– Погоди ещё, Старик, придёт время, помрёшь.

– Ох, время, ненавижу я время – оно безжалостно ко мне! Ко всем безжалостно.

– Может, помощь нужна? По хозяйству?

Но Старик жаждал поговорить:

– Мне поговорить не с кем! За окном пурга воет, а я хочу говорить. В жизни моей цель – дожить до Воскресения и божественную Благодать получить. А что есть цель вашей жизни, друзья? У каждого есть цель и мечта. Мечта и есть цель вашей жизни, личный рай, кх-кх-кх (закашлялся), это я говорю, а я пожил жизнь. А чтобы её понять, мне пришлось прожить целую жизнь… Моя мечта – до Воскресения дожить, а там придёт Батюшка и причастит, и, может быть, получу Благодать. Раньше были грандиозные желания – весь мир подсолнечный обойти, принцессу в постели любить и сочинять поэмы лучше Шекспира. А теперь что? Теперь желания маленькие – встать и сходить в туалет, поесть пирога и кефира, лекарства выпить и опять лежать. Выйти из квартиры я не смогу – падаю. Кхе-кхе-кхе, – закашлялся Старик.

– А где дети твои?

– Что? Внук приезжает ко мне, но он далеко живёт. А водитель старшего сына привезёт продукты и кефир в холодильник, сфотографирует меня, как бревно, и обратно с отчётом. Дочь на гастролях. Что-то детям я сделал не так, не любят они меня и в Бога не верят. Плохой у меня сын, никогда не звонит, а дочка из Парижа звонила. Но внук приезжает, внук очень хороший… Всё от того, что надо было каждый день говорить детям «я вас люблю», а я не говорил. А внуку говорил, и внук меня любит… Поэт?

– У него обет молчания, а ты говори, Старик, он тебя слышит.

– Поэт, помолись за меня, умоляю – пусть Бог заберёт меня в воскресение или ночью сегодня. Тяжело мне терпеть, и спасу нет, устал я страдать. Приближается участь исхода из бренного тела, ох, быстрей бы уже. А? Поэт? Я хочу в рай, очень хочу туда, где нету никакой боли – ни телесной и ни душевной, ни стыда, ни страданий… Устал я. Устал! Душа моя молодая, а тело гнилое, причиняет страдания невыносимые мне. Ты помолись, пусть старое тело умрёт, а душа моя к Господу, к Нему туда воспарит. Мне хочется рая, уж больно страдаю я, очень страдаю. Поэт?

– М-м?

– Мама приходила ко мне.

Поэт бессознательно погладил Старика по голове, и от этой ласки заплакал Старик.

Юродивый сказал в утешение:

– Не плакай, старик! Сегодня помрёшь.

Старик дрожащей рукой вытер слезу:

– Хорошо бы! Поэт? Поэт, я причащался сегодня. Одно скажу – ох уж эта вечность! Никому не нужна, ни вечный день, ни страдания, не нужна мне вечная жизнь. Уж лучше счастливым пожить – умереть. Зачем же мне вечно болеть и страдать?

Юродивый согласился:

– Верно, Старик, жизнь всегда кончится, надо бы ей дорожить. Великие слова! Сейчас запишу. (Достал блокнот и записал карандашом.)

– Без смерти не будет ни поэзии, ни красоты, ни любви. Ох, Поэт, умоляю тебя – помолись за меня, чтобы сегодня забрал Господь. Я жизнь прожил, пора мне… М-м-м! Жаль, прощения не смогу попросить у тех, кого в жизни обидел. Эх, душа болит.

– Что так?

– Поздно, Юродивый, никого уже или не найдёшь, или померли, а душа всё равно болит.

– Помолись ты за них!

– Молился, очень молился… Я теперича знаю, как жить, да поздно жить, старый я. Утром три часа читаю молитвы и за себя, и за всех, а потом весь день, чтобы не сойти с ума, читаю стихи. Забываю стихи – начинаю снова. Когда читаю молитвы или стихи, мне не так страшно и больно. Я стихи с детства читаю, люблю.

Старик в сотый раз рассказывал про свою жизнь, ему хотелось говорить, говорить… Поэт молча взял книги писателя с полки, посмотрел и полистал их. Юродивый поправил подушку Старику:

– Ладно, Старик, ты не плакай, Бог любит тебя – заберёт, готовься. Старик!

– А?

– Покойна ли душа твоя?! Не боишься чего в смертный час или ночью один?

– Жажду разрешиться я от старой жизни, скорее преставиться.

– Каждый сам за себя ответит Ему! Предстанешь ещё.

– Я готов! Хоть сейчас!

– Это хорошо. Немного осталось, Старик, закончишь подвиг терпения и радости, отойдёшь в вечность. Смерти боишься? С косой придёт страшная! А?

– Я буду хохотать ей в лицо! Хохотать! Ха-ха-ха! Я в этой жизни столько начудил и ошибок наделал, что без хохота никак мне нельзя вспоминать! Комедию можно написать. Я правда, я готов смерть увидеть! Я её не боюсь! Слава Богу, дал мне красиво пожить!

– Молодец! Вот молодец – настоящий боец! Старая школа!

– Да! Буду смеяться!

– Настоящий боец, не сдрейфил. Но нам пора, э-э, нам ещё жить. Старик, пошли мы.

– Куда?

– Весь день на ногах! За милостью Божией по снегам ходили. Сильно продрогли и есть хочется.

– Юродивый, стой же! Ко мне Рита приходила, уколы сделала, полы помыла, большой пирог принесла, я стихи ей читал. Как я забыл! Там пирог, там целый противень, возьмите половину, он освящённый, а мне не доесть. Возьми, пирог на столе, угощайтесь… Я, правда, очень рад, что пришли, хороший знак.

– Что так?

– Значит, сегодня помру или в воскресение? А если не умру – приходите после службы, расскажите мне. Мне поговорить хочется… Возьмите пирог! Там пирог, там!

Юродивый с радостью аккуратно разломил большой пирог на две части:

– Спасибо, Старик.

– Заходите, не бросайте меня одного. (Старик закрыл глаза и старческим голосом начал читать молитвы.) Господи, я бы хотел летать в раю. Господи, чистое сердце во мне сотвори… Поэт, а Поэт?

– М-м?

– Тебя все сильно любят, и я тебя люблю! Прошу, молись за меня.

Поэт подошёл ближе к кровати больного, со всей серьёзностью перекрестил полуслепого Старика и мысленно молитву над ним сотворил: «Молю… Ныне же, Владыко, отпусти Старика, раба Твоего православного верного, по слову моему и по Твоей милости и воле, Господи Боже, с миром из жизни его. Умоляю Тебя, возьми его в рай… Аминь». Поэт наклонился и поцеловал Старика в лоб и еле слышно шепнул губами: «Сегодня». Старик закрыл полуслепые глаза и улыбнулся улыбкой счастливого ребёнка, и лицо его просияло с твёрдой верой, а больше ему ничего и не надо было. Юродивый молился на иконы Старика:

– Богородице Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою, благословенна ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших. (И запел красиво Юродивый.) О, Величит душа моя Господа, и возрадовался дух мой о Боже Спасе Моем. Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тебя величаем…

Друзья вышли с большим пирогом от Старика и направились в центр, а полуживой Старик дома в постели радостно, громко читал наизусть стихи и напоследок рассказывал свою жизнь этому миру. Он рассказывал пустым стенам, и ему казалось, что его непременно слышит Бог, его слышат Поэт и Юродивый, слышат все, кого он любит на фотографиях на стене, старший сын с внуком, и дочь, и далее все. Казалось ему, что слова проходят через стены и летят далеко, к тем, кого он любил, ещё любит и ждёт. За окном бушевала вьюга, а Старик и дальше по памяти читал им стихи, забывал, запинался, перескакивал, и снова с трудом читал уже хриплым старческим голосом стихи любимого Бродского, и протягивал руку кому-то:

Закончив читать Бродского, Старик заговорил с мамой, потом он говорил с детьми, которых не было рядом, но ему казалось, как будто они ещё маленькие, и он снова упорно молился за них и читал им стихи.

Старик верил, он ждал, когда же душа его расстанется с телом. И в слезах звал маму на помощь (а она сорок лет как умерла) и протягивал к ней руки…

На улице было холодно, поднялся ветер и повалил снег, друзья, поёживаясь, шли в центр, и каждый думал о своём. Поэт молчал, но внезапно остановился и обернулся. Снег падал… Поэт прислушался и молча смотрел на дом и светлое окно Старика, как будто слышал его. И всю энергию свою он вложил в этот взгляд.

– Поэт, ты молишься за Старика?

Поэт кивнул, он стоял и молился, словно прощался навек, и было во взгляде его что-то запредельно глубокое. Этот взгляд усталого Ангела всегда сводил всех девок с ума. Встретишь случайно такой взгляд запредельной чистоты, тёплого сочувствия и необъяснимой энергии – и он одарит тебя Благодатью из глубины уверенной и доброй светлой души.

Постояв, Поэт опустил голову долу. Он устал и не мог идти дальше, глянул на Юродивого, а тот и сказал:

– Старик умирает, тоскует, а душа его мается, не в силах выйти из старого тела. Так бывает, Поэт, Юродивый знает – в больнице бываю.

И запел: «Царица моя преблагая, Надежда моя Богородица». Поэт ещё пристальней посмотрел в сторону Старика и продолжил шептать молитву. Когда Юродивый допел, Поэт напоследок перекрестил Старика. И Юродивый тихо спросил:

– Что? Сегодня? Бог заберёт?

Поэт повернулся к Юродивому и кивнул ему.

– Хорошо бы. (Юродивый перекрестился.) Каждый день миллионы людей в муках страдают от старости, мучаются и умирают. Всё в руках Господа.

Друзья в молчании дошли до центра Тарусы, заглянули в кафе погреться и выпить чаю. Юродивый заказал чай с чабрецом, и миловидная официантка принесла большой заварной чайник, две чашки и нарды. Они грелись, играли в нарды в кафе и пили чай с пирогом. Поэт молчал, а Юродивому хотелось поговорить. Но если бы Поэт отказался слушать, то Юродивый ударил бы его кулаком! Вот так хотелось Юродивому поговорить, и чтобы Поэт его выслушал:

– Поэт, если с тобой что случится (парализует или инфаркт), то знай – я за тобой буду ухаживать: кормить, судно выносить; а если меня от кисты в голове разобьёт паралич, то ты меня тоже не бросай, к себе забери, в мастерской положи. (Они пожали друг другу руки.) Ей-богу, друг, мне так спокойней – знать, что ты не бросишь меня, а я буду молиться за всех…

Поэт дослушал Юродивого и серьёзно кивнул ему, а потом задумался, откинул волосы со лба и посмотрел невидящим взглядом сквозь девчонок соседнего столика за окно. Он смотрел в окно, в дальнюю даль, он думал о вечной жизни, о смерти Старика. А четыре девчонки, увидев всепроникающий, пронзительный взгляд, посмотрели в его бездонные глаза-океаны, и его задумчивость всё перевернула в женских их душах, и, уплывая в мечтах, они еле слышно говорили:

– Ох, сладусик, что ж ты делаешь, упрямый, со мной? Прекрати!

– Не убивай меня, красавчик, взглядом своим, по мне уже мурашки побежали.

– Ах, за такие взгляды надо сажать! Мне жарко! Я вся покраснела.

– Стильный красавец, а взгляд – наслаждение, ах, держите меня семеро – я его сильно хочу!

– Но красавчик явно не здесь – он же смотрит на небо в окно.

Поэт молчал, задумчиво смотрел сквозь людей в окно на небо, на снег, на пургу и размышлял. А напротив Юродивый потряс огромной ладонью и кинул кубики:

– Ну что, брат? Начинаем игру? Две четвёрки! (И выпало две четверки.) А потом будет пять и четыре! (Юродивому хотелось поговорить.) Я это всё могу, это не чудо, пустяк для меня!.. Но жажду я ещё встретить Царицу Небесную на улице, в лесу ли, в полях и мечтаю, что Она поцелует меня и расскажет, что делать мне, грешному. Скажет Храм построить – построю, святой источник вырыть – вырою и откопаю источник. Я жду Её слов! Ибо Она любит меня, и всякая молитва Её свята и угодна Ему, Она моя защита и звезда путеводная.

Я в блокнот записал, что мудрый человек однажды сказал, послушай меня: «Я живу не в сказке, и это трагедия мне». Вот так же и я! А знаешь, что отвлекает от божественной сказки и от молитвы меня? (Поэт пожал плечами.) Люди! Намедни двое дрались, как бараны упрямые, один другого чуть не убил, пришлось мне разнимать. Друг друга дубасили! Ты же знаешь, что самый тяжкий грех – это убийство живой души, а следующий тяжкий грех – обидеть слабого, а потом… Человек делится тем, что имеет! Ты делишься молитвой и теплом, и добром, а кто-то кулаками, ножами и злом. Господи! Грязь это, грязь всё, грязь людская. Какая тут сказка? Как можно жить без души и в Бога не верить? В больнице нашей никто не скажет, что Бога нет. Даже Пушкин Александр Сергеевич, великий человек, перед смертью позвал священника, исповедовался, успел. Куда человеку в горе податься, когда жизни конец? В храм идут, на коленях приходят, святые ворота открываются, и сразу плачут, и падают грешные. А люди душу изливают Ему, рассказывают, как их жизнь покалечила и наказала… Вчера у меня, у больного, на снегу вытащили деньги из ящика. Деньги на Храм украли! Вот Иуды! Иуды, украли! Вот уроды! А ещё у Старика! Слышишь меня? У несчастного больного Старика мелочь украли! Плакать хочется – нет сказки божественной, нет на Земле рая.

Юродивый вскочил и закричал на весь зал: «Хватит терпеть! Хватит! Эй, Ангелы! Будите волхвов! Архангелы, трубите Второе Пришествие! Пора, Ангелы, явите Господа Бога Иисуса Христа! Ангелы, трубите сбор, поднимайте войска. Пора, Господи, приходи!»

Юродивый устало опустился на стул и посмотрел на Поэта:

– Не могу я так жить! Не могу-у. Хоть из храма не выходи. Везде грех, грязь и неверие, и все грешные, как белки, бегут в колесе. У-у-у, что же делать мне, куда идти? А? А я тогда пошёл в рощу, подальше от говна, от людей. Ушёл я! Ушёл куда глаза глядят, Господи! А там молился и хорошо-о, хорошо, словно дитя в раю. И вспомнил, как ты меня умирать в храм из больницы привёз. У меня киста в голове после аварии, я весь в гипсе, голова болит адски, жить не хочу, а Иерей наклонился ко мне и сказал: «Ты здесь, чтобы Бога славить». Я подумал, что он дурак, а ты встал посередине храма над моими носилками и, плача, долго молился, и в какой-то момент мне стало легче.

А когда меня женщины из храма понесли на носилках, то наступила тишина абсолютная, и отпустила адская боль. До этого я ничего не слышал, а тут слышу – что-то звенит. А это колокол ударил на колокольне. И понял я, что был прав Иерей, и я уверовал в Господа! Тогда ты сказал мне: «Не могу каждый день спасать тебя, сам Богу молись». А я в ответ тебе с трудом протянул: «А-а-а-а-а», а ты посмотрел и сказал: «Не можешь говорить, пой молитву «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного». С тех пор я пою. И теперь Он, Боже, всегда со мной, пока я пою, я воскрес для него и живу во плоти только верою в Иисуса Христа, возлюбившего меня и предавшего Себя на крест за меня, искупив грехи мои тяжкие – бандита и убийцы. А теперь мой черед грехи искупать. Мой черёд! Понимаешь, Поэт? Каждый из нас был богом маленьким для себя! Но теперь всё иначе. Ты отвёз меня в рощу, и там я впервые заснул. Ничего не помню, что до аварии было, а ты вернул меня в мою московскую квартиру. Я не помню ничего. А сын ручонки протянул, обнял меня Серёжа, и тогда я вспомнил его, любимого, а всё остальное помню плохо. Я за это убить тебя должен, Поэт, как раньше других убивал, а теперь я люблю тебя, брат, и молитвы пою. И вспомнил я все грехи свои страшные. Вот записал тут, послушай меня, великие слова Митрополита: «Вся тьма вселенной не может погасить огонь маленькой свечки!» Вот и я теперь горю и грехи свои сжигаю и тьму…

У меня теперь осталось две огромных любви: царство Господа Бога и царство Природы, что создал Господь. Это самое красивое и лучшее, что есть на земле! Я вчера из Тарусы в деревню, в Шишкино, пешком ходил, милость по домам собирал и молился. Эх, хорошо было в Шишкино! Вдруг «бах» – очнулся! – гляжу, а я стою в лесу за деревней. Смотрю – дача Рихтера! Зимний лес, красота-а-а, а я один на сцене у дачи, и тишина. Поглядел вверх на деревья, на реку и думаю думы, и прошептал: «Господи, какая красота!» Ни людей, ни суеты вокруг, дивный мир – я один на один на земле с Господом, и Ангелы с Ним. Настоящая сказка! Бог создал снег и весну, Бог создал женщин нам и цветы, лес и поля – всё, что красиво вокруг, создал Господь. Перед смертью Он спросит меня: «Я это создал всё, а ты заценил?» Эхма, Господи мой, в зимнем лесу я молился, а потом красиво запел. А рядом берёзки чудесно и тихо мне подпевали, а снег белый-белый, тишина абсолютная, синичка прилетела ко мне на молитву, и тут я понял – я всё могу! Я, страшный, больной, заскорузлый Юродивый, ради Христа всё могу. И подумал я о своём одиночестве, о смерти и жизни своей. И понял я сокровенное – почему мы смерти боимся. А так Бог попустил: бояться смерти, чтобы радостно было нам жить на земле. «Без смерти не будет нам радости жизни». То монах в Оптиной пустыне мне сказал, а я записал. Нет-нет, без смерти кайфа не будет от жизни – это честный ответ тем, кто спрашивал меня, почему не бессмертен. Ха-ха! Без страха, без смерти счастье ничто! Ничто. Великая мысль, Поэт, сто раз повторю! У меня всё записано. И сегодня Старик ещё подтвердил! Я пять лет уже много читаю старинные умные книги, с чаем и с карамельками, и всегда хорошо. Евангелие наизусть знаю. Отвечаю! А вот ещё я придумал и записал, Поэт, послушай меня – кто думает о плохом, тот раб плохого. А? Кто думает о хорошем, тот раб хорошего и всего светлого на земле и на небе; и мы все рабы своих желаний и мыслей. Вот так бывает, брат, у меня: ко мне теперь мысли приходят с небес! Это когда я наедине остаюсь с Господом Богом и пою. Без смерти счастья не будет! Ничего нам не будет. Великая мысль! А?

Прав был Старик!.. Я много ошибок наделал. Человек жизнь начинает с нуля и прокладывает путь свой, как все – живёт и мечется бедный дурак, набирает грехи и тащит с собою по жизни (замолчал). Мне сон в храме приснился чудной – два голубка летели ко мне. А у меня вещие сны; дремал всю ночь как собака и молился во сне. Мне умную книгу принесли одного монаха, у-у-у, очень-очень… Но я не могу пока читать её, боюсь, что сразу умру, а у меня грехи есть, не прощённые мною… Ты, Поэт, не беспокойся – я не брошу тебя, я, брат, буду вечно с тобой и с твоими детьми. Сегодня, как собаки гончие, мы ходили полдня с тобой по морозу, милость собирали, и ни одного голубя я не видел, а почему? Голуби – это к любви, я видел их во сне. Все мы дети любви. Понимаешь меня? Хотим света, любви и добра, теплоты. И я хочу, чтобы любили девки меня, огромного, страшного, грешного. Любили! Не мой член, а светлую душу смою!… Эх, Поэт, а ты чего грустишь? Не грусти, брат! Я от хандры скажу тебе умную мысль, ты слушай рецепт. Запоминай – остаёшься, как я, один в саду или роще, а лучше в лесу, перекрестился вот так, целуешь Книгу и прикладываешь Её к голове. Затем читаешь одну главу Евангелия, Апостолов или Откровение. Читаешь одну главу в тишине, но если всё очень серьёзно, то две. Потом думаешь о том, что прочитал, пока суета не уйдёт из головы. Смотришь на природу – и лепота, и чистота-а-а, голова совершенно пустая. Вот тогда в твою пустую голову Бог передаст мысли Свои. Я так всегда делаю, стою один и слушаю Бога. Одиночество и природа всегда очищают, всегда, а люди как ёжики. И сегодня утром я прочитал великую мысль! Великую!

– М?

– Призови Меня в день скорби, и Я избавлю тебя! И ты прославишь меня! О как! Да-а уж, ёжики. А я в лесу у дачи Рихтера нашёл маленького мёртвого ёжика. Он прятался не в норе, а под досками в ямке. Но на прошлой неделе была оттепель, залило его ямку водой, и он замёрз, бедолага маленький – я плакал над ним. Плакал! Я люблю ёжиков! Они хорошие. Мне ёжиков жалко, но помочь им ничем не могу. Вот так же с людьми – зима лютая пришла, и они в яму скатились и замерзли в грязной яме без Бога, одни. И как им помочь? А Храм Божий всегда стоит на холме, вверх надо идти, вверх, а не вниз…

Юродивый говорил и говорил, не мог остановиться. Он жаждал и хотел говорить.